Владимир Булдаков, доктор исторических наук
События, связанные с отречением Николая II, широко известны и многократно описаны. Но до сих пор не устаешь поражаться, с какой радостью реагировали на это событие представители различных слоев населения. Подобно тому, как император, словно со вздохом облегчения «сдал» корону неведомо кому, страна повела себя так, как будто избавилась от какой-то страшной напасти.
Как известно, после отречения Николаю II было позволено вернуться в Ставку – никаких контрреволюционных сюрпризов от него не ждали. Вскоре стало очевидно, что бывшие приближенные сторонятся своего бывшего монарха. Великий князь Кирилл Владимирович в интервью заявил газетчикам «Киевской мысли»:
«Мой дворник и я одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все и в тылу, и на фронте. Не видела этого только царствующая семья».
Похоже, он считал, что предать «Предателя России» – дело святое.
Впрочем, старая власть вызывала достаточно широкий спектр эмоций. Офицеры и генералы были довольны отречением – это избавляло их от присяги императору. Тем, кто служил царю с показной преданностью, приходилось непросто. Генерал А. Е. Снесарев записал в дневнике: «Брусилов угодничает вовсю… Жена говорит, что он всегда был «социал-демократом». О генерале А.А. Цурикове, командующем 6-ой армией. Писали, что он «оказался вдруг величайшим революционером… и не щадил слов в обличении прежнего режима».
В канцелярии А.Ф. Керенского скопилась масса писем великих князей, клявшихся в верности министру юстиции и даже обещавшие выделить любую сумму на сооружение памятника замученным царизмом декабристов. «Приближенные царские давно уже, как карамельку, иссосали царя и оставили народу только бумажку», – писал в своем дневнике М.М. Пришвин. Отсюда и легкость, с которой народ воспринял исчезновение 300-летней династии.
Атмосфера первых дней после победы Февральской революции запечатлелось в истории всеобщим ликованием, всепрощенчеством и митинговой стихией.
От монархического наследия отказывались повсеместно. Библиотеке имени Николая II в Вятке поспешно присвоили имя А.И. Герцена, в Ирбите солдаты низвергли памятник Екатерине II.
Произошел настоящий взрыв «пасхальных» ассоциаций. В газетах публиковалось масса соответствующих стихотворений. «Сибирская жизнь» от 4 марта 1917 г. так передавала царившее настроение: «…В сердцах зажглись пасхальные огни, И с новой властью сердцем и мечтами, Сольемся мы в святые эти дни». Объявилась масса доморощенных прогрессивных поэтов. 12 марта в «Оренбургском слове» писали: «Мы умиравшую Русь воскрешаем». 15 марта там же был опубликован «Гимн празднику свободы» со словами: «Ликуйте … пал старый строй, нет ему больше возврата, нет каинов прежних, их свергли долой!, теперь не пойдет брат на брата».
Наиболее эмоционально откликнулись на происходящее люди творческих профессий. В знаменитой картине Ильи Репина, в которой отражены события ещё 1905 года, поражает восторженная – слишком «розовая» – цветовая гамма. Все ощущали себя революционерами.
Между тем, старая власть скорее распалась сама. «Революции не было, – записал в дневнике в 1917 году литературовед Н. Мендельсон, – самодержавия никто не свергал. А было вот что: огромный организм, сверхчеловек, именуемый Россия, заболел каким-то сверхсифилисом. Отгнила голова – говорят: «Мы свергли самодержавие!» Вранье: отгнила и отвалилась». «Все сооружение рассыпалось, – отмечал архитектор А. Щусев к художнику А. Бенуа, – даже как-то без облака пыли и очень быстро».
Произошедшее восприняли как чудо. Неожиданную свободу боготворили, а в адрес царской семьи полился поток грязи. Конечно, за тем и другим таился страх перед непривычной ситуацией.
На кадрах кинохроники мартовских дней 1917 года среди восторженных демонстрантов можно разглядеть фигуру А. Блока. «Все произошедшее меня радует, писал он. – произошло то, чего никто оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала». Известный футурист А. Каменский уже 5 марта в Новочеркасске читал стихи о Стеньке Разине, которые вызывали взрывы восторга. И. Репин признавался: «Какое счастье нам выпало в жизни. Все еще не верится. Какое счастье…». Другой известный художник – Е. Лансере – ощущал нечто подобное. «…Поразительно хорошо и радостно на душе». А.К. Петров-Водкин видел такие перспективы: «…Чудесная жизнь ожидает нашу родину, и неузнаваемо хорош станет народ – хозяин земли русской». «Да, я несказанно счастлив, что дожил до этих дней», – уверял В. Поленов.
Возможно, более точно передал настроение массы художников И. Грабарь. 27 марта он писал брату: «Уж если когда-нибудь что-нибудь можно будет сделать, то только теперь и только в России. Просто живешь, точно во сне, и переживаешь одну сказку за другой. Теперь живется так радостно и хочется так много сделать, что голова кружится…».
Казалось, что революция привнесла в старый серый мир какую-то новую цветовую гамму. Появилась масса красных флагов. Поэты восторгались: «Красное знамя в руках офицера, / Красные ленты на ружьях солдат!». Провозглашая: «В единении сила!». В Москве 2 марта объявили праздником красного флага и красной ленточки. Украшали себя кто как мог: барышни появлялись с шелковыми бантами, кавалеры – в красных галстуках, некоторые военные и чиновники обтягивали кокарды красной материей, дамы проделывали то же самое с пуговицами на пальто. На Воскресенскую площадь привели полицейских собак, украшенных красными ленточками.
Прошла череда своеобразных митингов: детей от 9 до 16 лет собирали в уголке Дурова. Свой митинг устроили даже глухонемые и кухарки, швейцары, горничные, лакеи. А один немолодой крестьянин сочинил такие бесхитростные строки: «В этот год у нас случился на Руси переворот. / Рухнул-пал самодержавный строй Романова-царя, / Занялась святой свободы долгожданная заря».
Возникло ощущение «красного чуда»: «Красные флаги, красные банты, / Красные песни, красные речи…/ Красные люди, красное дело / Дружно свершили. Пал Безобразник (Николай II – авт.)». Красный цвет в полном смысле слова неистовствовал. А писатель. Л. Никулин взывал: «За юность, за алые розы! / За то, что восторгом дано, - /За ярость, за страсть и угрозы / Я пью золотое вино…» Судя по всему, он пребывал в этом состоянии целую неделю.
Но «ожидаемая» революция не приходит никогда – отсюда робкие скептические ноты. Л. Андреев представлял ситуацию по-своему: «Родзянки во весь бабий голос тоскуют о царе… – отмечал он 2 марта. – Их места, неосуществимая как все мечты идиотов: подчистив, вернуть Николая и сделать простенькое министерство из Родзянок и Милюковых. Для этого было землетрясение! И даже чтобы Николай прошел с красным флагом они согласны. Ходят же жандармы с красными флагами».
Тем временем в Петрограде «сжигали «всю птицу» – романовские гербы». Некоторые возражали: «сжигая всю птицу мы отрекаемся от всей России». Их не слушали. Затем «знаковая революция» пустилась на бытовой уровень. Матросы, а затем и солдаты стали избавляться от погон. 3 марта на Лубянской площади появились мусульмане с красным флагом, читавшие молитву.
Правительство поспешно отменило празднование тезоименитств. Тем временем некоторые памятники Александру II – Царю-Освободителю, деду Николая II, уничтожались под пение «Марсельезы». Крестьяне Барковской волости (Саратовская губерния) пели при этом «Дубинушку». 13 марта в Уфимской губернии на одном из волостных сходов известие об отречении царя было встречено с «великой радостью и неописуемым восторгом». В Московской губернии было принято решение вместо памятника Александру II поставить памятник Льву Толстому. Стране нужны были новые кумиры.
Русская православная церковь почти единодушно отвернулась от своего формального главы. 4 марта члены Синода приветствовали вынос из зала заседаний царского кресла. Лишь отдельные архиереи высказались против бунтарей, которые «осмелились посягнуть на священные права помазанника Божия». Пермский епископ Андроник (Никольский) в своей проповеди сказал: «Не стало у нас царя. Как триста лет тому назад…в лихолетье… разворовали Отечество подлые людишки и ввергли его в погибель, так и ныне до этого довели бесчестные царские слуги».
Заметнее были другие. Енисейский епископ Никон (Бессонов) забросал членов Временного правительства поздравительными телеграммами, а 12 марта вступил в кадетскую партию, произнеся на собрании ее членов речь, в которой заявил: «В то время, когда наши герои проливали свою драгоценную кровь за Отечество… Ирод упивался вином, А Иродиада бесновалась со своим Распутиным, Протопоповым и другими пресмыкателями и блудниками». В августе Синод официально лишил Никона духовного сана, в последующие годы он жил на Украине, публиковал театральные обзоры в мелких бульварных газетах, подписываясь «Микола Бессонов».
Епископ Уфимский и Мензелинский Андрей (Ухтомский) в проповеди заявил, что «кончилась тяжкая, грешная эпоха в жизни нашего народа», когда «все грешили: лгали, льстили, насиловали народ и в слове, и в деле». Теперь же, по его мнению, «наступили дни чистой народной жизни, свободного народного труда; зажглась яркая звезда русского народного счастия…». Он полагал, что поскольку «самодержавец погиб и погиб безвозвратно», то пусть «Царь небесный царствует над нами». Многие владыки отслужили благодарственные молебны. Архиепископ Таврический и Симферопольский Дмитрий (Абашидзе) 5 мая провозгласил: «Ныне сам Царь Небесный занял престол Русского царства, дабы Он Единый Всесильный был верным помощником нашим в постигшей нас великой скорби, в бедствиях, нагнанных на нас нашими бывшими руководителями государственной жизни нашей».
Впрочем, некоторые солдаты недоумевали, зачем царю надо было отрекаться от престола: ну выгнал бы старых министров, государыню, а сам бы остался. «Вот до чего привыкли видеть над собой власть, без которой, они думают, им будет хуже», – так комментировал их настроение один из прапорщиков, отмечая, что большинство солдат было все же «довольно произошедшим переворотом». Наиболее устойчивым был слух о том, что без царя – «конец войне и земли прибавят». Однако тут же возникло сомнение: ну как без царя? Впрочем, со временем, даже старушки, прежде оплакивавшие низвержение царя, начинали с увлечением ходить на митинги.
Все образованное общество и ранее пренебрежительно относилось к личности Николая II, а ныне «по пьяному делу» не стеснялись материть его. «Щупленького офицерика (Николая II – авт.) не жаль, конечно… он давно был с мертвичинкой», – записала в своем дневнике З. Гиппиус.
Тогда судьба Романовых мало кого интересовала, среди забот о хлебе насущном они казались частью навсегда ушедшей эпохи. Однако со временем, как водится, появляются эмоции иного рода.