Петровна после того, как её вывели из кухни, где она, наконец, сложила назад в ящик разложенные ею до этого на кухонном столе аккуратным солдатским строем капроновые крышки, не принимала никакого участия в происходящем.
Она безвольно сидела в углу, монотонно покачивала головой, губы её двигались, как будто она что-то монотонно жевала беззубым ртом, хотя все или почти все зубы у нее были на месте – во рту. Глаза её упрямо смотрели на облупленную ручку правой дверцы старого серванта, и была в них такая бездонно-бескрайняя пустота, что Иванычу стало бы полегче, если бы она хоть как-то выразила озабоченность тем, в каком виде его положат в гроб. Пока вклад Петровны ограничился только дурацкой рубашкой, старомодным костюмом и оказавшимися малыми черными туфлями – всем, что она со старческой заботливостью, как видимо, уже давно припасла и для Иваныча, и для себя. Но Петровне определенно было всё равно, и даже когда соседки совсем уж раздухарились и стали украшать Иваныча, как новогоднюю ёлку, она просто молчала, перекладывая с одной стороны как будто беззубой челюсти на другую свою несуществующую жвачку.
Гроб был просто огромный, обитый дешёвой чёрной тканью. Запах свежеструганной древесины – запах смерти – наполнял крошечную квартиру, гармонично смешиваясь с запахом мёртвого Иваныча. Если бы кому пришло в голову взглянуть под гроб, то снизу он увидел бы голые доски – конечно, зачем тратить ткань на низ, если никто там не видит? Иваныча, одетого в дурацкий черный костюм и туфли с разрезанными задниками, уложили в его последнее жилище какие-то чужие мужики, воняющие перегаром и немытыми ногами. Иваныч-мёртвый-живой видел со всей ясностью, что Иванычу-мёртвому там всё равно тесно, и как-то обидно стало ему.
Всю жизнь ему было тесно: в набитых пропахших потом автобусах, в крошечной квартирке на первом этаже, в маленькой кухоньке, в которой они даже вдвоем с Петровной не помещались. Ему было тесно, когда его безвольное тело мыли и лапали чужие руки на полу в ванной.
И вот опять теснота. Теперь навечно. Подушка была набита (громко сказано!) стружкой. Верхнюю кромку гроба украсили дешёвой белой кружевной тесьмой. Ничего более дурацкого и смехотворного, чем одутловатое синеющее лицо в обрамлении кружавчиков, годящихся разве что на платьишко для замызганной куклы девчонки-детдомовки, Иваныч не видел никогда. Из этой самой кружевной тесьмы, припасенной Петровной (хозяйственная ты моя, ёшкин кот!) сляпали крест с двумя перекладинами – одной горизонтальной и одной наклонной – на крышке гроба. Крышку выставили в подъезд, и Иваныч мысленно (теперь ему всё приходилось делать мысленно!) мстительно усмехнулся, представив, как сосед с верхнего этажа, пьянчужка Васька, наткнётся на неё в тёмном-хоть-глаз-коли подъезде.
В руки с пальцами, один в один похожими на старые стеариновые свечи, вконец пожелтевшие от долгого хранения в какой-нибудь кладовке, и с абсолютно синими лунками ногтей, связанные веревочкой (так же, впрочем, как и ноги) и сложенные крест-накрест на распухшем пузе, запихнули свечку, завернутую в платок, и бумажку, привезенную кем-то с ближайшей церкви. Бумажку Петровнины «подружки», для важности округляя глаза, называли «подорожной», но зачем она нужна Иванычу и куда он поедет на этой черной карете с дурацкими белыми оборочками, а главное – кто будет править, объяснить никто не мог.
Впрочем, Иваныч вслух задать этого вопроса не мог, а Петровне было просто неинтересно. Тело до пояса накрыли каким-то тюлем, и Иванычу пришло в бесплотную голову, что он похож на свой старый чёрно-белый телевизор, который Петровна имела привычку накрывать кружевной салфеткой – такой же распухше-пузатый, старый, ободранный жизнью и не шибко кому нужный.
За окном темнело.
Доброхотные помощницы, наконец, доварили на тесной кухне все борщи и компоты. Стало хоть каплю прохладнее. Относительно свежий ветерок задувал из открытой форточки, на секунды перебивая запах разложения, источником которого был, к его величайшему стыду, сам Иваныч.
Свечка всё так же капала расплавленным воском – последний уже полностью залил пшеничные зёрна, которыми был набит гранёный стакан. Незваные гости потихоньку расходились.
А до Иваныча в конце концов со всей ужасающей ясностью стало доходить, что с ним произошло.
Он понял, на этот раз со всей определённостью, что эта вонючая масса в чёрном дурацком ящике – это он. Понял, что его, по сути, больше нет, а то, что он продолжает наблюдать за происходящим со стороны, продолжает думать и злиться, уже ничего не меняет.
Вглядевшись в свой совсем чуть-чуть приоткрытый (не справились медяки!) мутный мёртвый глаз, он окончательно вышел из роли раздухарившегося мужа-деспота (вишь, рубашку надела на него старомодную, и галстук не идёт ни к чёрту, и подушка не пуховая, и лежать тесно…) и затих на своём протертом диване, который освободили с наступлением ночи любопытные гости. Его всё равно нет. Он не может своим тощим задом нащупать выпирающие пружины старого дивана. Небритая щека не чувствует колючий ворс старой обивки. Его рука не в состоянии по-хозяйски собрать мусорные катышки, сбившиеся в лихую стайку у ободранной диванной ножки. Нет у него теперь ни рук, ни щёк, ни тощего зада.
Всё это лежит вон там.
Вот что он теперь такое.
Продолжение следует...
Читайте все опубликованные части книги.
Иваныч. Часть 1.
Иваныч. Часть 2.
Иваныч. Часть 3.
Иваныч. Часть 4.
Иваныч. Часть 5.
Иваныч. Часть 6.
Иваныч. Часть 7.
Иваныч. Часть 8.
Иваныч. Часть 9.
Иваныч. Часть 10.
Иваныч. Часть 11.
Иваныч. Часть 12.
Иваныч. Часть 13.
Иваныч. Часть 14.
Уважаемые читатели! Рад буду вашей поддержке, вашим комментариям и вашим советам! Поддержите, пожалуйста, мой канал! Если материал понравился - ставьте лайк! Заранее всем благодарен!