Помню свой детский сад-пятидневку - для детей с болезнями легких.
Мне пять с половиной, я без конца болею пневмонией, к антибиотикам выработалась бесчувственность, и доктор-туболог, у кого я состою на учете, дает мне направление в этот сад.
В понедельник утром мама привозит меня туда.
Выясняется, что всем детям меряют температуру, и проверяют острижены ли ногти.
Мама волнуется, что не подстригла мне накануне ногти, но я их грызу, и к тому моменту они съедены до самого мяса. Обычно за такое полагается выговор и битьё, но на этот раз у мамы в глазах мелькает странное выражение облегчения.
Потом в группе все дети сидят вдоль стены на стульчиках, а медсестра каждому в рот кладет таблетку - достает их за большой банки коричневого стекла.
- Паск! Паск! - шепчутся дети, кривя рты.
Паск омерзительно горько подтаивает у меня на языке, хочется сплюнуть и прополоскать рот.
На завтрак манная каша - шершавая и какая-то чужая и не пахнет ванилью, как дома, а пахнет почему-то горячей тряпкой для мытья посуды.
День все тянется, тянется.
Желтый суп в обед, тефтели, политые какой-то слизью, несладкий коричневый компот.
"Тихий час".
Спальня кажется бескрайней.
Три длииииных ряда кроватей, высокий-высокий потолок.
Шепот с соседней кровати:
- Ты спишь?
- Нет, - не поворачиваясь.
- Давай, я тебе ручку пощекочу сначала, а потом ты мне?
- Как это? - поворачиваюсь на другой бок.
- Протяни руку.
Высовываю из-под одеяла руку и протягиваю в проход между кроватями. ладошкой вверх.
Девочка с соседней кровати ведет указательным пальцем от запястья к локтю, едва касаясь.
Приятно до мурашек.
- Теперь ты мне.
Старательно проделываю то же.
- Еще! - говорит девочка.
Я чувствую несправедливость требования, ведь я ответила ей точно таким же по времени действием.
Но сказать ничего не умею - новизна ощущения и ситуации сковали меня.
Повторяю то же движение от запястья к локтю.
- Еще! - говорит девочка.
Мне делается как-то тесно и горько в сердце, словно во рту от ПАСКа, но сказать по прежнему нечего, и тут в спальню входит воспитательница и девочка шустро прячет руку под одеяло.
Полдник. печенье пахнет земляничным мылом, пленка на какао - фу.
Один мальчик расковыривает пятно на яблоке, добывает мерзкое на вид "пюре", ходит по группе, твердя:
- Кому дать, кому дать, кому голову сломать...
Наступает вечер и девочкам велено идти в "санитарную".
Там происходит дикость: каждая девочка голой попой садится на кушетку - на мокрую потресканную клеенку - и расставляет ноги.
нянька берет кривыми тусклыми ножницами клок ваты, кунает ее в розовый раствор марганцовки, и мажет девочке между ног.
"Когда настанет моя очередь - умру" - решаю я.
Когда настает моя очередь, и стоящая за мной девочка толкает меня "ну иди же", я кричу "нееееет!".
Кричу так громко, что прибегает "ночная" воспитательница и медсестра.
Они что-то говорят, но я не помню.
Провал.
Ощущение чего-то страшного, чужого, стыдного.
Спальня, ночь, шепот той же девочки с соседней кровати:
- Давай я пощекочу тебе ручку, а потом ты мне.
- Отстань, - говорю, - не лезь ко мне.
Я так и не втянулась в эту их игру.
Полтора года в этом саду в тихий час я срывала катышки с красного колючего одеяла и скатывала их в шарик, пока не засыпала.
А по ночам перед сном просто плакала и ждала пятницы, чтобы пришла мама и забрала домой.
Откуда-то сочились известия что они щекочут друг другу не только ручки, мне делалось тошно и ужасно, как при мысли о "санитарной" комнате - с ней пришлось смириться, и я "убивала" себя на эти несколько унизительных мгновений.
Наверное всем другим детям было так же страшно в круглосуточном этом саду, и потому они прибегали к такому обмену самих себя друг на друга, щекоча ручки - перемешиваясь вместе. Им становилось не так плохо и одиноко.
Может быть вообще суть всего на свете секса именно в этом.
А те тусклые кривые ножницы с клоком мокрой розовой ваты нянька называла мерзким словом "квач".
