Странный был человек этот Вася Шильцов: вроде по всем замашкам наш, деревенский, но какой-то он стал другой после городской жизни. Вроде должен был окультуриться, а он, наоборот, одичал. Жил, никому не сочувствовал и к себе никого не подпускал — забаррикадировался. Видимо, сильно он осерчал на эту жизнь; вбил, дурак, себе в голову что-то и отгородился от мира. Как будто этому миру есть хоть какое-то до него дело — размечтался!
А раньше он был парень хоть куда: видный, ни с кем не спутаешь, живой, смелый, за словом в карман не полезет, но не бесшабашный, и с добрым сердцем. Ведь это он один, когда пришел из армии, всех нас, деревенских мальчишек, одарил подарками, а нас, хоть деревня и считалась маленькой, было около дюжины. Так что мы души в нем не чаяли и старались во всем брать пример.
Как тогда уже повелось, сразу после армии он уехал куда-то далеко в город и пропал из виду. По слухам, у него все было в порядке, и в этом никто не сомневался. Отец его, дядя Ваня, балагур, известный на всю округу, всегда выделял его из троих своих сыновей. Было известно, что у Васи тоже трое детей и что живет он хорошо, дай Бог так каждому. Каково же было мое удивление, когда я увидел его снова в деревне, без жены, без детей и с признаками нетрезвой жизни на лице.
Как-то, в очередной раз приехав погостить к родителям, я пошел в лес за грибами; тянуло меня побродить по окрестным местам, подпитаться родиной, и вдруг встречаю Васю. Мы сразу узнали друг друга, хотя в его памяти я мог оставаться мальчишкой, на которого теперь мало походил, и приятно было видеть, что он меня тоже узнал. Обрадовавшись ему, я без всякого умысла спросил:
— Как жизнь, Вася?
— Какая тебе разница!? — как-то грубо отрезал он.
Это меня озадачило.
— Да вообще-то никакой, — ответил я, понимая, что разговора не будет.
Мы разошлись в разные стороны. Как-то сразу он замутил родник моих желаний, одной фразой испортил прекрасное настроение, но мало-помалу всё в душе улеглось, чувства успокоились, и я забыл про него. Ходил я по лесу и вспоминал былое и, хотя лес изменился, но по-прежнему мною угадывался — он был всё таким же дорогим и близким, тянул к себе в наше общее прошлое, которое всегда хочется посетить.
Вечером мы с соседом договорились посидеть на нашем общем прогоне за рюмочкой чая. Подошли еще земляки, пришел и Вася, сел как-то боком к нам, покуривая махорку. Он молчал и, наверное, ждал, когда нальют. Я налил водки и молча протянул стакан в зону его видимости. Он взял его и молча выпил, так и не обернувшись и не закусывая. Послушал нас немножко и ушел; наверное, ему было неинтересно.
Вскоре после того, как в деревню вернулся Вася, приехал и его брат Витя и тоже остался с родителями. Это ни для кого не стало сенсацией, были даже удивлены, почему это он так задержался. Витя, хотя и был старше Васи, всегда был в его тени, точнее, его тенью: куда Вася, туда же и Витя. Но в этот раз Вася сразу отлучил его от себя, указав ему, как непонятливому псу, его место. Было бы несправедливо сказать, что Витя в чем-то не дотягивал до Васи, просто он был, как свойственно многим деревенским парням, добрым, и эта его детская доброта сохранилась в нем в своем первозданном виде, ничем не запятнанная.
Почему-то оба брата не желали работать в лесу. Были в нашей деревне и другие возвращенцы, их в народе окрестили «москвачами», уж такой русский язык — одна буква может всю жизнь испортить. Если город выталкивает обратно в деревню, то редко разрешает вернуться назад. Другие в подобном положении всё же старались найти работу, чтобы не сидеть на шее пожилых родителей, а братья Шильцовы даже не пытались, видимо, результат им был известен наперед, чего время зря тратить. Один ходил за грибами, другой с удочкой ловил рыбу и продавал ее отдыхающим приезжим. Деревенские бабы по простоте душевной хотели помочь им заработать хоть что-то и предлагали работу: поколоть дрова, по весне вытащить картошку из подпола, да мало ли чем нужно помочь по хозяйству? Хотели как лучше, а получалось, что только им вредили: ходить-то они ходили и помогали, но вот только расплачиваться просили самогоном, и если Витя уносил свой заработок с собой, чтобы поделиться с отцом, то Вася выпивал на месте, а если оставалось, то не забирал, а оставлял на другой раз, чтобы похмелиться.
Родители их были пожилые, и, кроме пенсии, доходов у них не было. Конечно, свой огород был подспорьем, но всё это было на руках матери. Пенсия у дяди Вани была большая по деревенским меркам, так как он был участник войны, но всем заправляла тетка Поля: она расписывалась за обе пенсии и выдавала им на пропой только «трёшницу», а всё остальное оседало в ее загашнике, и никакие уговоры и угрозы не могли разжалобить ей сердце. Благодаря этому она пересылала по почте деньги своим внукам. Небольшие это были суммы, с чего бы им быть большими, но всё же она одна о них заботилась.
В деревне теперь редко, бывало, чтобы женщины умирали раньше своих мужей. Может, из-за более здорового образа жизни, а может, сам Бог смиловался за прошлые поколения, когда всё было наоборот, и редко женщины переходили рубеж в сорок лет. Только тетя Поля не попала в этот список долгожителей и скоро слегла. Поначалу это напугало домашних, и они как-то неуклюже пытались ей посочувствовать, не зная, как и чем помочь. Ухаживали за ней другие женщины. Пенсию по-прежнему получала она и выделяла домашним определенную ренту. Про оставшиеся деньги она говорила, что передала их на хранение бабам. Когда она умерла, женщины, совершавшие ее омовение, нашли целлофановый пакет с деньгами, который она хранила у себя в постели, и передали его дяде Ване.
Этих денег хватило им ненадолго, но теперь у них открылась возможность брать в долг самогон у шинкарок в счет будущей пенсии. Несмотря на то, что денег с пенсии все-равно не хватало, им продолжали в долг давать самогон, надеясь, что затраты когда-нибудь покроются.
Когда матери не стало, братья стали ругаться, и вскоре Васю выгнали из дома. Хоть отец его и любил, но не захотел содержать дармоеда с норовом, вот и принял сторону старшего сына. Поселился Вася в бане через дорогу, питался чем Бог пошлет, его гордыня оказалась даже сильнее желания выпить. Дело было уже поздней осенью, а он даже печку не топил. Завалится на полати, накроется рваной телогрейкой и лежит; может, так он думал разжалобить отцовское и братнее сердца, да только им было наплевать на него: пришла пенсия, и они гудели по полной.
В отличие от Васи, Витя с отцом печку топили, вот и случилась беда: ночью дом загорелся. Тушить было некому, старушки прибежали с ведрами, но что сделаешь с их немощью, постояли, поохали, поплакали о горемыках и разошлись по своим домам. Когда утром Васю увидели живого и невредимого, поначалу удивились, но, узнав с его слов, что он спал в бане, принялись его утешать: что ему теперь делать без дома и отцовской пенсии?
Приехавшая милиция извлекла из пожарища какие-то останки и увезла в город на экспертизу. Васю оставили в покое, а вот шинкарки требовали с него должок, стучали клюшками по двери бани, долго не унимались, но в конце концов тоже поняли, что неоткуда ему взять этих денег и отстали от горемыки.
И все-таки надо отдать ему должное: при всём голоде, который он испытывал, он ни разу не покусился на чужое. Ведь он легко мог залезть в чей-то погреб или амбар, но и здесь его гордость брала верх. Что же у него случилось, на что он так обиделся в этой жизни, что не хотел общества людей? Он не прекратил эту муку до последнего вздоха, не сделал себе одолжения в виде петли или чего-то другого, а молча страдал.
Нет, не алкоголизм был причиной его страданий, хотя он и пытался залить вином свое горе. Не опускался он и до сплетен и осуждения жены, как это делают другие, переваливая свою вину на другого. Большинство людей старались бы оправдывать себя, выгородить, пусть даже они иногда и критиковали бы свою жизнь, но все-равно виноватым поставили бы что-то или кого-то, но не себя. Не такой был Вася Шильцов, и это его существенно отличало от собратьев. Пусть и недолго, но он прожил свою жизнь, как ему было отмерено, и умер человеком.