Темным зимним вечером я и одна девочка остались последними двумя детьми, которых еще не забрали из детского сада родители. Мы разговаривали с ней, навалившись сложенными на груди руками на подоконник широкого, метра два, окна, в котором видели не улицу, а отражение нашей группы и себя (в группе ведь горел свет, а за стеклом господствовала темнота).
На подоконнике лежали и стояли (прислоненные к стеклу) рисунки наших одногруппников (и наши тоже), нарисованные красками в тот день на занятии. На одном из рисунков краска была нанесена слишком густо или со слишком большим количеством воды, и к тому моменту в одном месте она не успела высохнуть, мокро блестела. Девочка с любопытством ткнула в блестящее место указательным пальцем и по неосторожности слегка размазала тот элемент рисунка.
Вскоре пришла ее мама. Они что-то долговато копошились в раздевалке и очень тихо, поэтому воспитательница, женщина лет под сорок, занимавшаяся за столом какими-то бумагами, подумала, что девочка с мамой уже ушли. Я продолжал стоять у окна, теперь в одиночестве.
Воспитательница за какой-то надобностью подошла ко мне и, увидев размазанный фрагмент рисунка, недовольно спросила, не знаю ли я, кто это сделал. В ответ я простодушно произнес два слова — имя и фамилию этой девочки.
— Дать бы по мозгам! — злобно бросила воспитательница повышенным тоном своего низкого, гулкого и сиплого голоса (возможно, она курила, возможно, такое строение речевого аппарата и дыхательных путей имела, а возможно, мужских гормонов у нее было многовато). Произнесла именно эту фразу, слово в слово (если, конечно, с годами тот эпизод не исказился в моей памяти).
Дверь между группой и раздевалкой была открыта, поэтому шансов остаться неуслышанной воспитательница не имела.
— Можно вас на минуточку? — спросила неожиданно возникшая в дверном проеме мама девочки.
Воспитательница вышла в раздевалку, и по доносившимся оттуда несколько минут голосам я понял, что мама девочки недовольна, а воспитательница оправдывается и извиняется. Видно, родительница поделикатничала выяснять отношения при чужом ребенке, поэтому и вызвала оппонента на разговор в раздевалку.
После ухода девочки с мамой воспитательница слегка пожурила меня:
— Ты что, не мог сказать, что они еще здесь?
Мог, конечно, но зачем? Ведь я не знал, что наша общая, всех воспитанников группы, вторая мама отреагирует на мой ответ такой мозгобойной фразой.
А впрочем, догадаться мог бы. Эта воспитательница всегда была строгая, сварливая, напряженная, готовая в любой момент сорваться, истерично-крикливая и нелюбимая всеми детьми — в том числе, наверное, и потому, что в дополнение к скверному характеру и отталкивающему для женщины голосу имела не самую привлекательную внешность: низкая, с квадратными плечами (между шеей и плечом — прямой угол), нисколько не симпатичная лицом (может, оттого, что с него не сходили угрюмая и гневная гримасы, а может, просто в целом оно имело безнадежно неказистое строение, не поддающееся корректировке косметикой). Манера общения с детьми у нее была высокомерно-раздраженная, в духе «какие же вы все тупые, ну сколько можно объяснять». Еще она нередко распускала руки, однако в те времена, при Союзе, это, видно, воспринималось как нечто едва ли не в порядке вещей, поэтому и доработала воспитательница благополучно до ухода по собственному желанию в связи с переездом после смерти супруга в Германию на ПМЖ (корни ее были оттуда, остались какие-то связи, и устроила она там, на своей исторической родине, свою дальнейшую личную жизнь). В том числе и мне однажды на физкультурном занятии она, разозлившись за какую-то мою оплошность, метнула и попала в висок мешочком с песком или какой-то другой сыпучей субстанцией (был для чего-то такой спортивный снаряд в форме подушечки величиной с ладонь взрослого) — висок тогда покраснел, воспитательница испугалась и ненадолго притихла, но все обошлось без дальнейших потрясений, краснота прошла, и я даже дома не рассказал об этом инциденте.
С нашего детсадовского выпускного мне запомнился следующий эпизод. Заканчивается официальная часть в музыкальном зале, скоро пойдем на сладкий стол в группу. Стоим шеренгой, и наша мужиковатая воспитательница идет вдоль нас и со слезами на глазах обнимает и целует каждого воспитанника. Пацаны дико, истерично хохочут, потому что за все годы в детсаду ни разу не видели эту обычно неистово злобную особу столь умиленной и мягкой, даже не подозревали, что этой грубой тетке могут быть свойственны такие эмоции, и я захожусь от смеха вместе с ними и боюсь, стыжусь: сейчас ведь и до меня дойдет и меня поцелует, а как же это мужчине, солдату будущему, целоваться, что за телячьи нежности...
А потом она заплаканная произносила прощальную речь, в контексте которой, между прочим, изрекла нечто такого толка:
— Ой, уважаемые родители! Сколько же я за эти годы на них покричала, сколько же я их за уши и волосы потаскала, сколько оплеух понадавала! Боже мой, как же я к ним привыкла! Как же я их полюбила! Как же я теперь без них останусь?
Прямо воплощение народной, с позволения сказать, мудрости: бьет — значит, любит. Или, как говорят белорусы, «хто каго любіць, той таго чубіць» (русск. «кто кого любит, тот того за чуб таскает»).