Из "Памятника моему самолюбию" (императрицы Екатерины II). Пометки на полях книг (рассеять скуку и неправду, 1781)
"Петр III не имел большего врага, чем он сам; все его действия доходили до пределов безумия. Кроме того, то, что обыкновенно возбуждает жалость у людей, приводило его в гнев. Он забавлялся тем, что бил людей и животных, и не только был нечувствителен к их слезам и крикам, но эти последние вызывали в нем гнев, а когда он был в гневе, он придирался ко всему, что его окружало.
Его фавориты были очень несчастны, они не смели поговорить друг с другом, чтобы не возбудить в нем недоверия, а как только это последнее разыгрывалось в нем, он их сёк на глазах у всех. Обер-шталмейстер Нарышкин (Лев Александрович), генерал-лейтенант Мельгунов (Алексей Петрович), тайный советник Волков (Дмитрий Васильевич) были высечены в Ораниенбауме, в присутствии дипломатического корпуса и человек до ста мужчин и женщин, которые присутствовали на празднике, который задавала им императрица (Елизавета Петровна).
Тогдашний английский посланник Кейт приблизился по этому случаю к графине Брюс и сказал ей: - Знаете, ваш император безумный [fou à lier] и на его месте нельзя делать того, что он делает. Императрица Екатерина II вступлением на престол спасла империю, себя самое и своего сына от безумца [fou], почти бешеного, который стал бы, несомненно, таковым, если бы он пролил или увидел бы пролитой хоть каплю крови; в этом не сомневался в то время никто из знавших его, даже из наиболее ему преданных".
Письмо Императрицы Екатерины Алексеевны к Станиславу Августу Понятовскому (здесь описание переворота)
2-е августа (старого стиля) 1762 г.
… Все умы еще в брожении. Я вас прошу воздержаться от поездки сюда, из страха усилить его. Уже шесть месяцев, как замышлялось мое восшествие на престол. Петр III потерял ту малую долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом; он хотел сломить гвардию, он вёл ее в поход для этого; он заменил бы ее своими гольштейнскими войсками, которые должны были оставаться в городе. Он хотел переменить веру, жениться на Л. В. (Елизавете Романовне Воронцовой), а меня заключить в тюрьму.
В день празднования мира, сказав мне публично оскорбительные вещи за столом, он приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, принц Георг, заставил отменить этот приказ. С этого дня я стала прислушиваться к предложениям, которые мне делались со времени смерти императрицы.
План состоял в том, чтобы схватить его в его комнате и заключить, как принцессу Анну (Леопольдовну) и ее детей. Он уехал в Ораниенбаум. Мы были уверены в [преданности] большого числа капитанов гвардейских полков. Узел секрета находился в руках троих братьев Орловых; Остен (Карл Иванович?) помнит, что видел старшего (Григорий Григорьевич), как он всюду за мною следовал и делал тысячу безумных вещей.
Его страсть ко мне была всем известна, и все им делалось с этой целью. Это люди необычайно решительные и очень любимые большинством солдат, так как они служили в гвардии. Я очень многим обязана этим людям; весь Петербург тому свидетель.
Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10000 нижних чинов. Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель, потому что было четыре отдельных партии, начальники которых созывались для приведения [плана] в исполнение, а главная тайна находилась в руках этих троих братьев; Панин (Никита Иванович) хотел, чтоб это совершилось в пользу моего сына (великий князь Павел Петрович), но они ни за что не хотели согласиться на это.
Я была в Петергофе. Петр III жил и пил в Ораниенбауме. Условились, что в случае предательства не станут ждать его возвращения, но соберут гвардейцев и провозгласят меня [самодержавной императрицей]. Рвение по отношению ко мне вызвало то же, что произвела бы измена. Распространился 27-го слух в войсках, что я арестована.
Солдаты приходят в волнение; один из наших офицеров успокаивает их. Один солдат приходит к капитану Пассеку (Петр Богданович), начальнику одной из партий, и говорит ему, что я, без сомнения, погибла. Он уверяет его, что у него есть известие обо мне. Этот солдат, все продолжая тревожиться за меня, идет к другому офицеру и говорит ему то же самое.
Этот не был посвящен в тайну; испуганный тем, что услышал, что офицер отослал этого солдата, не арестовав его, он идет к майору, а этот последний послал арестовать Пассека. И вот весь полк в движении. В течение этой же ночи послали рапорт в Ораниенбаум.
И вот тревога между нашими заговорщиками. Они решили прежде всего послать второго брата Орлова ко мне, чтобы привезти меня в город, а два другие идут всюду извещать, что я скоро прейду. Гетман (Кирилл Григорьевич), Волконский (Михаил Никитич), Панин были посвящены в тайну.
Я "спокойно" спала в Петергофе, в 6 часов утра, 28-го. День прошел очень тревожно для меня, так как я знала все то, что подготовлялось. Алексей Орлов входит в мою комнату и говорит мне с большим спокойствием: "Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить". Я спросила у него подробности; он сказал мне "Пассек арестован". Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он привез.
Другой офицер под видом лакея находился при дверцах кареты; третий выехал навстречу ко мне в нескольких верстах от Петергофа. В пяти верстах от города я встретила старшего Орлова (здесь Григорий Григорьевич) с князем Барятинским младшим (Федор Сергеевич); последний уступил мне свое место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил, и мы отправились в Измайловский полк, где вышли; там было всего двенадцать человек и один барабанщик, который стал бить тревогу.
И вот сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей. Двое привели под руки священника с крестом; и вот они начинают приносить мне присягу. По окончании этого меня просят сесть в карету; священник с крестом шел впереди; мы отправились в Семеновский полк; последний вышел к нам навстречу с криками "виват". Мы поехали в Казанскую церковь, где я вышла.
Приходит Преображенский полк, с криками "виват"; [солдаты] говорят мне: "Мы просим прощения за то, что явились последними; наши офицеры задержали нас, но вот четверо из них, которых мы приводим к вам арестованными, чтобы показать вам наше усердие. Мы желали того же, чего желали наши братья".
Присягает Конная гвардия; она была в бешеном восторге так, что, я никогда не видела ничего подобного, она плакала, кричала об освобождении отечества. Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанской. Конная гвардия была в полном составе, с офицерами во главе.
Так как я знала, что дядю моего (здесь по матери, принц Георг Людвиг Гольштейн-Готторпский), которому Петр III дал этот полк, они страшно ненавидели, я послала пеших гвардейцев к дяде, чтобы просить его оставаться дома, из боязни несчастия с ним. Не тут-то было: его полк отрядил [солдат], чтоб его арестовать; дом его разграбили, а с ним обошлись грубо.
Я отправилась в новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе. Тут на скорую руку составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла пешком войска. Было более 14000 человек гвардии и полевых полков. Как только меня увидели, поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой.
Я отправилась в старый Зимний дворец, чтобы принять необходимые меры и завершить дело. Там мы держали совет, и было решено отправиться, со мною во главе, в Петергоф, где Петр III должен был обедать. По всем большим дорогам были расставлены пикеты, и время от времени к нам приводили лазутчиков.
Я послала адмирала Талызина (Иван Лукьянович) в Кронштадт. Приехал канцлер Воронцов (Михаил Илларионович), посланный для того, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд: его повели в церковь для принесения присяги. Приезжают князь Трубецкой (Никита Юрьевич) и граф Шувалов (Александр Иванович), также из Петергофа, чтобы обеспечить верность войск и убить меня; их повели приносить присягу безо всякого сопротивления с их стороны.
Разослав всех наших курьеров и приняв все меры предосторожности с нашей стороны, около 10 часов вечера я облеклась в гвардейский мундир, приказав объявить себя полковником при неописуемых криках радости. Я села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого полка для охраны моего сына, который остался в городе.
Я выступила таким образом во главе войск, и мы всю ночь шли в Петергоф. Когда мы подошли к небольшому монастырю на этой дороге, является вице-канцлер Голицын (Александр Михайлович) с очень льстивым письмом от Петра III.
(Я забыла сказать, что когда я выступала из города, ко мне подошли три гвардейских солдата, посланные из Петергофа, для того, чтобы распространять манифест среди народа, и сказали мне: "Возьми, вот что поручил нам Петр III; мы даем это тебе, и радуемся, что имели этот случай присоединиться к нашим братьям").
За первым письмом пришло второе, доставленное генералом Михаилом Измайловым который бросился к моих ногам и сказал мне: - Считаете ли вы меня за честного человека? Я ему сказала, что "да". - Ну, так, - сказал он, - приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься. Я вам доставлю его после его совершенно добровольного отречения. Я без труда избавлю мое отечество от гражданской войны.
Я возложила на него это поручение; он отправился его исполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окруженный 1590 голштинцев, и прибыл с Елизаветой Воронцовой, Гудовичем и Измайловым в Петергоф, где для охраны его особы, я дала ему шесть офицеров и несколько солдат. Так как это было [уже] 29-ое число, день Петра и Павла, в полдень, то нужно было пообедать.
В то время как готовили обед для такой массы народу, солдаты вообразили, что Петр III был привезен князем Трубецким, фельдмаршалом, и что последний старался примирить нас друг с другом.
И вот они поручают всем проходящим, и, между прочим, гетману, Орловым и нескольким другим [передать мне], что "уже три часа, как они меня не видели, что они умирают со страху, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня, устроив притворное примирение между твоим мужем и тобою, как бы не погубил тебя, а одновременно и нас, но мы его в клочья разорвем".
Вот их выражения. Я пошла к Трубецкому и сказала ему: - Прошу вас, сядьте в карету, между тем как я обойду пешком эти войска. Я ему рассказала то, что происходило. Он уехал в город сильно перепуганный, а меня приняли с неслыханными восклицаниями; после того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге и пока не успели расставить лошадей для него на подставу. Но Господь Бог расположил иначе.
Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел всё, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь [произвести] скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи).
Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника.
Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]: он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено.
После его отъезда из Петергофа мне советовали отправиться прямо в город. Я предвидела, что войска будут этим встревожены. Я велела распространить об этом слух, под тем предлогом, чтобы узнать, в котором часу приблизительно, после трех утомительных дней, они были бы в состоянии двинуться в путь.
Они сказали: - Около 10 часов вечера, но пусть и она пойдет с нами. Итак, я отправилась с ними, и на полдороге я удалилась на дачу Куракина; где я бросилась, совсем одетая, в постель. Один офицер снял с меня сапоги. Я проспала два с половиной часа, и затем мы снова пустились в путь.
От Екатериненгофа (sic) я опять села на лошадь во главе Преображенского полка, впереди шел один гусарский полк, затем мой конвой, состоявший из Конной гвардии; за ним следовал, непосредственно передо мною, весь мой двор. За мною шли гвардейские полки по их старшинству, и три полевых полка.
Я въехала в город при бесчисленных криках радости, и так ехала до Летнего дворца, где меня ждали двор, Синод, мой сын и всё то, что является ко двору. Я пошла к обедне; затем отслужили молебен; потом пришли меня поздравлять. Я почти не пила, не ела и не спала с 6 часов утра в пятницу до полудня в воскресенье; вечером я легла и заснула.
В полночь, только что я заснула, капитан Пассек входит в мою комнату и будит меня, говоря: - Наши люди страшно пьяны; один гусар, находившейся в таком же состоянии, прошел перед ними и закричал им: "к орудию! 30000 пруссаков идут, хотят отнять у нас нашу матушку".
Тут они взялись за орудие и идут сюда, чтоб узнать о состоянии вашего здоровья, говоря, что "три часа они не видели вас" и что они пойдут спокойно домой, лишь бы увидеть, что вы благополучны. Они не слушают ни своих начальников, ни даже Орловых.
И вот я снова на ногах, и, чтобы не тревожить мою дворцовую стражу, которая состояла из одного батальона, я пошла к ним и сообщила им причину, почему я выхожу в такой час.
Я села в свою карету с двумя офицерами и отправилась к ним; я сказала им, что "я здорова, чтоб они шли спать и дали мне также покой, что я только что легла, не спавши три ночи, и что я желаю, чтоб они слушались впредь своих офицеров".
Они ответили мне, что у них подняли "тревогу" с этими проклятыми пруссаками, что они все хотят умереть за меня. Я им сказала: - Ну, спасибо вам, но идите спать. На это они мне пожелали покойной ночи и доброго здоровья, и пошли, как ягнята домой, и все оборачивались на мою карету, уходя.
На следующий день они прислали просить у меня извинения и очень сожалели, что разбудили меня, говоря: "Если каждый из нас будет хотеть постоянно видеть ее, мы повредим ее здоровью и ее делам".
Потребовалась бы целая книга, чтоб описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества.
Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные к моей особе, и друзья, какими никогда еще не были никакие братья; их пятеро, но только трое было здесь.
Капитан Пассек отличился стойкостью, которую он проявил, оставаясь двенадцать часов под арестом, тогда как солдаты отворяли ему окна и двери, дабы не вызвать тревоги до моего прибытия в его полк, и в ежеминутном ожидании, что его повезут для допроса в Ораниенбаум: приказ [о том] пришел уже после меня.
Княгиня Дашкова (Екатерина Романовна), младшая сестра Елизаветы Воронцовой, хотя и желает приписать себе всю честь, так как была знакома с некоторыми из главарей, не была в чести по причине своего родства и своего девятнадцатилетнего возраста, и не внушала никому доверия; хотя она уверяет, что все ко мне проходило через её руки, однако все лица [бывшие в заговоре] имели сношения со мною в течение шести месяцев прежде, чем она узнала только их имена.
Правда, она очень умна, но с большим тщеславием она соединяет взбалмошный характер и очень нелюбима нашими главарями; только ветреные люди сообщали ей о том, что знали сами, но это были лишь мелкие подробности. И. И. Шувалов, самый низкий и самый подлый из людей, говорят, написал, тем не менее, Вольтеру, что "девятнадцатилетняя женщина переменила правительство этой Империи"; выведите, пожалуйста, из заблуждения этого великого писателя.
Приходилось скрывать от княгини пути, которыми другие сносились со мной еще за пять месяцев до того, как она что-либо узнала, а за четыре последних недели ей сообщали так мало, как только могли. Твердость характера князя Барятинского (Иван Сергеевич), который скрывал от своего любимого брата, адъютанта бывшего императора, эту тайну, потому что тот был бы доверенным не опасным, но бесполезным, заслуживает похвалы.
В Конной гвардии один офицер, по имени Хитрово (Федор Алексеевич), 22 лет, и один унтер-офицер 17-ти, по имени Потемкин (Григорий Александрович), всем руководили со сметливостью, мужеством и расторопностью. Вот приблизительно наша история.
Все делалось, признаюсь вам, под моим ближайшим руководством, и в конце я охладила пыл, потому что отъезд на дачу мешал исполнению [предприятия], а все более чем созрело за две недели до того. Когда бывший император узнал о мятеже в городе, молодые женщины, из которых он составил свою свиту, помешали ему последовать совету старого фельдмаршала Миниха (Бурхард Христофор фон), который советовал ему броситься в Кронштадт или удалиться с небольшим числом людей к армии, и когда он отправился на галере в Кронштадт, город был уже в наших руках, благодаря исполнительности адмирала Талызина, приказавшего обезоружить генерала Девиера (Петр Антонович), который был уже там от имени императора, когда первый туда приехал.
Один портовый офицер, по собственному побуждению, пригрозил этому несчастному государю, что будет стрелять боевыми снарядами по галере. Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределённому им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божьей.
Я получила ваше письмо. Правильная переписка была бы подвержена тысяче неудобств, а я должна соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени писать опасные billets-doux.
Я очень стеснена... Я не могу рассказать вам все это, но это правда. Я сделаю все для вас и вашей семьи, будьте в этом твердо уверены. Я должна соблюдать тысячу приличий и тысячу предосторожностей, и вместе с тем чувствую все бремя правления. Знайте, что все проистекло из ненависти к иностранцам; что Петр III сам слывет за такового.
Прощайте, бывают на свете положения [очень] странные.
Письмо Императрицы Екатерины Алексеевны к Станиславу Августу Понятовскому
9 августа 1762 г.
Я могу вам сказать лишь правду: я подвергаюсь тысяче опасностей благодаря этой переписке. Ваше последнее письмо, на которое я отвечаю, чуть не было перехвачено. Меня не выпускают из виду. Я отнюдь не должна быть в подозрении, нужно идти прямо; я не могу вам писать; оставайтесь в покое.
Рассказать все внутренние тайны было бы нескромностью; наконец, я не могу. Не мучьте вы себя; я поддержу вашу семью. Я не могу отпустить Волконского; у вас будет Кейзерлинг (Герман Карл фон), который будет служить вам как нельзя лучше. Я приму во внимание все ваши указания.
Впрочем, я совсем не хочу вводить вас в заблуждение; меня заставят проделать еще много странных вещей, и все это естественнейшим в мире образом. Если я соглашусь на это, меня будут боготворить; если нет, - право, я не знаю, что тогда произойдёт. Если вам скажут, что в войсках снова происходит сумятица, знайте, что все это лишь чрезмерная ко мне любовь их, которая начинает быть мне в тягость.
Они смертельно боятся, чтобы со мною не случилось малейшего пустяка. Я не могу выйти из моей комнаты без радостных восклицаний. Одним словом, это энтузиазм, напоминающий собою энтузиазм времен Кромвеля.
Жена Брюса (Прасковья Александровна) и фельдмаршальша (Екатерина Михайловна Румянцева) - недостойные женщины, особенно вторая. Они были преданы сердцем, телом и душою Петру III и очень зависели от его любовницы (здесь Елизавета Романовна Воронцова) и её планов, говоря тем, кто хотел это слышать, что она "совсем еще не то", чем бы эти женщины желали, чтобы она была.
Князь Адам (Адам Казимир Иоахим Амброзий Марек Чарторыйский) рыцарь больше, чем в одном отношении. Я не вернула ни его письма, ни вашего, потому что я и не могу их вернуть; кругом "друзья"; у вас их мало, а у меня - слишком много. Теплов услужил мне во многом. Ададуров городит чепуху. Елагин при мне. У меня нет шифров, ваших шифров, так как я не имею более ключей, которые истребили "критические" времена.
Передайте мой привет вашей семье, и пишите мне как можно меньше, или лучше совсем не пишите, без [крайней] необходимости, в особенности без иероглифов.