В издательстве «Манн, Иванов и Фербер» вышла первая книга об истории «Детского мира». «Москвич Mag» не смог пройти мимо главы под названием «Игрушки, которые нас воспитали», посвященной Барби.
«Барби. Она прожила долгую и насыщенную жизнь»
Писатель, сценарист, лауреат премии «Национальный бестселлер» Анна Козлова о том, может ли кукла стать искушением и надо ли его преодолевать. А также о пользе татуировки на пластмассовом теле и о разнице между любовью к себе в кукле и любовью к кукле в себе.
«Сейчас мне трудно сказать, как, живя в Советском Союзе, я узнала про Барби. Как образ Барби вообще ко мне проник? Где я могла ее увидеть, чтобы страстно ее возжелать?
Возможно, Барби мне показала одноклассница, у которой родители ездили “в загранки”? Или какие-то друзья родителей пришли в гости со своими детьми, и у кого-то из них была Барби? Или я увидела эту восхитительную блондинку в фильме на видеокассете, в эпизоде про жизнь американского ребенка, про ту жизнь, которой у меня никогда не было и быть не могло?
Идея Барби, ее сладкое, развращающее дыхание проникло ко мне гораздо раньше самой куклы. Я очень хорошо помню только одно: мне было всего семь лет, стоял стабильный, лишенный сюрпризов 1988 год, мы жили в Москве, и больше всего на свете я хотела Барби, в то же время понимая, что у меня ее не будет.
Откуда бы ей взяться? Моим уделом были бумажные, издевательские аналоги.
Похоже, уже в семь лет я испытывала склонность к тому, что во времена моего женского расцвета назовут “фэшн”. Я рисовала на листах А4 голых женщин с идеальными пропорциями, и все они, безусловно, были мной, обещанием того, чем я когда-нибудь стану.
У бумажных женщин были длинные ноги, тонкие руки, крупные, хорошо прорисованные губы и белые волосы. Мои русые волосы меня не устраивали, я хотела быть бескомпромиссной блондинкой.
Голых женщин я вырезала из листов А4, а потом рисовала для них одежду. Платья безумных цветов и фасонов, мини-шорты, топики, блузки, джинсы, юбочки. Единственным предметом гардероба, который голые женщины носили не снимая, были туфли: нарисовать обувь так, чтобы ее менять, было невозможно, поэтому женщины рождались сразу в туфлях, естественно на шпильках. Туфли на шпильках, розовые, фиолетовые, голубые, были только у настоящей Барби. С ее пластиковых ножек их можно было снимать и снова надевать.
Еще много лет Барби будет царить в своем розовом домике под влюбленным взглядом Кена, пока феминистки не обвинят ее в эксплуатации женской сексуальности, полном отсутствии личной реализации и активном отуплении детского населения.
Надо заметить, Барби всегда кто-то был недоволен. И во времена моего скудного детства ее тоже не встречали с распростертыми объятиями. Открытая, выраженная сексуальность не нравилась советским людям едва ли не так же, как феминисткам. Сам факт того, что у Барби есть грудь, а губы накрашены, позволял обвинить ее в проституции. По большому счету, она и есть эксплуатация, отсутствие личной реализации и тупость.
В 1990-х училки обзывали проститутками наших дешевых китайских Барби, которых мы приносили с собой в школу. Туфельки у них хреново надевались и норовили свалиться, поэтому приходилось приклеивать их к ступням жвачкой.
Думали ли мы о проституции, приклеивая пластмассовые туфли к пластмассовым ногам? Понимали ли мы, поколение последних пионерок (после нас эта организация была отменена), что под видом куклы в наш чистый, прекрасный мир проникли разврат, сексапил и мания стяжательства, которая довольно быстро заставит нас использовать собственный сексапил во имя туфелек?
Нет. Мы думали только о красоте. В нашем чистом прекрасном мире серого цвета, коричневых школьных платьев с кружевными воротничками, натиравшими шею до красноты, в нашем мире черных фартуков так страстно, так невыносимо хотелось красоты, цвета, которого нас за что-то лишили. Даже резинки с “шариками”, единственная отрада нашего зевотного облика, почему-то изготовлялись из пластмассы приглушенных цветов: не розовые, а пыльно-розовые, не зеленые, а болотные, не белые, а серо-белые.
В 1989 году до сих пор непонятным мне образом родителям удалось вывезти меня в Венгрию. Мы ехали туда на поезде, в купе с утонченной женщиной лет пятидесяти, которая курила прямо в купе и стряхивала пепел в маленькую походную пепельницу.
Чего только не случалось в моей жизни потом, о самых драматичных, даже трагических событиях память выветрилась, словно табачный дым, но походную иностранную пепельницу я помню до сих пор. Эта была первая удивительная вещь в моем первом настоящем путешествии. Предмет из мира, из жизни, о которых я не имела ни малейшего представления. Каково это — потратить деньги на чудесную коробочку с открывающимся люком, мыть эту коробочку, носить в кармане, а не пойти в тамбур и не давить там бычки в расчлененной консервной банке?
Кем была курящая женщина, я не помню. В ее облике меня поразили длинные распущенные темно-красные волосы. Это выглядело почти вызывающе. Во времена моего детства длинные распущенные волосы считались чем-то неприличным.
— Ты что, из постели только вылезла? — могли спросить в школе. — Не ходи халдой!
Волосы надо было расчесать и заплести в такую тугую косу, чтобы глаза вылезли на лоб.
Очевидно, женские длинные мягкие струящиеся волосы тоже представляли опасность для чистоты мира, в котором я жила. Возможно, они наводили на опасные мысли о праздности, взбитых сливках постельного белья, о сплетении тел. Иначе как объяснить, что девочек побуждали заплетать косу даже на ночь? Женщины в возрасте должны были делать учительский пучок или стричься. Иных вариантов не предлагалось.
Первым пунктом нашего венгерского маршрута был Будапешт, который я совсем не помню. Мы вроде бы ходили в зоопарк, но в зоопарках я и раньше бывала и никакие бегемоты не шли в сравнение с лепешками “лангош”, которые продавали на каждом шагу на улицах. Эти лепешки меня основательно потрясли, на втором месте стояли общественные туалеты — в них была туалетная бумага.
После Будапешта мы снова на поезде отправились в город Печ, а из Печа — на озеро Балатон, где нам предстояло провести неделю. Там-то, в витрине закрывшегося уже магазина, я увидела ее. Флер. В каком-то смысле она, конечно, наследовала Барби, но не полностью. Изготовленная из качественного пластика, с гнущимися ногами, руками и даже кистями рук, Флер, однако, была брюнеткой.
Если Барби отличал золотистый калифорнийский загар, то Флер склонялась к восточноевропейской фарфоровой белокожести. В сочетании с черной шевелюрой это выглядело слегка по-вампирски. Но все это меркло перед тем, что у Флер были туфли на шпильках, голубое платье, а также шорты и топ в качестве альтернативы. Да и Барби в окрестностях озера Балатон не наблюдались.
Несколько дней я умоляла родителей купить Флер. Стоила она, может, и не безумно дорого, но у нас практически не было денег.
Каждую ночь я плакала от мысли, что назавтра мы пойдем мимо витрины магазина, а Флер там не будет, ее кто-то уже купил. Но назавтра она по-прежнему торчала в витрине.
Она была мне суждена, а я — ей. Думаю, втайне мама тоже вожделела Флер, потому что она убедила папу купить мне эту куклу.
Это особое материнское вожделение, в котором отжившая, выветрившаяся, сгоревшая до пепла собственная страсть становится сочувствием, мне довелось спустя много лет узнать и испытать. Условие для трансформации лишь одно — пламя, в котором сгинули страсти, не должно сожрать душу.
Живая, все помнящая душа снисходительна, она не преуменьшает ценность Флер, не преувеличивает преступления первой любви.
Мама вытрясла из папы последние копейки, чтобы подкормить свою душу, приобщиться к моему детскому счастью — чистейшему источнику чистейшей энергии. Точно так же, спустя годы, я водила свою дочь, чтобы ей красили волосы в розовый и зеленый цвета, чтобы ей в нос вставляли серьгу.
Помню это странное чувство горькой победы, когда коробка с Флер оказалась в моих руках. Я мечтала о Флер, но, получив ее, поняла, что недостойна. Я хотела разорвать картон, выпутать ножки Флер из проволок, которые ее стреножили, и не могла. Ведь если я вытащу ее из коробки, значит — все. Значит, конец мечте, значит, из сладостного мира фантазий меня попросят в серую реальность, где с Флер случится все то же, что постоянно случалось со мной. Она испачкается, упадет в грязь, волосы спутаются, туфли потеряются. Этого совершенно не хотелось допускать.
Но в то же время мысль о том, как я иду по улице с Флер и как на меня смотрят дети и взрослые, у которых Флер нет и не будет, искушала.
Впервые в жизни я встала перед дилеммой: что важнее лично для меня — обладать или быть?
Даже больше: принесет ли мне Флер такую острую радость, если никто никогда не узнает, что она у меня есть? Если я никогда не покажу ее своей школьной подруге Ивановой? Если не посажу Флер на пол в круг привычных участников наших с Ивановой игр — куклы Насти Дивановой, медведя Рекса и тигрицы Тайги?
На озере Балатон я поняла, что Флер — это истерика. Что ее стоимость, ее, не побоюсь тавтологии, флер состоят не из реальных компонентов (пластика, туфелек, искусственных жестких волос), а из истории, которая по-настоящему бесценна.
Флер была символом, билетом в мир красоты, куда мы все так стремились попасть, не задумываясь о том, что он был сделан из пластика.
Не успев даже довезти Флер до Москвы, я сделала ей первую татуировку. Мама была в бешенстве и сказала, что я неблагодарная, не умею ценить вещи и могу больше не рассчитывать на дорогие игрушки. Папа пожал плечами.
Точно так же они отреагируют, когда через десять лет я сама сделаю первую татуировку.
В купе поезда, возвращавшегося в Москву, я глотала слезы оттого, что не могла объяснить маме, зачем я нарисовала рыбий скелет на ноге Флер. Я хотела, чтобы она была особенной, я хотела, чтобы она не была ни на кого похожа, мама.
В ответ она бы сказала: разве татуировка делает тебя непохожей на других? А дальше последовала бы речь о богатом внутреннем мире, который один составляет нашу уникальность, и надо не татуировки себе на жопе бить, а читать книжки!
Уже тогда у меня были в этом некоторые сомнения. Я не знала наверняка, но чувствовала, что в этом утверждении содержится некая ложь.
Недостаточно тихо читать книги и упиваться своим богатейшим внутренним миром, никак не отсвечивая в реальности. Зачем читать, зачем развиваться внутренне, если ты не хочешь ничего изменить вовне? Если у тебя не хватает духу даже набить татушку?
Флер была со мной долгие годы, мне кажется, я выбросила ее только лет в шестнадцать — растатуированную, остриженную, перекрашенную сто раз, с готическим макияжем и дырками на месте ушей, куда я вставляла самодельные сережки.
Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь и всегда оставалась красавицей».