В 1889 году Лев Николаевич Толстой заканчивает писать «Крейцерову сонату». Великий провокатор опять удивляет общество своими странными идеями.
«Предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь есть ведь нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить, и вспоминать мерзко и стыдно. Духовное сродство! Единство идеалов! В таком случае, незачем спать вместе (простите за грубость)…» («Крейцерова соната»).
В своих дневниках в 1897 году он пишет о том, что, видя себя уже далеко немолодым человеком, он хотел был остаток жизни посвятить Богу и примерно в тот же период, в период написания «Крейцеровой сонаты» он заявляет своей жене, Софье Андреевне о прекращении супружеских отношений. Однако, в 1888 году, как раз в тот самый период рождения во многом автобиографического и эпатажного своего произведения в семействе Толстых рождается последний, 13-й ребенок, сын Иван. И вдумчивые биографы начинают задаваться вопросом – что за двойные стандарты были в семье Толстых, или по крайней мере у самого Льва Николаевича?
Я не случайно начала статью с середины жизни Льва Николаевича. Период написания «Крейцеровой сонаты» воплотил в себе все противоречие нарциссического характера писателя и наиболее ярко продемострировал всю амплитуду его внутренних качелей. С самых ранних детских лет события его жизни всячески способствовали формированию нарциссической драмы этого великого человека.
Лев Николаевич Толстой родился 9 сентября 1828 года. А 4 августа 1830 года, не дожив 1,5 месяца до двухлетнего возраста своего сына, ушла из жизни его матушка, Мария Николаевна. Так, в предэдипальный стадии своего развития, в период первых сепарационных шагов, Лев Николаевич вынужден был пережить мощнейшую принудительную сепарационную травму. И все говорит о том, что эдипальный период своего взросления он проживал без значимой женской фигуры, которая хоть как-то могла заместить мать в его сознании. Какие чувства мог испытывать маленький мальчик, которого «бросила» мама без объяснения причин? Это сейчас, спустя почти 200 лет со дня рождения писателя уже известно про магическое мышление детей и про то, как неутомимо и упорно они объясняют себе свои отношения с миром. Известно, что Лев Николаевич всю жизнь «злился» на мать за ее уход и весьма вероятно считал себя виновником этой трагедии. Проживание эдипальной стадии при отсутствии материнской фигуры, а, следовательно, в условиях невозможности адекватного формирования паттернов проживания фрустрации, и одновременная недоступность наблюдения в этот период теплых, внимательных, заботливых супружеских отношений, не могли не наложить отпечаток на характер мужчины, в особенности на его сексуальную сферу. Ранние дневники писателя позволяют проследить как усиливалось чувство вины, а затем и стыда в отношении своих первых либидиозных чувств и порывов, как формировалось неприятие и отторжение телесных потребностей, как происходило расщепление Я на почве все более растущих сексуальных позывов. Не имея возможности нормально прожить эдипальную фрустрацию, человек порою на протяжении всей своей жизни пытается закрыть этот незакрытый гештальт.
«Четырнадцати лет я узнал порок телесного наслаждения и ужаснулся ему. Все существо мое стремилось к нему…» («Записки сумасшедшего»).
Позже, Лев Николаевич писал
«тело побеждает и наносит первую глубокую рану».
Образ матери остался в памяти писателя как образ кормилицы, «недокормившей» своего ребенка. Образ женщины запечатлелся у него скорее всего как образ богородицы, непорочной, не наделенной сексуальностью, но наполненной всеобъемлющим материнским чувством. Похоже, именно этот нереальный, фантастический идеализированный образ Лев Николаевич безуспешно пытался найти в женщинах. Испытывая трудности с принятием собственной сексуальности, он, весьма вероятно, находил оправдание ей как единственному способу коим простая земная женщина может уподобиться мадонне, зачав и родив ребенка.
В юношеские годы и до 34 лет все более явственно проявляются защиты, которыми психика писателя пытается отгородиться от мучительного переживания стыда после каждого случая непозволительно вольного сексуального поведения. Стараясь избавиться от чувства вины, молодой человек ищет и находит объекты, на которые ее можно переложить.
«Девки сбили меня с толку!»,
- пишет он в своем дневнике в 1853 году. Можно предположить, что проективная идентификация была первой и наиболее ранней из защит, найденных психикой в качестве избавления от тяжелых переживаний. Можно также предположить, что одной проективной идентификации было недостаточно и в дело были пущены сначала рационализация, а потом и морализация. Вот как Толстой объяснял себе раннее влечение в подростковом возрасте к толстой, но симпатичной горничной:
«…не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору действует с необыкновенною силою».
Позже первоначально разумное и рациональное объяснение приводит писателя к противоречивой идее о моральности проституции. «Распутные женщины», счел он,
«наравне с повивальными бабками, няньками, экономками, вполне могут носить почетное звание тех, кто обеспечивает добродетель у домашнего очага».
Таким образом, построив себе прочный и надежный забор защит, позволяющих морали сосуществовать с «пороком», писатель отпускает себя на свободу, ослабляя механизмы сдерживания своих сексуальных позывов. Но по мере разрастания свободы проявления своих чувственных вожделений, Толстой начинает замечать и необходимость усиления защит. Окружающие все чаще обращают внимание, что, находясь в узком мужском кругу из уст Льва Николаевича можно услышать крепкое нелестное слово в адрес прекрасной половины человечества. Известен эпизод, когда, критикуя Жорж Санд и героинь ее романов он говорил, что женщин уже только за одни их блудные мысли стоило бы привязать к телеге и провезти с позором по городу. И такое одновременное сосуществование допустимости и недопустимости свободы сексуального поведения дает основание предполагать наличие компартментализации, позволяющей двум конфликтующим состояниям уживаться без чувств замешательства, тревоги, вины и стыда.
Ближе к 1860 году собственное поведение начинает пугать Льва Николаевича.
«Это уже не темперамент, а привычка разврата. Похоть ужасная, доходящая до физической болезни»,
- пишет он в своих дневниках. В 1859 году он приходит к мысли, что единственным способом решения своего внутреннего противоречия может стать женитьба. И в 1862 году, в возрасте 34 лет, он делает предложение знакомой ему с отрочества 18-летней Сонечке Берс.
Откуда так много известно о столь тонких, деликатных, интимных переживаниях писателя? Толстой невероятно подробно и скрупулезно описывал как внешнюю, так и внутреннюю жизнь в своих дневниках. Дневники он вел до самой смерти. Сами по себе эти хранители людских жизненных тайн не были чем-то удивительным в 19 века. Но биографов все же поражала степень откровений Толстого. Сам Лев Николаевич определял невероятную скрупулезность описания всех подробностей своей жизни как самонаказание. Такое объяснение отсылает нас к образу раздираемого противоречиями собственных проявлений отца Сергия, героя одноименной повести Толстого. Тема самонаказания через дневники наводит на мысль об аутоагрессии как компенсации вины и защите поворот против себя. И это тоже один из полюсов его нарциссического характера. По сути, он присвоил себе миссию Бога, наказывающего за грехи стыдом. Положенный на бумагу, этот стыд мог снова и снова возвращаться к Толстому как отражение в зеркале, как осуждение со стороны, как епитимья, наложенная святым отцом. И если вдуматься, то этот же отраженный стыд являлся и отпущением грехов, способом душевного очищения.
Но вернемся к 1862 году, когда Толстой делает предложение Софье Андреевне Берс и получает ее согласие. Было ли то предложение сделано по любви, или Львом Николаевичем двигал рациональный расчет? У меня есть предположение, что страх потери себя как достойного члена общества и необходимость искупления сексуальных грехов, очищения от них, могли лечь в основу решения о женитьбе. Возможно, к этому времени окончательно оформилась идея превращения женщины в мадонну. И, по всей видимости, готовясь к новому и столь значительному этапу своей жизни, он решает окончательно очиститься от грехов молодости. Иначе как объяснить тот факт, что перед свадьбой он дает своей будущей жене почитать столь откровенные свои дневники. Софья Андреевна была шокирована, плакала по прочтении. Но свадьбу не отменила и под венец пошла. Ревность начала душить ее еще до свадьбы и не отпускала на протяжении практически всей жизни. Биографы Софьи Андреевны ломают головы относительно мотивов, которые при столь сильном эмоциональном потрясении после прочтения дневников, тем не менее остаются настолько значительными, чтобы венчаться. У меня есть предположение на этот счет. Софья Андреевна тоже писала. В 1862 году она написала повесть «Наташа», которая позже была уничтожена. Но юная писательница дала прочитать ее Льву Николаевичу в один из визитов его в дом Берсов и получила от него весьма лестный отзыв: «Какая сила простоты и правды!». И это был отзыв от восходящей звезды русской литературы. К 1862 году уже были напечатаны повести «Детство», «Отрочество» и «Юность», а также «Севастопольские рассказы», принесшие автору если не славу, то как минимум известность. Лев Николаевич, скорее всего, был большой ценностью для юной Сони, девушки скромной, сентиментальной, имевшей в детстве прозвище «фуфела». Возможно те факты, что Толстой выбрал ее а не старшую сестру Лизу, которая была в него влюблена, оценил ее робкое литературное творчество, настолько распалили пламя ее амбиций, ее желание присвоить столь ценного человека, что ревность только укрепила ее стремление «не отдавать его никому». Вот что писала она уже в своем дневнике по поводу дневников будущего мужа: «Он не понимает, что его прошедшее — целая жизнь с тысячами разных чувств, хороших и дурных, которые мне уж принадлежать не могут, точно так же, как не будет мне принадлежать его молодость, потраченная бог знает на кого и на что». Такое разнообразное и насыщенное прошлое Толстого уже не могло принадлежать Соне, но на кону стояло его будущее, их будущее, за которое казалось имело смысл бороться. У меня есть сомнения, что Софья Андреевна любила Льва Николаевича, выходя за него замуж. Ровно те же сомнения у меня относительно чувств самого Толстого.
«Что ежели это желание любви, а не любовь? Ребенок!»,
- писал он в дневниках 23.08.1862 г. Сам писатель, похоже тоже не был уверен в чувствах своей избранницы. В день свадьбы, 23 сентября 1862 года он приехал в дом Берсов рано утром выяснять отношения. Ему казалось, что у невесты нет к нему чувств, а раз так, то брак этот фальшь и его нужно отменить, расстаться незамедлительно. В итоге невеста венчалась заплаканной.
Отрезвление от скоропалительного брачного мероприятия оба молодожена почувствовали очень быстро, буквально в первый медовый месяц супружеской жизни. Первые же эпизоды интимной близости супругов ужаснули Софью Андреевну:
«Так противны все физические проявления!».
И это не удивительно. Лишенный возможности наблюдать теплые и заботливые супружеские отношения родителей (его отец ушел из жизни, когда писателю было 9 лет), получивший сепарационную травму на старте формирования своей сексуальности, молодой супруг вряд ли имел представление как помочь юной супруге раскрыть свою чувственную сторону.
Пожалуй, моим мотивом писать про семью Толстых было сомнение по поводу часто публикуемого мнения о том, что Толстой был деспотом и домашним тираном, а Софья Андреевна безропотной жертвой его тирании. Но чем больше погружаешься в факты биографии и обращаешь внимание на записи дневников обоих супругов, тем все более хлипким становится это представление. Супруги прожили вместе 48 лет, первые 18 из которых по словам писателя он
«жил нравственной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам…».
И это был период, когда Софья Андреевна бесконечно рожала. Казалось бы, такое развитие событий должно было подтвердить идею, оправдывающую столь порицаемые Львом Николаевичем сексуальные порывы. Но вместо этого он приходит к мысли о том, что половой акт — это «убийство» женщины. И причиной тому послужили болезненные переживания по поводу реакции супруги на его проявления сексуальности. Он счел медовый месяц «самым тяжелым и унизительным временем жизни» с женой. Он пришел к заключению, что в это время его вожделение оскверняло душу и тело невинного создания. По всей видимости усиление внутреннего конфликта между сексуальностью и вновь переживаемым отвержением, между либидо и желанием испытать любовь, приводит писателя к убеждению, изложенному в «Крейцеровой сонате»:
«Такая любовь, эгоистическая и чувственная, это не любовь, а злоба, ненависть!».
Так постепенно, происходит поворот против идеи брака, который выглядит как деградация и уход к животному. Толстой начинает выступать за брак, где будут исключены плотские отношения, а супруги будут поддерживать нежные чувства как брат и сестра. И у меня есть подозрение, что это ни что иное, как очередная защита, защита аннулирование, очередная попытка укрепить забор, отделяющий писателя от боли, тревоги, вины и стыда, связанных с неуклюже сформированной сексуальностью.
На мой взгляд, мнению о Толстом, как о тиране немало поспособствовала Софья Андреевна. «Крейцерова соната» породила у нее протест невиданной силы. «Повесть направлена в меня», - решает супруга писателя и вступает в поединок с мужем, причем на его же поле. В 1892 году она заканчивает писать свою взрывоопасную повесть «Чья вина?», подписывая под заголовком в скобках «По поводу Крейцеровой сонаты Льва Толстого», и еще ниже «Написано женой Льва Толстого». Согласитесь, не очень-то похоже на поведение жертвы. Вот что сама Софья Андреевна говорит по поводу своего произведения:
«Это непонимание возможности чистоты женской, это неуважение и вечная подозрительность в падении, измене – все это я испытала на себе и хотела выразить в своем романе… Мне хотелось показать ту разницу любви, которая живет в мужчине и женщине. У мужчин на первом плане – любовь материальная; у женщины на первом плане – идеализация, поэзия любви, ласковость, а потом уже пробуждение половое».
Смею предположить, что дневники Софьи Андреевны и особенно повесть «Чья вина?» поспособствовали созданию образа жертвы-жены. Во многих публикациях о семейной жизни Толстых упоминается про рождение 13 детей, про самостоятельное ведение женой хозяйства, про ухаживание за мужем, про починку носков у всего семейства, про шитье и вязание, про переписывание начисто всех произведений Толстого. И самое главное, упоминания про супружескую близость в дневниках Софьи Андреевны трактуются чуть ли не как насилие. Но те же дневники дают и поводы для сомнений. Молодая супруга сама выбрала Ясную Поляну как место супружеской жизни. Выбрала – и прогадала. Выросшая в условиях бурной Московской жизни с ее балами, театрами и музыкальными вечерами, в деревне эта юная особа начала чахнуть от праздности и скуки:
«Неужели, кроме дел денежных, хозяйственных, винокуренных, ничего и ничто его не занимает. Если он не ест, не спит и не молчит, он рыскает по хозяйству, ходит, ходит, все один. А мне скучно — я одна, совсем одна. Любовь его ко мне выражается машинальным целованием рук и тем, что он делает мне добро, а не зло».
И вот еще:
«И все, что я вообразила себе замужем долгом и целью, улетучилось с тех пор, как Левочка мне дал почувствовать, что нельзя удовольствоваться одною жизнью семейною и женою или мужем, а надо что-нибудь еще, постороннее дело».
Не явились ли эти осознания Софьи Андреевны на фоне непроходящей ревности, один из объектов которой, бывшая любовница Толстого, крепостная Аксинья, мыла полы в барском доме и постоянно мелькала перед глазами новоиспеченной жены, поводом нарастания тревоги и беспокойства, а не потеряет ли она и будущее своего мужа, как уже потеряла прошлое? Последующее столь активное вовлечение в домашние хозяйственные дела очень походит на компульсии как средство заглушить непроходящую тревогу. Ну и конечно, как спасение от скуки и средство контроля. По мере рождения детей, Софья Андреевна все больше начинает чувствовать, что превращается в «загнанную домохозяйку», но уже не может остановиться. Посмею предположить, что в первые же месяцы брака идея «завладеть» своим мужем начала рассыпаться и все дальнейшие действия Софьи Андреевны были попытками удержать контроль над ситуацией и над мужем.
Очень похоже, что Софья Андреевна возвела материнство в высший долг, в высокое служение, как проявление отречения от себя. Но было ли это той униженной жертвенностью, которая вызывает жалость? Или это было сродни жертвенности матери Терезы, скрытым нарциссизмом и средством контроля объекта внимания, средством привязки этого объекта к себе через спасательство? Первая же беременность протекала тяжело, Соня постоянно чувствовала недомогание, после родов развился мастит. «Иду на жертву к сыну», - пишет она в своих дневниках. В то же время заметка про мужа:
«Хозяйство вести не может, не на то, брат, создан. Немного он мечется. Ему мало всего, что есть; я знаю, что ему нужно; того я ему не дам. Ничто не мило».
И в это же время в дневниках Льва Николаевича:
"Уже час ночи, я не могу спать, ещё меньше идти спать в её комнату с тем чувством, которое давит меня, а она постонет, когда её слышат, а теперь спокойно храпит. Проснётся и в полной уверенности, что я несправедлив, и что она несчастная жертва моих переменчивых фантазий — кормить, ходить за ребёнком.»
Не преследовали ли они друг друга? Он – защищаясь от ужаса осознания своей «грязной» сексуальности, она – обретая власть и контроль над избранным объектом. Мне представляется, что их отношения с первых же месяцев совместной жизни развиваются в борьбу, которая ведется все 48 лет супружества и заканчивается уходом Толстого из дома в 82 года, после которого он заболевает и умирает. По мере отдаления Льва Николаевича, Софья Андреевна усиливала контроль. Вот она берется за переписывание рукописей писателя по причине его ужасного почерка. И поскольку, днями напролет она занята хозяйственными делами, рукописи она переписывает по ночам. «Войну и мир» она переписывала 7 раз, поскольку Лев Николаевич постоянно и неутомимо вносил правки! В книге «Моя жизнь», написанной уже после смерти мужа, Софья Андреевна писала:
«... Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести ее в жизнь, сломить ее, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно».
Разделить духовную жизнь мужа значит сломить ее, подчинить своей воле! В конце жизни Толстой признавался, что большую часть супружеской жизни он испытывал желание сбежать от супруги. Но, похоже, Софья Андреевна нашла-таки способы подчинения своего объекта.
«Вышел Лев Николаевич, услыхав, что я шевелюсь, и начал с места на меня кричать, что я ему мешаю спать, что я уходила бы. И я ушла в сад и два часа лежала на сырой земле в тонком платье. Я очень озябла, но очень желала и желаю умереть… Если б кто из иностранцев видел, в какое состояние привели жену Льва Толстого, лежащую в два и три часа ночи на сырой земле, окоченевшую, доведённую до последней степени отчаяния, — как бы удивились добрые люди!»,
— писала она в дневнике. Известно, что со временем супруга настояла, чтобы Лев Николаевич не закрывал никогда двери в свои комнаты, чтобы она могла контролировать чем он занимается. Не воспринималось ли это постоянное присутствие жены как вторжение, что и вызывало гнев? И разве не похоже на манипуляцию двухчасовое ночное лежание на мокрой траве с фантазиями о том, что могли бы подумать иностранные читатели знаменитого мужа об этой ситуации? В последние годы их совместной жизни Софья Андреевна с маниакальным упорством отыскивала любые рукописи мужа и перечитывала их. Он начал прятать рукописи доверять переписку начисто своих произведений не жене, а дочерям, чем вызвал усиление ревности со стороны супруги. Известно, что многое Софье Андреевны в отношениях с мужем удавалось добиваться угрозами суицида.
Можно ли назвать супружескую жизнь Толстых трагедией? Наверное, да. Был ли граф Толстой преследователем свой жены? Пожалуй, был и преследователем, но не реже бывал и жертвой. Насколько жертвой была Софья Андреевна? Трудно сказать… На мой взгляд она переключалась из спасателя в преследователя, нередко включая «жертвенное» поведение, оправдывающее преследовательские паттерны. Могла бы жизнь Льва Николаевича сложиться иначе, найди он другую спутницу жизни, которая приняла бы его с его сексуальностью? Как известно, история не терпит сослагательных наклонений. На такой вопрос натолкнул меня один эпизод из его жизни. На протяжении 2-х лет до женитьбы на Софье Андреевне Лев Николаевич имел связь с дворовой девкой Аксиньей, от которой у него был 14-ый ребенок.
«Я влюблён, как никогда в жизни… мучаюсь… Уже чувства как мужа к жене»,
- писал он об этой женщине. Не побег ли от этих социально недоступных отношений была женитьба Льва Николаевича? Героини с таким именем появлялись в произведениях писателя и в более поздние периоды, чем ужасно злили Софью Андреевну.
Безусловно, я не могу претендовать на историческую правду моих рассуждений. Мой опус всего лишь одна из версий анализа отношений двух людей. Их семейная система была прочной, как бывают прочными системы, построенные на играх по треугольнику Карпмана. Эту систему сегодня можно назвать системой созависимых отношений. Но кто в этих отношениях больше жертва? Могут ли внешне жертвенные паттерны быть в реальности паттернами преследования? Сегодня невозможно сделать сколь-нибудь точное заключение об отношениях этих двух безусловно талантливых и значительных людей. Но похоже, Фрейд не так уж был неправ предполагая нарушения в развитии сексуальности и неумение справляться с фрустрацией как следствие проблем проживания эдипального периода развития. Мои фантазии относительно семьи Толстых предлагаю рассматривать как анализ возможного сценария попадания в созависимые отношения.
Автор: Невзорова Ирина Тимофеевна
Психолог, Транзактный аналитик
Получить консультацию автора на сайте психологов b17.ru