Шестой класс Пашка закончил хорошо (чем так порадовал свою маму, которая даже лицом посветлела, расписываясь в его дневнике) и теперь ехал в пригородном поезде к дедушке в деревню.
День выдался теплый, солнечный – живи и радуйся, но на душе у Пашки кошки скребли: «Как на каторгу еду. Пацаны будут на речку ходить, купаться, рыбу ловить, в футбол играть, а я буду сидеть с дедом дома. Скукотища!»
Мальчишке стало вдруг так жаль себя, даже комок подступил к горлу, и он изо всех сил старался сдержать уже набежавшие было слезы. Не привык он хныкать, но сейчас на душе было так тоскливо – хоть плачь.
Погода прекрасная, солнце повсюду разбросало золото своих лучей и яркими одуванчиками на зеленом лугу, звонким пением птиц дразнит, зовет на волю. А какая для него воля в деревне? Одна неволя…
Уж лучше бы в лагерь поехать: там куда веселее, хоть порой надоедает жить по режиму. Но все же там с ребятами общаешься, праздники всякие бывают, конкурсы, соревнования.
«А в деревне, – с грустью подумал он, – будет одно и то же».
Раньше, когда жива была бабушка, он любил ездить в деревню, все каникулы там проводил: сходят они с дедом на рыбалку или в лес за грибами, за ягодами. Или еще куда-нибудь. Возвращаются усталые, но довольные. Да еще всякие смешные истории дед расскажет: он мастер на это. А дома их уже бабушка ждет: щей наварит, пирожков всяких напечет, блинов – ох, и вкусно же было! Особенно с молочком деревенским. Как говорят, за уши не оттянешь…
А сейчас Пашке так не хотелось ехать в деревню: бабушки нет, а дедушка теперь совсем не тот – хандрит, болеет часто. Никаких историй не рассказывает, больше молчит. Да и деревня теперь, кажется, уже не та и не манит к себе.
И ни за что бы он сейчас не поехал туда, если бы мама не пристыдила его:
– Пойми, Паша, плохо деду одному, и ты ему сейчас очень нужен. Неужели ты бросишь деда в такое трудное время, не поможешь ему? Вспомни, как он на рыбалку и даже иногда на охоту тебя брал, заботился о тебе. А теперь что же – бросать его одного в таком горе? Ты же будущий мужчина.
Ну нет, бросать человека в беде – это не в Пашкиных правилах. И уж тем более – родного деда, который столько хорошего для него сделал.
Так размышляя, он уже почти доехал до деревни. И против его воли вновь и вновь вспоминалась песня, которая лилась из репродуктора в вагоне и которая за время пути ему порядком надоела:
…А я поеду в деревню к деду,
В деревню к деду поеду я!
И звучала она так весело, так задорно, что еще тоскливее стало и без того приунывшему Пашке: ехал-то он в деревню не по своей воле «Так надо, сынок, понимаешь?» – украдкой вытирая повлажневшие глаза, тихо сказала мама, и ему ничего не оставалось делать, как покориться. Да он и сам понимал, что надо. Не понимал только одного: почему дед упрямится? Сколько они с мамой ни уговаривали его переехать к ним, наотрез отказывался:
– Нет, дорогие мои. Вы уж не обессудьте, но никуда я отсюда не поеду: здесь я жизнь прожил, здесь и умереть хочу. А вам спасибо за доброту вашу…
И вот уже Пашка видит знакомый дом, и сердце начинает щемить: дед сиротливо стоит у калитки, щурится от солнца и, заметив внука, торопится ему навстречу. А вот бабушка никогда уже не будет встречать его… У Пашки неожиданно что-то защекотало в носу, а к глазам подступили непрошеные слезы, но он заставил себя весело крикнуть: «Привет, дедуля!»
Дед обрадовался, кинулся обнимать внука, ласково теребил его вихрастую голову и все приговаривал:
– Ну, здравствуй, Павлуша! Как я рад, что ты приехал, а то такая тоска меня тут одолевает – хоть волком вой…
Даже, кажется, прослезился, но отвернулся, чтобы внук не видел его слез и не подумал, что дед у него слабак.
Засуетился старик, начал доставать гостинцы, припрятанные для такого случая, угощать внука, продолжая ласкать его нежным, любящим взглядом.
И хотя про тоску больше старался не говорить, но она чувствовалась и в его движениях, и в потухшем взгляде (лишь ненадолго, когда увидел внука, чуть ожившем и потеплевшем), и в этом просторном доме, ставшем без бабушки каким-то сиротливым, угрюмым.
А внук, оглянувшись вокруг, подумал: «Теперь эта тоска будет меня здесь одолевать: тут даже стены, кажется, пропитались безнадегой, и окна глядят уныло, тоскливо, хотя на дворе такая благодать – солнечно, красиво, все благоухает…»
Он по-своему любил деда и жалел его. Самому плакать хотелось, глядя, как он, оставшись один, тоскуя по бабушке, стал какой-то медлительный, суетливый, забывчивый, а казалось, никогда износа ему не будет: не ходил – летал, все успевал, шутил на каждом шагу и петь любил. Как затянут, бывало, с бабушкой свои любимые: «Родины просторы…» или «Сибирь, Сибирь…». Они одновременно приехали на целину из разных городов, там познакомились, полюбили друг друга и прожили душа в душу полвека – до золотой свадьбы дожили. Отметили ее шумно, весело. Вся деревня гуляла, отмечая это событие. Все тут друзья-целинники. Все как родные. Ну, и дочки с внуками, конечно, приезжали. Сколько радости было!
А вскоре после этой свадьбы вдруг ни с того ни с сего стала бабушка прихварывать.
– Что болит-то, мама? – с беспокойством спрашивала ее дочь.
– Да вроде и не болит ничего, а слабость какая-то.
А слабость эта была, оказывается, от сердечной недостаточности. И откуда что взялось? Кажется, и не болело у нее сердце – ну так, иногда прихватывало… «Но возраст же, семьдесят годков», – улыбалась она.
А полгода назад никогда не унывающей, веселой Пашкиной бабушки не стало. После этого деда как подменили: сразу сник. Будто стержень из него вынули. Смотреть на старика было больно. Вот и отправила Пашку мать, как только начались каникулы, к деду. И он, как мог, о нем заботился. И готовить помогал, и в магазин, в аптеку бегал, и убирал, да только иногда ему становилось жаль себя: «Вот пацаны на рыбалку пошли. А я? Я бы тоже пошел, но мама не велела деда одного оставлять. Не дай Бог, говорила, что случится. Он же совсем слаб стал…»
Это Пашка и сам видел: согнулся дед, руки дрожат, и в голосе тоже дрожь…
Жалко его до слез, только очень уж тут тоскливо. И телевизор смотреть совсем не хочется: не было у Пашки, в отличие от многих сверстников, интереса к этому ящику – больше книги любил. Но сейчас и книги стали надоедать.
Одним словом, тоска. Особенно наваливалась она на него в сумерки. Просто давила, придавливала своей тяжестью.
«А ребята сейчас собираются на футбольном поле: игра скоро начнется», – вздыхал он, но вслух ничего не говорил.
Дед не держал его, сам предлагал: «Поди, Павлуша, с ребятами поиграй, что же ты все около меня тут?»
Пашка бы с радостью побежал, да только помнил наказ матери и оставался дома. Он привык во всем ее слушаться. Когда из дома ушел отец к другой женщине, а потом и уехал с ней куда-то, мама стала ему за мать и отца. Пашка очень жалел ее, старался ничем не огорчать. Но иногда не получалось: то «двойку» принесет, то еще чем-нибудь расстроит. Она не ругала его, видела, что сам переживает, но в такие моменты ее глаза становились печальными, и он ругал себя на чем свет стоит.
– О чем говорить-то, дед?
– Как это о чем? Поговорить близким людям всегда есть о чем. А мы с тобой разве не близкие люди?
– Конечно, близкие. Ближе некуда. Я твой внук, ты мой дед, – Пашка подходит к деду, обнимает его, а тот аж зажмуривается от удовольствия, словно кот, согревшийся на солнышке.
– Ну, а раз близкие, – дед ласково гладит внука, – то давай и поговорим: ты мне что-то расскажешь, я тебе…
– А о чем мне рассказывать? – Пашка пожал плечами. – Ты ведь все про меня знаешь. Лучше уж ты что-нибудь расскажи.
– А что? И расскажу.
– Ну, давай, рассказывай.
– Про что же тебе рассказать? – дед озабоченно почесал затылок. – А, вот вспомнил. Было это в послевоенное время. Отец мой погиб в сорок пятом. До слез обидно: всего два дня не дожил до Победы. И осталась наша мать вдовой с четырьмя детьми. Я, старший, и три девочки. Мать, бедная, день и ночь в заботах: как нас всех одеть, обуть, накормить. Веришь ли, даже картофельные очистки варили и ели, щи из крапивы, из лебеды что-то мать готовила…
И вдруг как-то поздним вечером приходит к нам женщина – худющая, кожа да кости, одета как нищая, плачет: «Подайте, ради Христа, дома ребятишки голодные, мать-старуха при смерти».
Ну, мама и отдала ей аж целое ведро картошки. Женщина даже в ноги матери поклонилась, плачет, благодарит, молится, причитает: «Спаси, Господи, тебя и деток твоих…»
Женщина ушла, а сестренки мои – в рев, дружно так голосят: «Мам, ты зачем так сделала? Мы же сами еще картошечки не наелись, думали, завтра ты сваришь… А ты...»
Ревут, слезы по щекам ладошками размазывают, а мама им (хотя и самой, конечно, было жаль их, аж слезы на глазах появились):
– Детки, успокойтесь. Господь не оставит нас, Он за добрые дела всегда вознаграждает…
Сестры еще долго хлюпали носами, никак не могли успокоиться. И тут мама, чтобы их утешить, предложила:
– А давайте-ка, дети, чаю попьем. Он как раз вскипел. Со смородиновым листочком да с липовым цветом…
– И с сахарком?
– Ну да, там еще осталось немножко.
Девчата сразу оживились, вытерли слезы и чинно уселись за стол. Мама налила им чаю и положила каждой по маленькому кусочку сахару, достала сухари. Напившись чаю, все угомонились и легли спать.
А утром, когда мы встали, умылись и, помолившись, уселись за стол, мама глянула в окно, ахнула, вскочила и мгновенно исчезла за дверью. Мы, ничего не понимая, сидели молча.
Мама какая-то другая вернулась, взволнованная. Глаза ее сияли, а в руках у нее было ведро, доверху наполненное картошкой.
– Детки, родненькие, посмотрите, какое чудо! Я же говорила, что Господь не оставит нас. Вот и картошечку послал. А вы плакали.
– Мам, откуда это? – в один голос воскликнули мы.
– Говорю же: Бог послал.
– Ну как это Он послал? Сам, что ли, сюда к нам приходил? – удивленно воскликнула младшая, Катюша.
– А Он по-разному помогает: и через людей хороших, и по-другому, Он все может.
– Нет, правда, мам, откуда это? – серьезно спросил я.
– Сказала же: Бог послал. Глянула я в окно, когда мы за стол сели, и обомлела, глазам своим не поверила: ведро картошки на крыльце стоит. Думала, померещилось. А выскочила на крыльцо – ничего не померещилось. Видно, какого-то доброго человека Господь к нам с этой картошечкой послал. Я же говорила, что за добрые дела Он всегда вознаградит. Так что делайте всегда только добро, и оно рано или поздно возвратится к вам. Так же, как и зло возвращается.
– Я это на всю жизнь запомнил, – немного помолчав, задумчиво произнес дед, – и тебе, Паша, советую запомнить. Понял?
А как-то вечером, когда они ложились спать, дед вдруг сказал:
– Ты вот что, Павлуша, как уедешь домой, пришли мне письмо.
– Ну и чудной же ты, дед! – Пашка рассмеялся от души.
– Сам подумай, зачем тебе письмо? Мы же каждый день звоним тебе.
– О, Паша, это не то! Совсем не то. Письмо… оно, знаешь, душу греет. Бабушка твоя мне такие хорошие письма писала, когда я в армии служил. Мы же тогда – не то, что сейчас! – по три года служили. И мне эти письма помогали…
Дед помолчал немного, задумчиво улыбнулся и – уже тише – произнес:
– И сейчас помогают. Правда. Я их каждый день перечитываю, хотя почти все наизусть помню. Понимаешь, Павлуша, письмо перечитать можно. Глянешь на эти буковки – такие родные, потому что родная рука их писала, – и сердце такой радостью наполнится, такой теплотой, будто родной человек этот рядом с тобой в этот момент. Телефон, Паша, – это совсем другое. По телефону, конечно, приятно говорить, но это совсем другое. Письмо лучше, душевнее. Его и читать интересно, и писать. Потому что душа при этом трудится. Понимаешь?
– Понимаю.
– Напишешь?
– Ладно. Может, и напишу. Только я не знаю, о чем писать-то. Я еще ни разу писем не писал. Но попробую, раз ты так хочешь.
– Ну, вот и молодец, – улыбнулся дед и опять ласково потрепал вихрастую голову внука.
– Дед, а ты сам-то тоже напиши, раз говоришь, что тебе и читать письма приятно, и писать. Может, ты первый мне напишешь? А я тебе отвечу. Хоть буду знать, о чем писать. Договорились?
– Договорились. А теперь пойдем-ка, Павлуша, спать.
«Уже и каникулы скоро!» – радовался Пашка. Они всем классом поедут в Москву. Ура! Он закрыл глаза и попытался представить, как шагает по Москве, любуется Красной площадью, покупает в столичных магазинах подарки для мамы и дедушки. Он уже сэкономил на обедах небольшую сумму, еще подкопит и на свои(!) денежки будет покупать гостинцы. Конечно, и эти не совсем свои (мама ведь их давала, не сам заработал, да и где он может заработать-то?), но ведь он бы мог их истратить, но не истратил – значит, все-таки свои. На свои, именно на свои, он купит что-то хорошее для мамы и дедушки. Здорово!
«Стоп! – вдруг прервал он свои мечты. – А как же с дедушкой-то быть? Его же как раз в это время должны выписать из больницы – и что, он один будет?»
– Не волнуйся, сынок, – успокоила его мама. Я возьму отпуск без содержания и сама поеду в деревню. А ты поезжай! Это ж такое счастье тебе выпало! Я сама нашу красавицу-столицу только на картинках и по телевизору видела. А ты своими глазами увидишь. И нам с дедом потом расскажешь…
Но на следующий день она вернулась с работы грустная:
– Не отпустили с работы. Людей, сказали, не хватает. Да еще две сотрудницы заболели. Какая жалость! А я так радовалась, что ты Москву скоро увидишь…
У нее появились слезы, но она тут же справилась со своим волнением вмиг и повеселевшим голосом произнесла:
– Может, дедушкиным соседям позвонить? Попросить, чтобы пока присмотрели за ним.
– Не надо. Я уже все решил: еду к дедушке.
– А как же Москва?
– А что Москва? – Пашка старался это произносить спокойно, даже равнодушно, но голосок его при этом заметно дрожал. – Москва она и есть Москва, никуда не денется. Будет стоять на том же месте. Когда-нибудь и мне повезет – увижу ее. Нельзя же деда сейчас одного оставлять. Мало ли что… Подумаешь, не съезжу сейчас – потом когда-нибудь получится.
– Ой, сынок, спасибо! Выручил.
– Что значит – выручил? Это же мой дед. Я его внук. Он со мной сколько возился… А теперь что же…
– Сынок, я думаю, это в последний раз. Я потом приеду на выходные и постараюсь уговорить его переехать к нам. Нельзя ему больше одному.
– А вот это правильно! – совсем по-взрослому произнес Пашка. – Хватит ему одному там жить. За эти полгода он совсем состарился и ослаб.
Мать благодарно взглянула на сына, прижала его к себе, нежно погладила по вихрастой голове, на которую незаметно падали скупые материнские слезы – и от благодарности, и от жалости к нему. Как он мечтал об этой поездке в Москву, как готовился! Даже учиться лучше стал: вон сколько «пятерок» получил в последнее время…
– Ты только не расстраивайся, мама! – поняв, что она плачет, утешал сын. – Мы когда-нибудь накопим денег и вместе съездим. Вот здорово будет, правда? А может, дед окрепнет – и его с собой возьмем. Он же тоже в Москве еще ни разу не был…
Но ехать матери и сыну пришлось уже на следующий день. Только не в Москву, а в деревню: позвонили соседи деда и сообщили, что он умер в тот же день, когда вернулся из больницы домой.
…На такси они доехали быстро. На этот раз встречать их было некому. Дед лежал на кровати спокойный, умиротворенный, даже, кажется, чуть-чуть улыбающийся. Только лицо его как-то обострилось, особенно нос. И глаза были закрыты.
А на столе лежал белый листок, на котором дед старательно вывел: «Дорогой мой внук Павлуша! Скоро у тебя каникулы, и я надеюсь, что ты приедешь сюда. Здесь у нас сейчас такая красота кругом! Я малость подлечился и теперь чувствую себя богатырем. Будем ходить с тобой в лес…»
Больше дед ничего не успел написать: остановилось сердце.
Ульяна БЛЕДНОВА,
ветеран педагогического труда
Публикация журнала «Алтайская миссия»