53 года – таков фантастический «стаж» дружбы Константина Александровича Федина и Ивана Сергеевича Соколова-Микитова.
К первой встрече в 1922 году писатели-ровесники пришли с богатым,
непростым и несхожим 30-летним жизненным опытом. «Надо было
участвовать в мировой войне и революции, надо было объездить всю Европу, стать отцом, иступить гросс безопасных бритв о щетину бород, чтобы, наконец, встретиться, подружиться», – писал Федин в рассказе 1927 года «В лодке», посвященном совместному путешествию с другом по Оке на лодке «Засупоня». Зарождалась дружба в Петербурге, затем крепла в деревнях Кочаны и Кислово Дорогобужского уезда Смоленской губернии, куда неоднократно приезжал Константин Александрович в гости к Соколову-Микитову. Охотились и говорили, говорили до бесконечности. Расставшись, садились за письма, в которых продолжали неоконченные споры, уточняли недоговоренное.
Начиналась дружба с яростного выяснения отношений к литературе,
которая всегда выводила на размышления о базовых духовных и нравственных ценностях. Сразу же были определены важнейшие и внешне
очень простые критерии, которые легли в основу отношений и друг к другу, и к писательскому делу – искренность, человечность, душевное тепло.
Поражает в этой дружбе не только ее полувековая протяженность, но и
то, что в ней встретились два противоположных жизненных устройства.
Несходство двух характеров, двух миросозерцаний, двух литературных
дарований было очевидным и для самих писателей. Соколов-Микитов,
убежденный деревенский житель, относился к городской жизни как олицетворению суеты и неискренности, подолгу приходил в себя после
визитов в город. Признавая, что начисто лишен настойчивости и ловкости – качеств, необходимых в борьбе за личное существование, сознательно ушел он от бурь XX века в «келью», «дупло» (так именовал свой деревенский дом); порой страдал от одиночества, но не мыслил своей жизни в другой обстановке. Исконный горожанин Константин Федин отмечал всю несхожесть своего жизненного уклада и образа жизни своего друга: «Ты, конечно, жив деревней, спасся и спасаешься ею <...>, что же до моей “конструкции”, то она – видно – совсем не похожа на твою». По-дружески жалея Федина «за эту бессмысленную необходимость волочить живую душу через колючки» общественных обязанностей, Иван Сергеевич понимал и принимал разность их личностных «конструкций», создавая все условия для того, чтобы друг мог «освежить и голову и сердце» в деревенской тишине.
В доме Соколова-Микитова в Кочанах Федину отводилась для работы
комната, по описанию Константина Александровича «обделанная еловой
корой, обвешанная птичьими хвостами да беличьими шкурками». Иван
Сергеевич всегда с нетерпением ждал приезда друга, настойчиво, в каждом письме звал его в гости, соблазняя поэтическими описаниями природы и увлекательными охотничьими байками. Но главное – было желание «показать деревню подлинную, о которой теперь в городах ничего не знают», «заглянуть в самую исподь» деревенской жизни. По праву Соколов-Микитов мог сказать: «Там, в деревне, я оказался как бы твоим гидом, проводником по почти неведомой тебе сказочной мужичьей стране, полной чудес и открытий». Он гордился тем, что сумел в чем-то самом основном переломить фединское «городское» отношение к деревне.
«До поездки в деревню ты представлял Россию и революцию одной, а побывав в Кочанах – увидел другое».
Приятие мира друга было настолько полным, что Константину Александровичу порой начинало казаться, что это – и его мир:
«У меня такое чувство, что Кочаны, Кислово – настоящая родина».
«Понимаю, что в дружбе нет этого раздела – “я” и “мы”, что это –
одно»,– формулировал Федин отношения. Оба относились к дружбе по-
рыцарски, поддерживая друг друга в сложных литературных и житейских
обстоятельствах, постоянно чувствуя необходимость «выговориться,
просидеть напролет ночь, чтобы заново почувствовать себя живым перед тобою, живым для тебя» (Федин).
В 1923 году Соколов-Микитов писал: «Я сердечно хочу, чтобы наша дружба стала не только игрой, а прошла бы и настоящий закал», не представляя, что закал этой дружбе придется пройти такой ярый, такой жесткий, который невозможно было предвидеть в те далекие дни их молодости. Это был закал разлукой, расстоянием, общими для всех тяготами беспощадного времени и теми бедами и несчастьями, которые пришлись на долю каждого и в которых писатели неизменно поддерживали друг друга, «отогревая души» встречами и перепиской, живительную силу которой осознавали с годами все острее.
Уже через пять лет дружбы Иван Сергеевич выдвигал отношения с
Фединым на одно из важнейших мест в системе жизненных ценностей:
«Теперь у меня: дети (самое главное), писательство, да вот, пожалуй, наша дружба. Потерять что-нибудь из этого – для меня – непоправимое горе».
Когда же стряслось это непоправимое – смерть младшей дочери Лидочки (1931), старшей дочери Аринушки (1940) и последний удар, от которого так до конца и не удалось оправиться, – гибель Аленушки (1951), – общение с другом стало еще более жизненно важным.
«В опустошенном, выгоревшем дотла мире дружба и любовь к тебе неизменны, как, по-видимому, неизменен я сам, неизменны мое сердце и моя совесть».
Когда душа была «на шильях», всегда знал, как ждут его в доме Федина, сначала в Ленинграде, потом в Москве и подмосковном Переделкине.
Вновь и вновь в письмах Соколова-Микитова к Федину звучит
благодарность за годы ничем не омраченной дружбы:
«За братскую любовь ко мне, за ласковое письмо благодарю тебя! Для меня всегда бесценна была твоя любовь».
Таким же глубоким и искренним чувством отвечал Федин своему
«единственному настоящему другу», «единственному брату на этой земле»:
«Ты – поистине и глубоко – один у меня человек!»
Искрящийся юмор и серьезность, озорство и глубина, радость и боль,
яростность спора и взаимопонимание, литература и быт, молодость и старость соседствуют в этой удивительной истории дружбы, переплетаясь,
создавая причудливый узор жизни, к которому мы можем прикоснуться по
прошествии многих лет.