Любительский перевод детективного романа кубинского писателя Леонардо Падура. Книга 2. Vientos de Cuaresma / Ветры Великого Поста (1994)
(Стр. 1, 2, 3, 4...)
------------------------------------------------------------
– Ты не хочешь рассказать сказать мне, что, черт возьми, с тобой происходит?
Конде едва заметно улыбнулся и посмотрел на своего друга: «Что мне тебе рассказать?» – задумался он. Созерцание 300-фунтового тела друга, прикованного к инвалидному креслу, методично сжимало его сердце. Ему казалось слишком жестоким говорить о человеческих радостях этому мужчине, чьи удовольствия навсегда свелись к разговору за выпивкой, пантагрюэльской трапезе и болезненному фанатизму к бейсболу. С тех пор как он был ранен в Анголе и окончательно стал инвалидом, Тощий Карлос, который больше не был тощим, вызывал у него в глубокое сочувствие и бесконечную боль, которую Конде переносил с виноватой стойкостью.
«Какую ложь мне сказать ему? Неужели и ему мне придется лгать?» – подумал он и снова горько улыбнулся. Он увидел себя, медленно бредущим перед домом Карины и даже остановившимся, чтобы попытаться мельком увидеть через окна, выходящие на веранду, невозможное присутствие женщины в полумраке комнаты, увитой папоротниками и листовыми малангами с красными и оранжевыми ожерельями. Как могло случиться, что он никогда её не видел раньше, если она была одной из тех женщин, которых он ощущает издалека?
Конде допил свой глоток рома и наконец произнес:
– Я собирался солгать тебе.
– А тебе это зачем?
– По-моему, я не такой, каким ты меня считаешь, Тощий. Я не такой, как ты.
– Послушай, дружище, если ты хочешь поговорить о какой-то ерунде, то выкладывай. Что там у тебя? – и он поднял руку, чтобы обозначить паузу, о которой он просил, делая еще один глоток рома. – Я собрался с духом. Но прежде запомни одну вещь: ты не самый лучший человек в мире, но ты мой лучший друг в этом мире. Даже если твоя ложь приведет меня к смерти.
– Приятель, я встретил женщину и думаю... – сказал он и посмотрел в глаза Тощему.
– Черт возьми! – воскликнул Тощий Карлос и улыбнулся. – Я так и знал. Так вот в чем дело. Ты неизлечим, верно?
– Не дури, Тощий, ты бы только видел её. Хотя я не знаю, может быть, ты даже видел её. Она живет здесь на углу, в соседнем квартале, ее зовут Карина, она инженер, рыжая, и она изумительная. Она поразила меня в самое… – и он прижал палец к губам.
– Ну-ка, притормози, погоди… Так ты уже с ней?..
– Если бы… – вздохнул Конде и изобразил на лице убитого горем человека. Он налил себе еще рома и рассказал другу о своей встрече с Кариной, не упустив ни единой детали – всю правду, в том числе про недостатки её задницы, зная насколько в своих эстетических суждениях Тощий ценит хорошую задницу. Он рассказал другу о своих надеждах на будущее, как подросток, который за кем-то подглядывал с улицы, в конце концов он всегда все рассказывал своему другу, какой бы счастливой или ужасной ни была жизненная история.
Конде увидел, что Тощий потянулся, но не дотянулся до бутылки, и передал ему её. Уровень рома уже был ниже уровня этикетки, и он подсчитал, что там было два литра, но найти еще бутылку рома в районе Ла Вибора в этот час могло оказаться напрасной и безнадежной задачей. Конде расстроился, но такова была реальность, поэтому разговаривая о Карине, в комнате Тощего, среди ощутимой ностальгии и старых, выцветших от времени плакатов, он чувствовал себя так спокойно, как в те времена, когда мир вращался для них только вокруг крепкого рома, красивой фигурки и прочих женских прелестей, таких притягательных и потрясающих, о которых они всегда говорили с точки зрения легкодоступности. «О нет, парень, посмотри, как она ходит, если она девственница, то я вертолет», – обычно говорил Тощий, и даже неважно, кто был объектом вожделения.
– Ты не меняешься, приятель, и даже не знаешь, что из себя представляет эта женщина, но ты уже влюбился в неё, как щенок. Вспомни, что произошло у тебя с Тамарой…
– Нет, старик, не сравнивай.
– Не надо мне заливать… Она действительно живет там, на углу улицы? Ты небось просто выдумал это?
– Нет, старина, я не разыгрываю тебя. Тощий, эта женщина должна стать моей. Либо я пересплю с ней, либо покончу с собой, либо сойду с ума, либо стану евнухом.
– Лучше евнухом, чем мертвым, – перебил его друг и улыбнулся.
– Я честно говорю, приятель. Моя жизнь пошла прахом. Мне нужна такая женщина. Да, я не очень хорошо знаю, кто она, но она мне нужна.
Тощий посмотрел на него, как бы говоря: «Горбатого могила исправит».
– Не знаю, но у меня складывается впечатление, что ты снова говоришь чушь. Как же тебе нравится сыпать соль себе на рану. Ты полицейский, и не должен терять самообладание. Разве тебе это не подходит? Или уходи в отставку, парень, и к черту всю работу… Но потом не приходи ко мне и не говори, что в глубине души тебе нравилось портить жизнь разным засранцам и мерзавцам. Твоего очередного нытья я точно не вынесу. То, что случилось с тобой и с Тамарой, было предначертано судьбой, друг, потому что никогда в жизни такая девушка не предназначалась для таких парней, как мы. Так что просто забудь о ней, и сделай отметку в своей биографии, что, по крайней мере, ты избавился от комплекса и смог переспать с ней. И пошли к черту весь мир, друг. Дай мне еще рома.
Конде посмотрел на бутылку и пожалел о том, что дно её уже видно. Ему нужно было услышать из уст Тощего то, о чем он сам думал. В этот вечер, когда снаружи дул ветер Великого Поста, а в глубине его души трепетала надежда увидеться с той женщиной, он находился в гостиной своего самого лучшего друга, болтая о житейском и божественном, и это очищало и вселяло надежду. «А что будет со мной, если Тощий умрет?» – подумал он, разрывая цепочку, ведущую к душевному покою. Он решил покончить с терзаниями с помощью пьянства: налил своему другу еще рома, налил еще один стакан себе, а затем понял, что они забыли поговорить о бейсболе и послушать музыку. «Лучше музыку», – решил он.
Он встал и открыл ящик для кассет. Как всегда, его смутило смешение музыкальных вкусов Тощего: все, что возможно, от Битлз до Мустангов, от Жоана Мануэля Серрата до Глории Эстефан.
– Что бы ты хотел услышать?
– Битлз?
– Чикаго?
– Криденс?
– Ладно, Криденс. Но только не говори мне, что Том Фоггерти поет как темнокожий. Я ведь уже говорил тебе, что он поет как Бог, верно? – и оба кивнули, признавая свое полное согласие: этот парень пел как Бог.
Бутылка была допита раньше, чем звучит самая длинная версия песни «Гордая Мэри». Тощий поставил свой стакан на пол и подвинул свое инвалидное кресло к краю кровати, на которой устроился его друг-полицейский. Он положил одну из своих лохматых рук на плечо Конде и посмотрел ему в глаза:
– Я надеюсь, что у тебя все получится, брат. Хорошие люди заслуживают того, чтобы им повезло в жизни немного больше.
Конде подумал, что он прав: сам Тощий был лучшим человеком, которого он знал, но удача отвернулась от него. Мысль показалась ему слишком пафосной, и, изобразив улыбку, он ответил:
– Ты уже несешь чушь. Хорошие парни давно ушли.
И он встал, намереваясь обнять своего друга, но не решился. Он никогда не осмеливался делать сотни и сотни вещей.
---------------------------------------------------
Никто не может представить, на что похожи ночи полицейского. Никто не знает, какие призраки посещают его, какие страсти нападают на него, в каком аду он варится на медленном огне или охвачен бушующим пламенем. Сомкнуть глаза может быть жестоким испытанием, способным пробудить те печальные образы прошлого, которые никогда не покидают память и возвращаются снова и снова с неутомимой настойчивостью маятника. Решения, ошибки, самонадеянность и даже слабость великодушия возвращаются в качестве неоплаченных грехов и мук совести, с отметками о каждом даже мелком проступке, совершенном в этом мире.
Иногда его навещает Хосе де ла Каридад, тот чернокожий водитель грузовика, который умолял не отправлять его в тюрьму, потому что он был невиновен. Но он допрашивал его четыре дня подряд, потому что был уверен в том, что это должен быть он, и не мог быть никто иной, кроме него. Тот постоянно падал в обморок, плакал и твердил о своей невиновности, пока он не посадил парня за решетку в ожидании суда, который признал в итоге его невиновным.
Иногда возвращается Эстрелита Риверо, девушка, которую он пытался задержать за секунду до того, как она сделала роковой шаг и получила пулю между глаз, которую сержант Матео пытался направить в ноги убегающему мужчине.
Или приходят из мертвых и прошлого танцующие вальс Рафаэль и Тамара, как двадцать лет назад: он в костюме, она в длинном белом платье, как у невесты, которой она вскоре станет.
Не бывает спокойных ночей у полицейского, даже воспоминание о последней женщине или надежда на следующую, потому что каждое воспоминание и каждая надежда однажды тоже станут воспоминаниями, которые будут омрачены повседневными кошмарами жизни полицейского. С этой женщиной он познакомился во время расследования убийства ее мужа, с другой при мошенничестве, лжи, шантаже и страхе за человека, который казался идеальным с высоты своей власти. Он будет помнить одну из-за убийства, другую из-за нападения или иного горя. Ночи полицейского – это мутная вода с гнилостными запахами и мертвыми красками. «Спать! Спать!… Может быть, видеть сны!»
И он научился только одному способу победить сны – пребывать без сознания, быть в состоянии, которое является чем-то вроде смерти, чтобы не умирать настоящей смертью каждое утром на рассвете, когда радость от яркого солнечного света становится пыткой для глаз. Ужас перед прошлым, страх перед будущим, так ночи полицейского сменяются днями. Ловить, допрашивать, сажать в тюрьму, осуждать, обвинять, преследовать и допрашивать, допрашивать… Вот глаголы, с которыми связаны воспоминания всю жизнь полицейского.
Он мечтает, чтобы ему снились другие счастливые сны, он что-то строит, у него что-то есть, он что-то перевозит или забирает, а, может быть, что-то сочиняет или пишет. Но это бесполезное заблуждение для тех, кто живет за счет разрушенного. Вот почему одиночество полицейского – самое страшное из одиночеств: его сопровождают лишь призраки, его боль, его чувство вины… Вот бы эта женщина с саксофоном исполнила свою колыбельную на ночь полицейскому. Но тишина!… Наступила ночь. Снаружи проклятый ветер опустошает землю.
Пара таблеток от головной боли давили ему на живот, как чувство вины. Конде запил их гигантской чашкой черного кофе, убедившись, что остатки последнего молока превратились в густую сыворотку на дне бутылки. К счастью, он обнаружил в шкафу еще две чистые рубашки, и даже позволил себе роскошь выбора, победила белая рубашка в коричневую полоску с длинными рукавами, которые он закатал до локтя. Синие джинсы так и остались лежать под кроватью, после последней стирки они едва надевались пару раз и могли выдержать еще пару-тройку недель. Он засунул пистолет за пояс брюк и заметил, что похудел, хотя решил не беспокоиться: вроде он не голодал, и онкологии у него тоже не было, тьфу-тьфу. Если не считать изжоги в животе, то у него было все в порядке: почти не было темных кругов под глазами, его начинающееся облысение, казалось не самым прогрессирующим, печень проявляла мужественность в борьбе, а головная боль утихла.
А еще сегодня четверг, а завтра уже пятница, как он сосчитал на пальцах. Затем он вышел на ветер и солнце, и стал напевать старую песню о любви.
Пройдет более тысячи лет, и даже больше,
И я не знаю, дана ли мне вечная любовь,
Но я все еще люблю…
-------------------------------------------------
Конде вошел в Центральный участок в 08:30 утра, поздоровался с несколькими коллегами, с завистью прочитал на доске объявлений в вестибюле новое постановление 1989 года о выходе коллег на пенсию за выслугу лет и, выкурив пятую сигарету за день, дождался лифта, чтобы доложить о своем прибытии дежурному офицеру. Он лелеял тщетную надежду, что ему пока не поручат новое дело, потому что его ум занимала одна единственная мысль о Карине, настолько занимала, что в последние дни он даже снова почувствовал желание сочинять. Он перечитал пару книг, которые всегда могли заставить его задуматься, и в старой школьной тетради на желтой бумаге с зелеными полосами он записал некоторые из своих навязчивых идей, как запасной игрок, которого посылают размять руки, чтобы сыграть решающую партию.
Его встреча с Тамарой несколько месяцев назад пробудила в нем давно забытые ностальгические воспоминания, забытые чувства, ненависть, которая, как он считал, исчезла и которая вернулась в его жизнь, вызванная неожиданной встречей с той важной частью его прошлого, с которой стоило уже смириться, остыть или проглотить один раз и навсегда. Теперь он подумал, что во всем этом, возможно, был какой-то смысл. Ведь если собрать воедино трогательную историю о тех временах, когда все были молоды, бедны и счастливы: Тощий еще был тощим; Андрес был заядлым драчуном; Дульси никуда еще никуда не уехала; Кролик, конечно, стал бы историком; Тамара еще не вышла замуж за Рафаэля и была такой милой и даже привлекательнее, чем когда-либо; а он сам мечтал стать писателем и только писателем. В те времена лежа в своей кровати он рассматривал фотографию старого Хемингуэя, висевшую на стене, и пытался раскрыть в этих глазах тайну взгляда, которым писатель смотрит на мир, видя то, чего не видят другие. Теперь он понял, что если когда-нибудь и напишет эту историю про любовь и ненависть, счастье и разочарование, то заголовок будет про «идеальное прошлое».
Лифт остановился на третьем этаже, и Конде свернул направо. Полы Центрального участка сияли, только что подметенные с опилками, и солнце, проникавшее через высокие алюминиевые и стеклянные окна, с утренней яркостью освещало длинный коридор. Определенно, здесь было так чисто и хорошо освещено, что это не было похоже на полицейский участок. Он толкнул двойную стеклянную дверь и вошел в зал дежурных, который в этот утренний час переживал свои самые бурные моменты дня: офицеры, доставлявшие отчеты; следователи, протестовавшие против каких-либо действий суда; помощники, звавшие на помощь; к ним добавился лейтенант Марио Конде с привязавшимся болеро на зубах: «В своей жизни я даю добро, но я так беден». У него была сигарета между пальцами, и, подходя к кабинету дежурного офицера, в то утро там был лейтенант Фабрицио, он едва мог расслышать:
– Майор сказал, чтобы ты зашел к нему. Даже не спрашивай меня, я не знаю. Тут сегодня все наперекосяк, и ты обычно, сам знаешь, получаешь твои дела от начальства. Ты ж его любимчик.
Конде на мгновение взглянул на лейтенанта Фабрицио, он казался действительно заваленным бумагами, телефонными звонками и криками, и понял, что у него вспотели руки. Это был уже второй раз, когда Фабрицио обращался с ним подобным образом, и Конде дал себе слово, что дольше он не желает мириться с этими намеками.
Несколько месяцев назад, расследуя серию краж со взломом в нескольких гаванских отелях, майор Рангель распорядился, чтобы Конде забрал дело и освободил Фабрицио от участия в расследовании. Он попытался отказаться, но выхода не было, если Старик так решил. «Больше нельзя откладывать», – и он решил извиниться перед лейтенантом Фабрицио, объяснив ему, что это было не его решение. Несколько дней спустя, когда Конде нашел виновных в краже, то попытался рассказать своему товарищу о судьбе дела, то Фабрицио ответил ему: «Я рад, Конде, полагаю, что майор расцелует тебя». И он искал все возможные причины, чтобы не обращать внимание на поведение лейтенанта, или, в конце концов, извиниться за произошедшее.
Отдаленные воспоминания о своем происхождении навели его на мысль, что он родился в слишком горячем и драчливом районе, где не разрешалось даже на мгновение приспускать знамя мужественности, под страхом остаться не только без этого знамени, но даже без флагштока от него. Нет уж, в его возрасте он не собирался мириться с таким хамством. Конде поднял палец, готовясь начать речь, но сдержался. Затем он выждал мгновение, пока комната опустеет, и, опершись руками на край стола, опустил голову до уровня глаз Фабрицио, чтобы сказать:
– Если хочешь приключений на свою задницу, то дай мне знать. Я могу подраться с тобой, когда ты захочешь, где захочешь и как захочешь, ты меня понял? – и развернувшись в пол-оборота, он почувствовал, как кинжалы, выпущенные из глаз коллеги, прошивают ему спину.
«Что, черт возьми, не так с этим парнем? Взял и испортил мне настроение уже утром», – сказал про себя Конде. Теперь у него не хватило ни терпения, ни сил подождать лифт, и он побежал вверх по лестнице на седьмой этаж. После этого он почувствовал, как таблетки снова давят ему на живот, и подумал, что это плохо закончится. – «К черту», – сказал он себе, – «будь как будет», – и вошел в приемную кабинета майора Рангеля.
Маручи посмотрела на него и кивнула в знак приветствия, не переставая печатать на своем компьютере.
– Как дела, сокровище? – поздоровался он с ней, и подошел к её столу.
– Он посылал за тобой уже давно, но ты, видимо, вышел, – сказала девушка, указывая головой на дверь кабинета. – Я не в курсе, но думаю, что там какие-то неприятности.
Конде вздохнул и закурил сигарету. Он вздрагивал каждый раз, когда речь шла о больших неприятностях, посланных Старику свыше. «Придется пошевеливаться, Конде», – сказал он себе. Но на этот раз он не согласился бы на замену, даже если бы это стоило ему работы. Он поправил пистолет, который вечно норовил выскользнуть из-за пояса его синих джинсов, особенно сейчас, когда он худел без видимой причины, и положил руку на лист документа, который копировала секретарша Старика.
– А как он на твой взгляд, Маручи?
Девушка посмотрела на него и улыбнулась:
– Ты хочешь признаться мне в любви или проводишь разведку боем, чтобы подстраховаться?
Теперь уже Конде улыбнулся на свое бестактное поведение:
– Нет, просто я сейчас с трудом стою на ногах и… – но она уже стучала костяшками пальцев по дверному стеклу.
– Смелее, заходи.
Майор Рангель курил свою сигару, и по запаху Конде понял, что это был не самый лучший день для Старика: от него пахло дешевым, пересохшим варевом за шестьдесят центов, и это могло окончательно испортить настроение начальника участка. Несмотря на дешевый табак, способный заставить хмуриться его лицо, Конде восхищался воинственным видом своего шефа: он был с иголочки одет в униформу, которая подчеркивала его загорелую кожу привычного игрока в сквош и заядлого пловца. «Как ему удается быть в такой форме?..»
– Мне сказали, что… – он попытался объяснить, но майор показал ему на стул, а затем махнул рукой, прося его замолчать.
– Садись, у тебя закончились каникулы. Найди Маноло, для тебя есть дело. У тебя ведь на этой неделе ничего особенного, не так ли?
Конде на мгновение выглянул в окно кабинета Старика. Оттуда горизонт выглядел голубым пятном и не было слышно шелеста листьев, поднятых ветром, и он понял, что у него нет выбора. Майор пытался оживить тлеющие угли своей сигары, и страдание курильщика от этого неуместного упражнения отражалось в каждом подергивании его лица. В то утро Старик тоже не был в настроении.
– Мне кажется, что наступает конец света, или на нас спустилось проклятие, или люди в этой стране сошли с ума. Послушай, Конде. Либо я старею, либо все меняется, а меня об этом никто не предупредил. Я даже собираюсь бросить курить, с этой ничего нельзя поделать, – показал он на сигару. – Посмотри внимательно, ты думаешь, эту гадость можно назвать табаком? Посмотри на это: на поверхности больше морщин, чем на заднице моей бабушки, это все равно, что я курю самокрутку из банановых листьев, серьезно…
Старик продолжал ворчать:
– Сегодня же я схожу на прием к психологу, лягу там на диван и скажу, чтобы он помог мне бросить курить. А ведь сегодня мне действительно нужна хорошая сигара, я говорю о Короле Мира, или Великой Короне, или Давидофф… Ладно, я согласен на Монте-Кристо… – и крикнул, – Маручи, принеси нам кофе… Посмотрим, смогу ли я избавиться от привкуса этой дряни во рту. Может хоть кофе, дай бог, поможет мне…
Итак к делу. Мне нужно, чтобы ты взялся за этого дело и вел себя наилучшим образом, Конде. Я не хочу слышать, как ты ругаешься, страдаешь, пьешь, шляешься по бабам. Я хочу, чтобы ты разобрался с этим делом немедленно. Работай с Маноло или с кем захочешь, у тебя есть карт-бланш, но продвинься. Замечу, только это между нами, держи ухо востро: происходит что-то серьезное, что я не совсем понимаю, и я чувствую это в воздухе, поэтому я не хочу, чтобы нас застали врасплох или витающими в облаках. Это дело явно с душком и мерзостью, пока неизвестно, кто в нем замешан. Если вонь взлетит выше, то полетят чьи-то головы, поэтому ты берись за это расследование с самого начала. Вбей это себе в голову, хорошо? И не спрашивай меня, я сам ничего не знаю, понимаешь? Вот, смотри. Здесь то, что тебя интересует – документы по этому делу. Но не начинай читать сейчас, парень. Я и так расскажу тебе.
Школьная учительница, 24 года, молодежная активистка, не замужем, убита, задушили полотенцем, но перед этим нанесли ей всевозможные удары, сломали ребро и две фаланги пальца и еще её изнасиловали как минимум двое мужчин. По-видимому, они не взяли с собой ничего ценного: ни одежды, ни электронику. А в унитазе нашли сигарету с марихуаной. Тебе уже нравится это дело? Это бомба. И я, майор Антонио Рангель Вальдес, хочу знать, что случилось с этой девушкой, потому что я уже 30 лет работаю в полиции не ради прихоти, и уверен что тут должно быть скрыто много дерьма. Её убили по-особенному, включая пытки, марихуану и групповое изнасилование… Но что за гадость этот табак? Как будто наступил конец света, клянусь богом. И помни, что я тебе сказал: веди себя хорошо, чтобы я не выслушивал про твои выходки.
-------------------------------------------
Конде считал себя человеком с хорошим чутьем. Пожалуй это было единственное его рабочее качество, которое, по его мнению, находилось сейчас в приемлемом состоянии, и его чутье подсказывало, что Старик прав, здесь пахло дерьмом.
Он понял это с того момента, как открыл дверь квартиры и увидел место происшествия, где отсутствовала только жертва и напавшие на неё. На полу, отмеченный мелом, в своем последнем положении вырисовывался силуэт убитой молодой учительницы: одна рука лежала очень близко к телу, другая как будто пыталась дотянуться до головы, ноги были связаны и неподвижны в тщетной попытке защитить уже побитый живот. Это ужасное зрелище было между диваном и журнальным столиком, перевернутым на бок.
Он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь. Затем он осмотрел остальную часть комнаты: в шкафу, занимавшем всю стену напротив балкона, стояли цветной телевизор, наверняка японский, и кассетный магнитофон с кассетой лицевой стороной вниз. Нажав на стоп-сигнал, он вынул кассету и прочитал: Private Dancer – Танцовщица, Тина Тернер. Над телевизором, на самом длинном стеллаже, стоял ряд книг, которые его заинтересовали больше всего: несколько книг по химии, труды Ленина в трех томах выцветшего красного цвета, история Греции и несколько романов, которые Конде ни за что на свете не стал бы читать: Донья Барбара, папа Горио, Mare Nostrum, Исследования Шанти Андии, Сесилия Вальдес. И только одна единственная книга, которую он хотел бы иметь сам: стихи Пабло Неруды, которые так хорошо соответствовали его настроению в тот момент.
Он открыл книгу и наугад прочитал несколько стихов:
Отними у меня хлеб, если хочешь,
Выпусти из меня воздух,
Но не отнимай у меня свой смех…
Он вернул книгу на место, у него дома было такое же издание.
«Хозяйка не похожа на заядлую читательницу», – сделал он вывод, после того, как стряхнул пыль, оставшуюся на руках.
Он подошел к балкону, открыл ставни, и в комнату ворвались свежесть и ветер, который заставил тренькать медную погремушку, которую Конде не заметил. Рядом с одной стороны от силуэта, отмеченного на полу, он обнаружил еще одно пятно поменьше и почти исчезнувшее, но затемняющее четкость напольной мозаики.
«Почему её убили?» – спросил он себя, представляя девушку, лежащую в собственной крови, изнасилованную, избитую, замученную и задушенную.
Он прошел в единственную комнату квартиры и обнаружил, что кровать застелена. На одной стене, хорошо смонтированный, висел плакат с изображением Барбры Стрейзанд, даже красивой в молодые годы. С другой стороны висело огромное зеркало, полезность которого Конде хотел проверить, поэтому лег на кровать и увидел себя во весь рост. «Забавно, не так ли?» – подумал он. Затем он открыл шкаф, и первоначальное ощущение усилилось – гардероб был непривычным и необычным: блузки, рубашки, брюки, пуловеры, туфли, блузки и пальто, качество которых Конде ощупывал, все вещи были импортные.
Он вернулся в гостиную и выглянул на балкон. С четвертого этажа Сантоса Суареса открывался прекрасный вид на город, который, несмотря на высоту, казался более ветхим и грязным, более недоступным и враждебным. Он обнаружил на крышах несколько голубятен и несколько собак, греющихся на солнце и на ветру; он обнаружил жалкие постройки, прилипшие, как чешуя, к тому, что раньше было комнатой, а теперь служило жильем целой семье; он посмотрел на прикрытые от пыли и дождя емкости с водой, на мусор, забытый в разных уголках, и вздохнул, увидев почти перед собой небольшой сад, засаженный бочками, разрезанными пополам. Затем он увидел, что справа от него, всего в двух километрах за рощами, которые отрезали ему обзор, находится дом Тощего, а за поворотом он увидел дом Карины, и снова вспомнил, что сегодня четверг.
Он вернулся в комнату и сел как можно дальше от обведенного мелом силуэта. Затем он открыл отчет, который дал ему Старик, и, читая, сказал себе: «Иногда стоит побыть полицейским… Кем же ты на самом деле была, Лисет Нуньес Дельгадо?»
(Продолжение следует...)
