6
«И не только все это». А что же еще? Что может увеличить бесконечность? Наши чувства? И мы добавляли «всему этому» себя, растворялись в нем, а не смотрели со стороны, и это было словно отрицанием отрицания – той самой фразы «об этом нельзя написать» - если не словами, то своими чувствами. Как же нельзя? – думал я, - вот же все во мне, вокруг, и недостает всего лишь слов, но они появятся, настоятся в своем ожидании и появятся. «Но так же все и появляется», - вспоминал я фразу, явившуюся мне в полусне после встречи с Таней.
Все и появлялось. Вместе с Таней, одновременно с ее появлением утром на крыльце старой школы, в которой мы жили, когда она выходила умываться к рукомойникам, прибитым прямо к стволам высоких прямых сосен рощицы, окружающей школу. Мне кажется сейчас, я не моргал, когда смотрел на нее. Взгляд мой застывал, словно я боялся своими ресницами спугнуть виденное, как во сне боишься потерять нить необычного чувства, с которым летаешь над землей – всю жизнь я летаю во сне и люблю это ощущение, люблю вспоминать его днем, хотя это невозможно, и люблю эти невозможные попытки дневного повторения. Так вот, глядя на нее, я, телесный, как будто исчезал, а оставался только мой взгляд. Но это было больше, чем я, это было лучшее, что я чувствовал в своей жизни. Все остальное хорошее, прекрасное и значительное – сравнимо с этим взглядом и состоит из похожих флюидов. И музыку я слушал так же, и детство вспоминал, и писал в минуты неожиданных озарений, и на звезды смотрел – с таким же странным чувством бестелесности и невесомости, как будто покидал на время свое тело. Да и нужен ли я сам себе? – думал я, вспоминая эти счастливые минуты, потому что это счастье было не во мне – наоборот, я мешал ему ожиданием, и только изредка, забываясь, разрешал ему проноситься сквозь меня. И вот Таня словно поймала его в окружающем мире и протянула мне, как прозрачный, а может, невидимый, а может, и не шар вовсе – какая разница? – зачем мне сравнивать это счастье с каким-то протянутым мне шаром? Просто осчастливила меня этим счастьем внешнего смысла, скажу я так. Мне неважно даже, как я скажу. Иногда неважно, как я выскажу ту или иную свою мысль, если она пришла ко мне чувством. Мысль изреченная… Есть три вида текста: внутренний, сказанный и написанный. Все три – разные. Но какой главный? Отгадайте, в какой руке? Вот и не отгадали. В третьей, третьей руке, невидимой, то есть внутренний текст самый главный для меня. Он, конечно, хочет и высказаться, а потом, возможно, и написаться, но что станет с ним? Может измениться, может исчезнуть, но в том-то и дело, что я поэтому люблю его только изначальным, самым неприкосновенным из этой троицы, птицы-тройки. Кто из них коренной, а кто пристяжной? И кому я говорю внутри себя самую главную, еще невысказанную, мысль? «Лучше помолчу», – как отвечал я бабушке в ответ на просьбу повторять слова молитвы? Лучше помолчу. Иногда лучше помолчать. За умного сойдешь. Но нет, не хочется все сводить к шутке, не хочется. Что-то важное и совсем не шуточное я сейчас уловил и вдруг понял, что все три вида текста, даже не переживая, что они отличаются друг от друга, я держал в себе для Тани. И думал, и говорил, и писал. Я знал, что все она поймет. Она и понимала – каким-то обратным моему собственному пониманию пониманием. Встречным, проясненным.
Почему я это почувствовал, почему это открылось мне? Ну хотя бы потому, что однажды, не помню уже где, в поле или на дороге, не важно, я подбрасывал по своей тогдашней привычке теннисный мячик, который носил с собой для развития кисти, мял его, подбрасывал и ловил, и вдруг пронзила меня простая мысль при виде того, как мячик этот не зависает в воздухе, а всегда падает вниз, и знания о законе тяготения при этом оказались совсем не нужны, – я вдруг отчетливо и ясно понял, что все в мире, все абсолютно, и я, и мои знания и незнания, и все известное и неизвестное – подчиняется изначально заведенному закону. И все происходящее со мной находится внутри действия этого закона. И встреча с Таней, ее предчувствие, ожидание ее и встреча – не чудо, не нарушение этого закона, а прямое и точное исполнение его.
Можно закапываться в самую глубину сложных мыслей до тех пор, когда уже в исступлении и усталости от их бездонности и кажущегося тупика захочется вынырнуть обратно для отдыха, можно летать с ними в небе до тех пор, когда уже испугаешься потерять обратный путь, но ведут нас по жизни самые простые открытия. Потому что превращают огромный клубок мыслей в тонкую серебряную нить на дороге перед тобой.
И тут подумал я (сейчас), что весь мой разговор с Богом – не только слова, но и ожидание их, и долгий их поиск. Жизнь только тогда становится жизнью, когда неотличимы по смыслу молчание и слова, когда сравнимы в своем значении события и кажущиеся пустоты между ними. Вот и нашел я ответ на самый мучительный вопрос: где прячется жизнь между своими проявлениями? Перешагиваем ли мы с одного события на другое, как с кочки на кочку при ходьбе по болоту, ждем ли следующего чувства после испытанного? Главные слова в этом вопросе, уже отвечающие на него: перешагиваем и ждем, и в это время не исчезает жизнь, а продолжается так же, как в значительном событии или ярком чувстве. И потому возник во мне этот образ серебряной нити на дороге передо мной, нити, вытекающей из клубка мыслей, - потому что беспрерывна жизнь, и нет в ней пустот. «Молчания нет», - написал я однажды, имея в виду отсутствие именно этой пустоты, место которой занимает ожидание, потому что существуют даже нерожденные слова.
Мне необходимо сказать это прямо, как переступить высокий порожек в детстве, иначе не было бы дальнейшей прогулки: беспрерывность чувств и самой жизни подарила мне Таня, приняв на себя мое обращение к Богу. К ней я обращался, думал и чувствовал, зная, что через нее улетят мои чувства и мысли дальше в бесконечность. Вот наконец и высказал я то, что боялся сказать напрямую, а все искал окольные, иносказательные, пути. Уже не боюсь – нет времени на изысканность, есть только на смелость.