«По шоссе стремительно движется грузовик со снарядами, обгоняет начальственную кавалькаду. У руля сидит иван, ему приказали скорей, скорей доставить боеприпасы на передовую. Батарея без снарядов, ребята гибнут, и он выполняет свой долг, не обращая внимания на регулировщиков. Джип маршала останавливается, маршал выскакивает на асфальт и бросает:
– ...твою мать! Догнать! Остановить! Привести сюда!
Через минуту дрожащий иван предстает перед грозным маршалом.
– Ваши водительские права!
Маршал берет документ, рвет его в клочья и рявкает охране:
–Избить и бросить в канаву!»
1979 год.
Москва, Тушино, улица Вишнёвая.
Добротные трёхэтажки, построенные пленными немцами в конце сороковых.
В конце улицы – Тушинский колхозный рынок. Рыночек, по нынешним масштабам. Пяток рядов крытых прилавков на улице, грибы-дыни-арбузы, два павильона под мясо-молоко и соленья. По углам – скобяные лавки, в которых густо пахло керосином и хозяйственным мылом вперемешку с гвоздями. Вы не знаете, как пахнут гвозди? Вы никогда не были в скобяной лавке.
Тут же, у ворот, – широкая торговля полиэтиленовыми пакетами с Пугачёвой в красном балахоне, Высоцким с французской женой или Боярским на палубе белоснежной яхты.
Родители, конечно, на рынок мне ходить запрещали. Там алкоголики, цыгане и вообще.
Но что такое родительские запреты для шестилетнего пацана? Вышел из дома, вдохнул воздух улицы – и забыл их, как дурной сон.
Рынок манил песнями Высоцкого, Северного и Антонова, незнакомыми запахами и вкусной едой, которую если нельзя было попробовать (как арбузы, дыни, семечки), то можно было хотя бы на неё поглазеть. До сих пор я вспоминаю запах «того» маринованного чеснока и «той» невероятно вкусной, как тогда казалось, чурчхелы, которую вместе с розами и сулугуни с одного прилавка продавали постояльцы рыночной гостиницы в больших кепках-аэродромах и не очень белых фартуках поверх полосатых чешских пиджаков.
Ребёнок видит всё происходящее в своём ракурсе – снизу. Взрослые кажутся выше, как и дома, деревья и всё остальное из их, взрослого, мира. Давно известно, хочешь говорить с ребёнком на равных – спустись пониже, сядь на корточки, чтобы твоё лицо было вровень с ним.
Мало кто из взрослых вообще тогда делал так. А уж на рынке – и того меньше. Не до нас. Торговля. Бизнес. Хочешь жить – умей вертеться, некогда на всякую шелупонь внимание обращать.
Но было из этого грустного правила и своё исключение. Вокруг рынка ошивалось три-четыре инвалида. Человеческие обрубки, катающиеся на самодельных фанерных тележках с маленькими колёсиками, отталкиваясь от замусоренного асфальта толкушками из деревянных дверных ручек, подбитых автомобильной резиной.
«Мама, а почему дядя такой?» – спросил я после одного из первых своих визитов на рынок про горланящего под гармошку у центрального входа пьяного инвалида. Мама для начала отвесила мне подзатыльник, а потом рассказала про войну с немцами, в которой много людей погибло, а кто-то вернулся домой раненым. Некоторые – легко, поболело да зажило, а кто-то – вот как этот дядя, без ног. Родственники тоже погибли, потерялись или отказались от него (не мог я тогда понять – как это, отказались?). Вот и выживает как может.
«От дивизии нашей давно остался один номер, повара, старшины да мы, около пушки. Скоро и наш черед... Каша опять с осколками: когда подносчик пищи ползет, термос на его спине пробивает... Хочется пить и болит живот: ночью два раза пробирался за водой к недалекой воронке. С наслаждением пил густую, коричневую, как кофе, пахнущую толом и еще чем-то воду. Когда же утром решил напиться, увидел черную, скрюченную руку, торчащую из воронки...»
Редкие медяки с колосистым гербом СССР сыпались в линялую кепку инвалида, а я, открыв рот, слушал его полуразборчивый крик про бутылку вина, от которой почему-то не болит голова. Гармошка надрывно подыгрывала. Через полчаса к певцу присоединились ещё двое таких же обрубков на колёсиках, один из них ещё и без руки, с пережёванным, обгоревшим лицом, и жадными глотками пили вонючий портвейн из общего стакана.
Все они были моего роста, рядом, я слышал их разговор, густо пересыпанный непонятной мне тогда матерщиной, чувствовал запах давно немытого человека и портвейна. Смотреть на них было любопытно и страшно одновременно. Про войну я смотрел фильмы по телевизору и ещё знал, что дядя Юра, крепко пьющий сосед по коммуналке, воевал и даже был в Венгрии. По субботам часто было слышно, как дядя Юра пел в своей прокуренной комнате под баян про медаль за город Будапешт.
«Майор Г. стоял с дымящимся пистолетом в руке, перед ним сидела немка, держа мертвого младенца в одной руке и зажимая рану другой. Постель, подушки, детские пеленки – все было в крови. Пуля прошла через головку ребенка и застряла в груди матери. Майор Г. был абсолютно спокоен, неподвижен и трезв как стеклышко. Зато стоящий рядом лейтенант весь извивался и шипел:
– Ну, убей! Убей ее!
Этот лейтенант был совершенно пьян – серое лицо, синие губы, слезящиеся глаза, слюни изо рта».
Детские воспоминания – нестройные, часто путающие, обманывающие с датами и именами.
Но обожжённые, изуродованные войной человеческие обрубки, виденные мною на Тушинском рынке, надолго запали в память. Потом Москву основательно почистили перед Олимпиадой, вымели «человеческий мусор», неудобный для имиджа олимпийской столицы, догнивать своё за 101-й километр, но ещё пару раз увидеть этих людей я успел. И даже говорил с одним из них. О чём? Не помню, стёрлось, ушло в песок. Запомнилось только обгоревшее уродливое лицо того инвалида, который что-то втолковывал мне, пошатываясь на своей тележке и дыша на меня перегаром.
Сколько было тогда этим людям? С мая 45-го прошло тридцать пять лет. Если их призывали восемнадцати-двадцатилетними, то в 1979-м – немногим больше пятидесяти. Наивные, неопытные мальчишки, вырванные из мирной жизни и перемолотые жерновами войны, отрыгнутые на обочину жизни, чудом дожившие до полувекового рубежа. А может, и вовсе какие-нибудь бывшие дети полка, тогда – и ещё младше.
Всем нам рассказывали тогда про войну – в школе, по телевизору – про патриотические порывы, про «За Родину, За Сталина» и т. д., и т. п.
Но что такое настоящая война, истинное лицо её, и тогда и сейчас знают очень немногие. Кто знал, помнил – тогда, при СССР, прикусил язык, сейчас же их почти не осталось.
Прошло время, распалась Империя, сменился строй, деньги, век. Жизнь.
Я вырос. Нынешнему мне очень нравится литература автобиографическая, написанная живым языком очевидца описываемых событий.
Недавно я случайно наткнулся в Сети и запоем прочитал «Воспоминания о войне» профессора Николая Никулина, героя войны, ленинградца, историка, многие годы проработавшего в Эрмитаже.
В предисловии, написанном М. Пиотровским, говорится:
«Сегодня Николай Николаевич Никулин, тихий и утонченный профессор, выступает как жесткий и жестокий мемуарист. Он написал книгу о Войне. Книгу суровую и страшную. Читать ее больно. Больно потому, что в ней очень неприятная правда. Истина о войне складывается из различных правд. Она у каждого своя. У кого – радостная, у кого – трагическая, у кого – полная божественного смысла, у кого – банально пустая. Но для того, чтобы нести людям свою личную правду, надо иметь на это право».
Писалась книга долго, в стол, без расчёта на то, что будет когда-нибудь опубликована. Да что там опубликована – если рукопись попала бы к товарищам в штатском, автору было несдобровать. Вредная для советской пропаганды книжка, опасная.
«“Никто не забыт, ничто не забыто!” – эта трескучая фраза выглядит издевательством. Самодеятельные поиски пионеров и отдельных энтузиастов – капля в море. А официальные памятники и мемориалы созданы совсем не для памяти погибших, а для увековечивания наших лозунгов: “Мы самые лучшие!”, “Мы непобедимы!”, “Да здравствует коммунизм!”. Каменные, а чаще бетонные флаги, фанфары, стандартные матери-родины, застывшие в картинной скорби, в которую не веришь, – холодные, жестокие, бездушные, чуждые истинной скорби изваяния».
Прошлым летом у меня родилась дочь. Долгожданный, любимый ребёнок. Она не видела, как в магазинах впервые появились пепси-кола и жевательные резинки по 50 копеек, как грустно улетал в вечернее августовское небо олимпийский Мишка, как глупые взрослые давились в очередях за дрянной водкой и дорогим бигмаком, как танки стреляли по красивому белому зданию на набережной, как за 40000 рублей можно было купить только пачку сигарет.
Если я и расскажу ей про всё это, думаю, она мне не очень-то поверит. Она живёт в XXI веке, и когда подрастёт, Вторая мировая для неё будет так же далека, как для нас, ныне живущих, русская кампания Наполеона 1812–1814 гг. Просто статья в учебнике истории, очередной набор букв, который надо зазубрить к экзамену.
Но одной из главных книг, которые я заставлю её прочесть в сознательном возрасте, будет книга Никулина. И я расскажу ей про людей-обрубков, которых видел собственными глазами.
Потому что я знаю, пусть даже немногое, из книг, что сделали эти люди и что сделали с ними.
Потому что я не хочу, чтобы ЭТО повторилось.
Никогда.
Александр Чикижев
Правда или истина?
Комментарий к отзыву Владимира Липатова
Мне говорят сегодня, что нужна очистительная правда о той войне (как и о всей советской жизни). Я согласен – нужна. Но когда читаешь все нарастающий вал подобных правд, в один прекрасный момент начинаешь понимать, что кроме правды есть еще что-то. И это что-то больше, чем правда. Оказывается, так называемая «официальная ложь» про Освободительную войну, как ни странно, ближе к истине, чем правда о мародерстве, насилии и прочем, что считается правдой войны. На самом деле эта правда относится не к войне, а к проявлению человеческого на войне.
Некоторые мужчины убивают старушек, некоторые насилуют детей, некоторые грабят, но не они определяют роль мужчины в обществе. Или – кто-то воровал из Эрмитажа ценности, но я не думаю, что ведущий научный сотрудник Эрмитажа Николай Никулин (автор рецензируемой книги) видел в процессах хищения главный вектор деятельности музея.
Когда фашисты жгут в печах, вешают мирных жителей – то это норма завоевательной войны, которую ведут именно фашисты, люди с идеологией расового превосходства. Если же мы начинаем настойчиво говорить, что и наши солдаты убивали мирных жителей, насиловали, грабили, – тем самым мы ТИПИЗИРУЕМ эти преступления, превращая их в норму, а нашу армию – в равную армии фашистов.
И вообще, давайте говорить всегда правду. Говорите в семье правду, как утром плохо выглядит жена, какой неумеха муж и так далее. Это все будет правдой. Но ни к чему хорошему она не приведет. Некоторая правда нужна в малых, как змеиный яд, дозах, – ту же правду о войне нельзя запрещать в принципе, но и разрастаться лавинообразно ей давать нельзя, иначе происходит подмена, и мы незаметно для себя оказываемся в мире, которого сами не желали.
Можно сказать, что война имеет много правд, – у каждого ее участника есть своя правда. Но истина освободительной войны – в преодолении человеком своего страха, в способности отдать жизнь за другого. Это преодоление той правды, что человек бывает слаб, он может струсить, предать, убить безоружного, ограбить и пр. Но государство должно прививать своим гражданам истину, показывая правду и то, как люди или общество – армия, страна – преодолевают свои слабости, а не катятся вниз.
Нельзя не учитывать политического контекста, в котором мы ищем правду о себе. А он отчетливо прост, этот контекст. Мировая история переписывается у нас на глазах. Советский Союз – не просто империя зла, он уже мировой зверь, минотавр, поглощавший европейские девственные демократии. И как-то неудобно оставить ему победу над фашизмом. Для начала нужно сделать так, что война его была если и освободительной, то варварской и зверской. Потом – оккупационной, а не освободительной. Потом оказывается, что и войну развязал СССР. И скоро окажется, что Гитлер всего лишь защищал Европу от Сталина, сопротивлялся коммунистической экспансии и пал смертью храбрых. И все концлагерные печи будут переписаны на нас.
Это звучит абсурдно для нас, но для наших детей будет правдой.
Автор: Владимир Липатов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.