Окончание воспоминаний графа Мориолля
(Александр Николай Леон Карл граф де Мориолль находился на службе у великого князя Константина Павловича с 1810 года (воспитатель сына великого князя Павла Александрова) до самой его смерти в 1831 году)
Весной 1830 года прибыл в Варшаву и пробыл здесь несколько дней император Николай (Павлович). Я просил великого князя представить меня его величеству, которого я не видел со дня его восшествия на престол, и вот однажды утром, когда великий князь Константин Павлович был один с императором, он послал за мной и милостиво представил меня его величеству, который изволил мне сказать, что я него старый знакомый. Расспросив меня о Франции, император стал развивать передо мной очень здравые идеи, показывавшие твердость его суждений и просвещенность.
Ему было шесть лет, когда я увидал его в первый раз. Он был гораздо выше ростом своего брата Александра, но вследствие этого казался несколько непропорционально сложенным. Я его оставил тростником, а нашел дубом. Император Николай был очень красив. Вся его фигура свидетельствовала о силе и здоровье, величавость сочеталась в нем с добротой и кротостью. Улыбка его была очаровательна, а его греческий профиль поражал благородством своих очертаний.
Размышляя о вспыхнувшей в Париже революции (здесь июльская), я пришел к убеждению, что необходимо было переменить короля (здесь Карл X). Великий князь, которому я изложил свои взгляды, никак не мог согласиться в этом со мною и с жаром защищал свое мнение.
Через некоторое время княгиня спросила меня, не замечаю ли я, как великий князь стал задумчив. Я отвечал, что это правда и что, по всей вероятности, его задумчивость явилась результатом тревожных обстоятельств.
- Нет, - сказала она: - это не оттого. Он задал себе задачу, которая не дает ему покою ни днем, ни ночью. Он ломает себе голову над вопросом: могут ли короли титуловаться королями милостью Божьей и действительно ли их власть проистекает из этого высокого и священного источника? Удивительно, что он не говорил еще с вами об этом. Эта мысль теперь поглощает у него все другие.
И действительно, великий князь не замедлил поделиться со мной своими сомнениями и просил меня сказать свое мнение на этот счет. Я уже был подготовлен к этому вопросу и, считая излишним разбирать его методически, ограничился следующими словами:
- Так как все делается в этом мире по воле Божьей, то и государь может думать, что он восходит на престол волею и милостью Божией.
Этот аргумент, на логичности которого я не настаиваю, произвел свое действие, и великий князь успокоился по крайней мере на счет предмета, затронутого в нашем разговоре.
Наступила между тем осень, дни становились короче, вечера длиннее. Великий князь был в мрачном настроении и волновался. Он выразил желание, чтобы я приезжал проводить вечера в Бельведер. Я был слишком предан и признателен ему и потому постарался исполнить его желание. Таким образом, несмотря на вечные скучные разговоры о политике, я с удовольствием посвящал ему все время, когда мне казалось, что я буду ему полезен.
Между тем в Варшаве по-прежнему все было тихо. Великий князь жил еще более уединенно, чем прежде, в своем Бельведере, куда я обыкновенно ходил обедать раза два в неделю. Но вскоре произошло событие, которое сильно взволновало публику: однажды среди бела дня какой-то штатский остановил на улице президента города (здесь Венгржецкий Станислав) и нанес ему несколько ударов палкой.
Такое насилие над первым лицом в городском управлении страшно раздражило великого князя, и он велел схватить виновного. Он оказался отставным офицером, прошлое которого было безупречно.
Когда-то он обращался к великому князю с просьбой определить его в гражданскую службу, и получил от него письмо к президенту, который обещал устроить его. После трех месяцев хлопот и всяческих просьб тот опять обратился к великому князю, который вторично снабдил его письмом, указав в нем на одно освободившееся место.
Когда проситель передал это письмо президенту, тот приказал его вытолкать за дверь и определил на это место кого-то из своих родственников. Доведенный таким образом действий и нищетой до отчаянья, несчастный офицер и решил отплатить президенту.
По польским законам, он был приговорен к нескольким дням ареста и небольшому штрафу в пользу оскорблённого. Но великий князь остался недоволен столь мягким наказанием и приказал передать дело на рассмотрение нового суда. Но и этот суд утвердил решение прежнего. Так окончилось это дело, доставившее немало удовольствия любителями всяких скандалов. Они обласкали буяна и дали ему щедрые вспомоществования. А избитый президент от срама должен были уехать в свое имение.
Стали появляться объявления, призывавшие к возмущению. Ночью их расклеивали по главным улицам города и, в особенности около казарм польских войск. В самых оскорбительных для правительства выражениях войска приглашались, во имя патриотизма, поднять знамя бунта. Несколько таких объявлений появилось даже на стенах Бельведера, причем в них грозили убить и самого великого князя. Каждое утро полиция занималась уничтожением этих гнусных прокламаций, но не могла открыть лиц, которые их распространяли.
В начале ноября было арестовано несколько студентов академии по подозрению в поджогах. Обнаружены были весьма подозрительные сношения между ними и подпрапорщиками, с которыми у них были тайные сборища. Великий князь, усмотрев в деле студентов лишь проступки против учебной дисциплины, отослал дознание по этому делу профессорам, которые были назначены для этого случая.
Произведя следствие и убедившись, что дело слишком серьезно, профессора объявили себя некомпетентными, и дело снова было передано в суд. Подпрапорщики, раздражённые арестом их соучастников, разразились ругательствами и угрозами, так что великий князь счел нужным арестовать около двадцати человек, наиболее виновных, и предать их военному суду, тем не менее, начавшееся брожение не было очень опасно, в виду незначительного числа людей, вовлечённых в него.
Великий князь мог выслать учащихся под надзор их родителей и имел полномочия закрыть совсем школу подпрапорщиков. Это распоряжение водворило бы спокойствие и стоило бы всего одной бумаги, которую можно было бы исполнить в одну минуту.
Но деспотизм великого князя стал колебаться: он боялся пускать его в ход и ограничивался только полумерами против выходок, о которых, по-видимому, был плохо осведомлен или просто не придавал им особого значения.
Однако, несмотря на свою напускную веселость, он сильно беспокоился в это время. Я слишком хорошо знал его и не верил личине, которую он на себя надел, чтобы скрыть свое беспокойство. Мне было известно, что почти каждую ночь он отправлялся один в коляске проверять посты, рискуя тысячу раз быть убитым, и что он спал не раздеваясь, а иногда даже и в сапогах. Вот как полагался несчастный великий князь на "детские меры" своей полиции, состав которой в ту пору был сильно увеличен.
Сколько раз я просил его воздержаться от этих ночных поездок или, по крайней мере, брать с собою кого-нибудь! Но тщетны были все мои предостережения. Я не раз говорил об этом с княгиней (Лович), которая созналась мне, что и ее советы не имеют никакого значения и принимаются плохо. Таким-то образом и дожили мы до рокового 24 ноября (1830).
Назначая этот день, заговорщики хотели ускорить осуществление своих планов, для чего у них сначала не было назначено срока. Так как следили за каждым их шагом, то ими овладело опасение, что, в конце концов, у них отнимут возможность действовать, а, с другой стороны, их пугали некоторые признания, сделанные их арестованными соучастниками. Из военных, заговорщиков, было всего около дюжины, и все это были офицеры низших чинов, не имевшие особого влияния на солдат.
Затем около сотни безусой учащейся молодежи и сотни полторы из школы гвардейских подпрапорщиков, которые вздумали низвергнуть правительство с царем во главе. Надо заметить, что в "первом движении" не участвовало ни одного капитана, не говоря уже о высших чинах.
Несколько солдат, увлеченных восстанием, сами не знали, чего от них хотят, ибо унтер-офицеры просто приказали им взять оружие и выходить из казарм. Предварительно им раздали патроны, стараясь при этом уверить, что вся армия охвачена "революцией".
У заговорщиков не было сообщников ни в зажиточном классе, ни в буржуазии, которая хотела спокойствия. У них не было ни денег, ни обещаний поддержки, ни даже главы, который руководил бы всем движением. Они рассчитывали единственно на счастливый случай.
В упомянутый злосчастный день я отправился обедать в Бельведер. За столом мы были втроем: великий князь, княгиня и я. Павел был на службе, в казармах своего полка, которые находились в нескольких шагах от дворца. Обед прошел оживленно. Великий князь был в прекраснейшем настроении и много шутил на счет происходящих в городе "свинствах" - слово, которое он употреблял очень часто, когда что-нибудь вызывало его неудовольствие.
После обеда он еще некоторое время разговаривал с нами, а затем удалился к себе, говоря, что он очень устал и хочет отдохнуть в ожидании президента города и генерала Жандра (Александр Андреевич), которые должны были явиться к нему в семь часов. Уходя, он подал мне руку, и пригласил меня в Бельведер в возможно непродолжительном времени. Увы! я и не подозревал что готовилось.
Княгиня пригласила меня остаться с нею, и наш разговор продолжался до шести часов. Тут я простился с нею и сел в карету, чтобы ехать домой, через полчаса это было бы уже невозможно. Путь был довольно пустынный, все было по обыкновению спокойно, и я вернулся к себе, ни о чем не догадываясь. Вечером я был приглашен в гости к одному моему знакомому, полковнику, который командовал эскадроном кирасир и жил по дороге в Бельведер. Я отправился к нему пораньше.
Едва я успел приехать к нему, как прибежал его человек, страшно перепуганный, и сказал, что его немедленно требуют в казармы. Одеться, вскочить на лошадь и умчаться в галоп было для него делом одной минуты. Пораженный такой торопливостью, я старался успокоить его жену, с которой случился нервный припадок, и постарался ее уверить, как и сам, впрочем, думал, что в казармах вспыхнул пожар.
Затем я послал в верхний этаж посмотреть, не видно ли где-нибудь пожара. Оказалось, что пожара не видно, но слышны ружейные выстрелы, причем огоньки от них вспыхивают то тут, то там. Сильная тревога овладела мною.
Я бросился к окну, выходившему на улицу, чтобы взглянуть, что такое там происходит. На противоположной от Бельведера стороне виднелось сильное зарево, охватывавшее большую часть горизонта и озарявшее все крыши. Это был огромный пожар на окраине города, которым давался "сигнал восстания" и на который хотели отвлечь всё внимание. Через несколько минут прошло полтораста-двести солдат, стремившихся по дороге к Бельведеру.
Яркий лунный свет позволил мне различить, что они принадлежали к 4-му линейному полку, который великий князь особенно любил. Эти люди кричали что-то "о революции", но шли ли они помогать ей, или укрощать ее, было неизвестно.
Между тем в нашей местности все было совершенно спокойно и не у кого было разузнать о том, что творится. Явившийся к нам французский консул также ничего не знал. Со стороны арсенала и старого города слышна была беспрерывная пальба из ружей, и раздалось несколько пушечных выстрелов. Не получая никаких известий, я после некоторого ожидания решил ехать домой и вернулся к себе в девять часов, не встретив по дороге ни одной души.
Хотя и в этой, несколько отдаленной части города все еще слышны были выстрелы из ружей и пушек, тем не менее, глубокое спокойствие здесь не было нарушено, и ночь прошла совершенно спокойно. Только на другой день развернулись передо мной ужасы "революционных сцен".
В семь часов (здесь вечера) подпрапорщики из поляков, обезоружив своих русских товарищей, которым они остерегались доверяться, бросились в казармы гвардейских улан и кирасир. Они сделали несколько выстрелов по конюшням, убили и ранили несколько человек и лошадей и пытались поджечь казармы. Это внезапное нападение вызвало страшную суматоху в войсках, не ожидавших ничего подобного.
Дежурные офицеры успели, однако, водворить порядок и скомандовали садиться на лошадей, но не знали, чему приписать это нападение и как велико число нападавших. Можно ли было подумать, что человек двадцать решились напасть на три полка кавалерии, в которых было около 3600 человек.
Все начальство жило, впрочем, в городе: одни были в театре, другие в гостях. Когда послан был приказ явиться, немногие оказались дома. Суматоха продолжалась, и никто не знал, что делать.
В то время, пока все это происходило в казармах, дюжина самых энергичных и смелых заговорщиков бросилась в Бельведер, чтобы убить великого князя. Его привычки и местонахождение им были отлично известны. Злодеи были в масках. В числе их было несколько студентов.
Прибыв к входной решётке, которую охраняли только два ветерана, вооруженные одними тесаками, они быстро обратили их в бегство и беспрепятственно добежали до подъезда дворца, который всегда был открыт.
В передней из двух бывших тут лакеев один был зарезан, другой смертельно ранен. Великий князь жил во втором этаже, и в глубине вестибюля находилась большая лестница, которая вела в первую большую переднюю, где по вечерам не было ни души. К этой передней примыкала приемная поменьше, где обыкновенно дожидались все, кто хотел говорить с великим князем. Эта комната отделялась от спальни великого князя только небольшим коридором, где всегда находился лакей на случай, если его позовет великий князь.
Заговорщики поднялись по лестнице и открыли дверь в первую переднюю; во второй находились обер-полицмейстер Любовицкий и генерал Жандр, ожидавшие пробуждения (?) великого князя. Необычайный шум поразил их, и генерал Жандр вышел из передней и очутился перед заговорщиками, которые нанесли ему удар в голову ручкой пистолета.
Генерал, известный своей трусостью, стремительно бросился в маленькую приемную и, не дав тревоги, пробежал через задние комнаты, где жила прислуга, спустился на двор и бросился к решетке. Но несколько заговорщиков, которые были оставлены снаружи, чтобы обезопасить обратный путь своих соучастников, быстро нагнали его и убили.
Жандр был очень похож на великого князя ростом, фигурою, и в особенности головой, которая была лишена совсем растительности. Заговорщики вообразили, что они убили великого князя, и пошли во дворец, чтобы сообщить об этом своим товарищам.
Между тем несчастный Любовицкий, оставшись один, бросился в коридор, о котором я говорил, и запер за собой дверь на ключ, а лакей побежал будить великого князя. Тот вскочил с постели в одной рубашке и, пока Любовицкий держал дверь, успел спрятаться в соседней комнате. Дверь скоро была выломана. Любовицкий получил четырнадцать ударов штыком. Не найдя великого князя, заговорщики, поверив товарищам, уверявшим, что они уже убили его, выскочили из Бельведера и разбежались через сад.
Все это произошло одновременно с нападением на казармы. Павел, бывший там при исполнении своих обязанностей, вскочил на лошадь и во главе взвода, которым он командовал, бросился на помощь отцу, но прибыл уже тогда, когда всё было кончено.
Подпрапорщики, потерпев неудачу в поджоге, но довольные тем, что, благодаря всеобщей суматохе, удался их замысел против великого князя, хотели ворваться в город. Но следом за ними явились кирасиры, а перед ними уланы, так что они считали себя уже погибшими. Построившись в каре, они открыли огонь и пробились через войска, которые, не имея начальства и не получая приказаний, бездействовали и облегчили отступление врагам, которые без единой царапины достигли города.
Между тем число "сбившихся с пути истинного" солдат увеличивалось с каждой минутой: расчеты на грабежи, водка, которой их подпоили, отсутствие всякой сдерживающей силы - все это увеличивало их дерзость. К ним присоединилась городская чернь, все бросились к арсеналу, который оставался без всякой охраны, захватили хранившееся там оружие и раздали его толпе. А там было сорок тысяч новых ружей и соответствующее число сабель и пистолетов.
Среди всей этой суматохи, причины которой решительно никто не знал, несколько генералов сделали было попытку водворить порядок. Но они могли действовать только убеждением, которое, конечно, не могло оказать никакого действия на пьяных и впавших в ярость солдат.
Дивизионный командир генерал Блюмер (Игнацы) от своих же солдат получили восемнадцать пуль в грудь. Военный министр граф Гауке (Мауриций) был убит в карете вместе с полковником Метишевским. Дивизионный командир граф Потоцкий (Станислав) был заколот. Генерал Новицкий, спокойно возвращавшийся из театра, также был убит. Генерал Сементковский (Томаш Ян), отказавшийся стать во главе мятежников, был зарезан ими. Генерал Трембицкий (Станислав), начальник школы гвардейских подпрапорщиков, также отказавшийся от предложения стать во главе восстания, был весь исколот штыками.
Следует заметить, что эти и другие жертвы высшего ранга все были из поляков. Несколько других генералов, которые не могли пробраться к великому князю, были отведены в кордегардию и заключены в разных местах. Толпа бегала туда и сюда, убивая по произволу всякого, кто попадался навстречу, а иногда и друг друга. С большим трудом удалось отстоять банк, на который она бросилась. Здесь погибло множество народу.
Русских погибло очень мало, так как они почти не показывались. Два гвардейских пехотных полка, командиры которых попались мятежникам в плен, вышли из казарм только для того, чтобы мимо города идти к Бельведеру.
Что же делал в это время великий князь?
Он построил перед Бельведером прибывших к нему улан и кирасир в боевой порядок и сам стал во главе их. Он расспрашивал всех прибывавших и ежеминутно посылал в город узнать, что там происходит. Отправленный им полковник Засс (?) был убит, другие возвращались израненными. Да и какие известия могли они привезти? Только те, что бунт, не встречая никакого сопротивления, все усиливался.
Напрасно некоторые генералы, которым удалось собраться вокруг него, умоляли его разрешить им действовать. Они совершенно верно доказывали ему, что нескольких эскадронов его многочисленной кавалерии, которые пройдут по улицам и саблями очистят путь, будет вполне достаточно, чтобы восстановить порядок, что арсенал легко можно взять обратно и что, соединившись с двумя пехотными полками, стоявшими в городе, можно образовать силу, способную раздавить толпу мятежников.
Они приводили ему всякие доводы, которые им подсказывал в подобных обстоятельствах здравый смысл, но не могли заставить его принять какое-нибудь решение. Он только твердил беспрестанно: "вот свинство, вот свинство!" Так прошла целая ночь, а "революция" между тем продолжала разгораться.
Поведение великого князя было совершенно непонятно. Может быть, ему не хотелось пролить "несколько капель крови". Но он должен был знать, что эти "несколько капель" предохранили бы его от целых потоков крови, которые потекли позднее. Или он желал пощадить тех, которые только что хотели его зарезать и возмутились против его брата? Но ведь он постоянно твердил, что у него в подобных случаях одно средство - пушка.
Был ли то недостаток мужества? Не смею предполагать это. Была ли это слабость соображения, свойственная человеку, который в минуту опасности теряет хладнокровие, колеблется, не может на что-либо решиться и отдает себя во власть событий? Это вероятнее всего.
Он отдал единственное распоряжение - как можно скорее прибыть двум гвардейским батареям. Но одна стояла в расстоянии восьми, а другая тридцати часов от Варшавы. Судите по этим распоряжениям сами о непредусмотрительности, благодаря которой восстание получило такую силу.
Утро 30 ноября открыло отвратительную картину "революции, предоставленной самой себе и не знающей меры в своем бесчинстве". Городские отбросы, женщины, дети, вооружившись, бегали по городу, разбивали кабаки, выламывали двери у лавок, валялись пьяные на земле, стреляли из ружей и пистолетов куда попало, словом, показывали испуганному наблюдателю человеческую природу с самой отвратительной ее стороны.
Разграбили русскую военную казну, которая находилась почти против моих окон, и почти разрушили дом, где она помещалась. Той же участи подверглись и другие учреждения правительственные и частные. Наконец толпа хватала "своими окровавленными руками" всё, что возбуждало ее ярость или жадность, причем не разбирались ни национальность, ни пол.
Благонамеренные польские патриоты, военные и штатские, домовладельцы, торговцы, словом, все порядочные люди сокрушались о бедствиях, уже наступивших, и тех, которые они предвидели в будущем.
Все обвиняли великого князя в непредусмотрительности и позорном бездействии, все сваливали на него настоящие и будущая беды и все единодушно бранили его и осыпали упреками, которые, увы! были вполне справедливы.
Много штатских, сначала боявшихся показаться, и немало военных, видя, что "революция" разгорается и не встречает ни малейшего сопротивления, стали выходить на улицы и присоединяться к мятежникам. С этого момента, усилившись людьми с некоторым весом, восстание стало забирать силу, и к полудню великий князь уже не мог подавить его.
Из всех польских полков остался верным только полк гвардейских конных стрелков, но так как великий князь, по непонятным соображениям, отказался присоединить его к своим войскам, то и он, в конце концов, перешел на сторону мятежников. Другие полки собрались под командой тех из своих начальников, которые стали "за дело революции" и были выбраны на место прежних, уже убитых.
Таким-то образом революция, сначала неуверенная и робкая, мало-помалу приобрела страшные размеры. Войска повсеместно объявили себя за нее, а по отношению к великому князю, мало их знавшему, выказали только одну ненависть.
Нужно было, однако, как-нибудь обуздать излишества, которые стали угрожать всем без исключения. В городской ратуше образовалось своего рода "временное правительство", которое первым делом разослало приказ войскам, стоявшим в гарнизонах, безотлагательно прибыть в столицу. Но, не имея ни силы, ни поддержки, ни единодушия, что могло сделать это правительство для восстановления порядка в такой момент, когда необходимо правительство сплотившееся и энергичное?
Взоры всех обращались к человеку, который пользовался большой популярностью среди поляков и которого называли вторыми Костюшкой. Это были генерал Хлопицкий (Иосиф). Он отличился в польских войсках, когда они сражались под знаменами Наполеона, и, как говорили, с военными талантами соединял в себе и таланты административные. Когда была образована польская армия, великий князь не замедлил привлечь к себе столь выдающегося офицера, дал ему место, соответственное его чину, и осыпал его знаками благоволения.
Император Александр (Павлович) пожаловал ему орден св. Анны первой степени, и сделал все, чтобы превратить его в верноподданного. Но несколько грубоватая откровенность Хлопицкого и его широкий взгляд на вещи не могли ужиться с "солдатчиной" великого князя. На одном параде великий князь сделал ему замечание за то, что "поляки прошли не совсем твердо". - Это оттого, - возразил генерал, - что они не видят перед собою врага.
Оба эти характера не могли ужиться, и Хлопицкий вскоре подал в отставку, питая отвращение к полнейшему подчинению даже в мелочах, с которыми он не мог примириться. Великий князь не принял ее. На следующий год Хлопицкий вторично подал прошение об отставке, и великий князь опять упорно ее отклонил. Тогда генерал сказался больным и, хотя были совершенно здоров, имел терпение не выходить из дому почти два года.
В конце концов, пришлось согласиться на его просьбу, и отставка была ему дана. Возвратившись в частную жизнь, Хлопицкий вел себя скромно и умно. Будучи горячим патриотом, он, однако, держался вдали от противников правительства, ибо был слишком проницателен и умел видеть вещи в настоящем их свете.
Таков был человек, которого общественное мнение призывало стать во главе в этот критический и опасный момент. Но, не отличаясь честолюбием и опасаясь не справиться с обстоятельствами, Хлопицкий, предвидя эти предложения, скрылся в самом начале восстания.
Стали его искать. Друзья выдали его местопребывание и начали усиленно упрашивать принять бразды правления. Чтобы заставить его согласиться, понадобилось немало просьб и указаний на общественную опасность. Он согласился, но с условием, чтобы его назначили "диктатором" и предоставили ему всю огромную власть, которая полагается "диктатору". Он понимал, что эта власть ему необходима, и дал обещание передать ее сейму, как только он соберётся.
Когда узнали о его согласии, всех охватило своего рода опьянение. Диктатор стянул все войска на Марсово поле и, явившись туда в полной парадной форме и в аннинской ленте, велел присягать ему на верность и послушание. После этого он вступил в должность и стал принимать меры к восстановлению порядка.
Он приказал организовать национальную гвардию, разослал по городу многочисленные патрули с приказанием отбирать у населения оружие и образовал при себе совет. Вечером в Варшаве была иллюминация, и беспорядки понемногу прекратились. Много оружия было возвращено в арсенал и у грабителей отобрали все деньги и имущество, какое только оказалось возможным. На следующий день открылись магазины, появилась многочисленная полиция, и уличное движение стало свободными.
Все это было делом одного быстрого сообразительного ума - новое доказательство того, что людям нужно сильное и сплочённое правительство, какое бы название оно ни носило.
Великий князь со своей маленькой армией, к которой присоединились еще две гвардейские батареи, все еще оставался в окрестностях Бельведера, который был у него в руках. Если уже в самый удобный момент он не предпринял ничего, то легко было понять, что теперь он и совсем не рискнёт на борьбу, которая стала небезопасной. В течение трех дней он оставался в том же положении, которого никак нельзя было себе объяснить, и наконец, стал отступать на Брест-Литовский, стоявший на границе Польского королевства, Волыни и Литвы.
Для этого необходимо было перейти Вислу, чего он не мог сделать здесь и переправился, только пройдя вдоль реки до Пулав, откуда достиг Бреста просёлочными дорогами, которые в это время года были почти непроходимы.
Войска его очень страдали от этого трудного перехода, во время которого они каждую минуту рисковали быть отрезанными мятежниками и атакованными их отрядами, которые, по общему мнению, их проследовали. Так, конечно, и должно было бы случиться, если бы "диктатор" сам не принял всех мер, чтобы обезопасить отступление великого князя.
В течение трех дней, пока Бельведер оставался еще во власти великого князя, он, конечно, тотчас же должен был распорядиться, чтобы все важные бумаги были приготовлены к отправке или уничтожены. Обер-гофмаршал его двора граф Курута (Дмитрий Дмитриевич) во всяком случае должен был предвидеть это распоряжение, хотя великий князь в такие минуты общей суматохи и позабыл его отдать.
Но, по своей ничем не смущаемой беззаботности, он и не подумал об этом: бумаги, драгоценные вещи, обстановка, самая необходимая для великого князя и княгини, все было оставлено в Бельведере, как будто бы люди были принуждены бежать как можно скорее.
После удаления великого князя "диктатор" велел везде наложить печати, чтобы все осталось в сохранности и чего-нибудь не пропало. Это показывает, какие чувства воодушевляли его. Только относительно бумаг не сочли возможным ограничиться этой мерой и поручили их на хранение вполне надежным людям. Таким образом, все правительственные тайны, переписка великого князя с братьями, полицейские списки, политические документы, словом, самые секретные бумаги, которые могли скомпрометировать множество лиц, перешли в руки посторонних людей.
В качестве свидетеля при наложении печатей был призван один из чиновников канцелярии великого князя, состоявший под начальством полковника Филиппеуса (Федор Яковлевич?), который заведовал зданиями и казначейской частью. Увидев, что письменный стол великого князя открыт, он незаметно вытащил оттуда значительную сумму золота и драгоценные брильянтовые пуговицы императора Павла, положил все это в карман и передал потом жене полковника Филлипеуса. Впоследствии эти вещи, как и многое другое, исчезли.
Между тем бестолковый граф Курута каждое утро приходил в Бельведер завтракать и нередко возвращался туда и среди дня. Полное ничтожество и самый отвратительный эгоизм довершали печальную репутацию этого человека и показывали, что великий князь чрезвычайно неудачно выбрал объектом своей привязанности этого прирождённого покровителя всяких мошенников и негодяев.
Для довершения его характеристики приведу здесь один забавный случай. Курута очень любил сыр и всегда имел целый запас разных его сортов. Посланные диктатором комиссары, прибыв в Бельведер и зная вкусы графа, вздумали полакомиться сыром и послали за ним. Оказалось, однако, что драгоценные сыры были заботливо увезены и что обер-гофмаршал, не позаботившийся ни о бумагах, ни о золоте, ни о брильянтах, не забыл, однако, о своих сырах.
Но ему можно сделать второй упрек, гораздо более сильный, а именно в полном равнодушии, которое он выказал накануне "революции". Один подпрапорщик из числа заговорщиков, раскаявшись в своем преступном участии, явился тайно к полковнику Зассу, одному из главных начальников полиции, признался ему в своем преступном участии в заговоре, раскрыл планы заговорщиков и сообщил все нужные сведения, чтобы помешать осуществлению этого плана.
Сведения были драгоценны, и полковник, чтобы не терять ни одной минуты, велел отвести этого человека к Куруте для того, чтобы тот немедленно сообщил обо всем великому князю. Когда подпрапорщика ввели к Куруте, этот "горе-генерал" ложился уже спать, что он делал несколько раз в день.
Присланный рассказал ему всё и умолял сейчас же, не теряя ни одной минуты, провести его к великому князю. На это граф Курута отвечал, что великому князю некогда его слушать, что он знает обо всем, и что нет надобности еще раз повторять ему то же самое. Генерал спокойно улегся спать, подпрапорщика отпустили, а вечером вспыхнул мятеж.
Благодаря твердости и усердию "диктатора", в Варшаве восстановился полный порядок. Но если восстановление это радовало порядочных людей, то оно было совсем не по сердцу подонкам населения. Скоро завелись революционные клубы, где делались самые "зажигательные" предложения.
Некоторые из них были направлены уже и против "диктатора". Узнав об этом, он открыто явился в клуб и говорил с таким жаром, что кровь бросилась ему в голову и с ним едва не сделался удар. Ему сделали кровопускание. Клуб был закрыт по его распоряжению, но вместо него открылись другие. Так как власть его еще не окрепла, то он и не мог бороться с ними.
Русские генералы и офицеры, подвергшиеся аресту, были для безопасности перевезены в королевский замок, к которому была приставлена многочисленная стража на случай нападения на них. Им отвели удобные помещения, давали хорошую пищу, словом, сделали для этих несчастных, которые были арестованы с нарушением всякого международного права, все, что можно было, для смягчения их участи. "Диктатор" издал приказ, чтобы те из них, которые скрываются, присоединились к своим соотечественникам, и обещал им полную безопасность под охраной национальной гвардии.
Вследствие этой меры они все явились в замок. Распоряжение "диктатора" касалось, впрочем, только военных, так как чиновники были совершенно спокойны и показывались всюду без всяких опасений.
В таком же положении находились и лица, бывшие при великом князе, и его многочисленная прислуга. Все они остались или в Брюлевском дворце, или же в городе. В общем, на первых порах против русских не было никакой враждебности.
Мне никогда не приходилось лично быть в сношениях с "диктатором", с которым я только несколько раз встречался в обществе, но я был в очень тесных отношениях с его другом, генералом Шевериным, вследствие чего он и знал меня. Через несколько дней он дал мне понять через Шеверина, что он был бы очень рад меня видеть и что я наверно застану его дома, когда вздумаю к нему приехать.
Я отправился к Хлопицкому на другой же день и немедленно был принят. Выслушав мое поздравление по поводу оказанного ему народом доверия, возведшего его на столь высокий пост, "диктатор" сказал, что он оттого не хотел принять этот пост, что не надеется на возможность принести большую пользу, что хотя он и поляк, но что вещи ему представляются совершенно иначе, чем его соотечественникам, что хотя народ имеет полное основание жаловаться на несправедливости, которые он теперь старается исправить, но что при таком фанатизме ему очень трудно управлять умами; что ему приходится лавировать между подводными камнями и что, решившись пожертвовать даже своею жизнью, чтобы оправдать оказанное ему доверие, он знает почву и уверен в успехе.
Кроме того, он добавил, что не понимает препятствий к отступлению, которые великий князь создал сам себе, ибо всё было устроено так, чтобы войска, которые могли встретиться ему на пути, были отведены под разными предлогами в сторону и шоссе до самого Бреста было свободно. Были приняты все меры, чтобы обезопасить всё, что великий князь столь неожиданно оставил, бумаги его были переданы на хранение для того, чтобы никого не скомпрометировать.
"Диктатор" говорил со мною очень откровенно. Из этой беседы я вынес впечатление, что он человек доброго характера и светлого ума, у которого голова устроена отлично.
Но откуда у него явилось желание меня видеть, откуда у него такая откровенность, в особенности со мною, который был так предан великому князю, о чем, конечно, он прекрасно знал? Объяснить это нетрудно: прежде всего, он знал меня через генерала Шеверина и хотел запастись свидетелем своего благородного образа мыслей, своего не сочувствия революционным крайностям и своей преданности принципам порядка.
Он дал мне понять, что его план заключается в том, чтобы добиться гарантий против возможности повторения в Польше злоупотреблений, на которые жаловалась нация, и что всё это устроится без особых потрясений, путем сближения непосредственно с императором (здесь Николаем Павловичем).
Он добавил, однако, что нельзя еще говорить об этих его тайных мечтаниях явно, так как это навлечет на него подозрения, пока же нужно действовать очень ловко. Беспорядки прекратились и оставались лишь следы их. "Диктатор" беспрепятственно выдавал паспорта всем русским (кроме военных), которые хотели вернуться к себе или выехать за границу.
Втихомолку он выдал паспорта и нескольким генералам и офицерам. Что касается женщин, то всем им разрешено было следовать за их мужьями, ушедшими с великим князем, а тем, которые оказались в нужде, выдали пособие. Многочисленная дворцовая прислуга, о которой генерал Курута и не вспомнил, получила часть жалованья. Те из них, которых великий князь потребовал к себе, были немедленно отправлены.
Мало-помалу установилось своего рода сообщение между Варшавой и Брестом. Таким путем пересылались деньги, разные вещи, узнавались новости. Граф Курута воспользовался случаем, чтобы запастись табаком и вареньем, но дальше этого хлопоты его не шли.
Все административные учреждения продолжали работать, как и до "революции", правосудие отправлялось именем государя императора. Его имя значилось и на всех актах публичного характера, и подписи прежних русских должностных лиц продолжали сохранять свое значение. Такой благоразумный образ действий вполне одобрялся умеренной частью населения, которая надеялась избежать грозивших ей опасностей. Но участники и зачинщики революции заявляли свое неудовольствие, и клубы продолжали призывать к беспорядкам и кровавой расправе.
"Диктатор" восстал против них со всей твердостью своего характера и нетерпеливо дожидался открытия сейма, который должен был оформить законом его власть.
Однажды генерал Шеверин сказал мне, что если я хочу писать великому князю, то "диктатор" даст мне к этому возможность, ручаясь, что письмо дойдет в полной исправности. Я поспешил воспользоваться этим любезным предложением и сообщил великому князю обо всем, что произошло после его отъезда, о настроении в публике и в армии. Нет надобности говорить, что я воздал должное генералу Хлопицкому, его распоряжениям и благородству его образа мыслей.
Я согласился послать письмо только под тем условием, чтобы содержание его стало известным "диктатору". Письмо, действительно, дошло до великого князя, что я узнал из его ответа, полученного своевременно.
В то же время поляки старались, однако, и показать свое твёрдое решение противопоставить силу силе и поддерживать права, которые до сих пор попирались. Начали укреплять Прагу. К энтузиазму, как нередко бывает, примешивалось и смешное, и мы видели, как прекрасные польки, закутанные в шали, действовали кирками и возили на себе тачки.
Маленькие дети также оказались патриотами. Их сажали на лошадок и возили по городу в форме, с пистолетами такой же величины, как они сами, и саблями, которые своей тяжестью пригибали их к земле. Школьники, бросившие учиться, образовали курьезные кадры кавалерии и пехоты и своими упражнениями возбуждали смех зрителей. Молодые люди, облекшись в военную одежду, ходили по улицам "гоголем", а в кофейнях чувствовали себя настоящими героями.
Было заметно, как революционный дух и неповиновение постепенно овладевают массой. Повсюду формировались войска, составленные из старых солдат и людей, действительно способных носить оружие. Несколько комиссаров работали без устали над сформированием армии и разных связанных с нею частей.
Спешили воспользоваться каждой минутой прежде, чем русские начнут действовать. Все эти меры, природная храбрость поляков и фанатизм, с каждым днем все сильнее и сильнее разгоравшиеся в народе делали предстоявшую борьбу весьма кровавой.
Сейм собрался быстро. "Диктатор" дал объяснение по поводу своего образа действий и высказал свой взгляд на путь, которого должно держаться правительство. Его идеи подверглись резкой критике, но он защищал их с таким жаром, что кровь опять бросилась ему в голову, но на этот раз дело было не так опасно, как в первый.
Он подал в отставку и не хотел взять ее обратно. Но так как он был нужен, то его стали умолять не покидать отечество в опасности. Он согласился остаться "диктатором" с прежними полномочиями и без всякой личной ответственности. В помощь ему при нем был устроен совет, члены которого были, однако, ему подчинены. Хлопицкий был, однако, настолько умен, что заранее предвидел всеобщее разрушение. Он сам сознавался мне в этом, говоря, что недолго ему сохранять свою власть.
Мне сильно хотелось поскорее уехать из Варшавы, настроение которой угнетало меня все более и более. Между тем Хлопицкий предупредил меня, что он не может больше без всякой пользы оставаться на своем посту.
Распродав все свое имущество за четверть цены, я через несколько дней отправился к нему и просил его дать мне знать в случае, если он выйдет в отставку. Под величайшим секретом он сообщил, что послезавтра он окончательно откажется от власти и что он советует мне уезжать. При этом он предупредил, что уже несколько дней тому назад он сделал распоряжение, чтобы мне выдали паспорт.
Я отправился в Бреславль, где уже давно задумал поселиться в случае моей отставки. Тяжесть спала с меня, когда я переехал границу Польши. Варшава теперь стала совсем иной для меня. Мои утраты были неисчислимы. Возвращение туда великого князя мне представлялось немыслимым. Нажитая им репутация, неверная и несправедливая во многих отношениях, после разыгравшихся событий, стала еще более непривлекательной. В России его упрекали в том, что он сам вызвал эти события и не умел ни предупредить их, ни овладеть ими.
В Польше к нему предъявляли те же обвинения, и ни тут, ни там он не находил он защитников. За границей общественное мнение, уже повернувшееся против него, стало к нему еще суровее. Тщетно искал я в своем уме место, где бы он мог укрыться от злобы и злословия.
С такими мыслями прибыл я в январе в Бреславль, где встретил несколько беглецов из России, в том числе Любовицкого, чудом вырвавшегося из Варшавы и еще большим чудом выздоровевшего от четырнадцати штыковых ран, из которых одна нанесена была в лёгкие. Он-то мне и рассказал обо всех предшествовавших нападению на него событиях.
Он говорил, что уже за несколько дней до этого он предупреждал великого князя о грозивших ему опасностях. Никто не мог дать великому князю более точных сведений о настроении умов, чем он, в качестве начальника полиции, но тот не хотел ничему верить.
Когда великий князь спросил его о настроении общества, Любовицкий отвечал, что настроение жителей не внушает опасений, но что настроение армии далеко не таково. При этом ответе великий князь страшно вспылил и не хотел уже ничего слушать. Говорить с ним в такие минуты было невозможно, и Любовицкий, зная его характер, замолчал и уже не возвращался к этому предмету.
Больше всего удивило меня то, что великий князь бросил совершенно на произвол судьбы этого бедного человека, которому он обязан спасением своей жизни. Любовицкий писал ему несколько раз, но хотя почта действовала в Польше вполне исправно, ответа на его письма не было. Оставшись без средств к жизни, без утешения, не слыша даже слова участия, Любовицкий угасал в нищете.
К счастью, император (Николай Павлович) загладил непростительную забывчивость своего брата и прислал ему тысячу дукатов, которые пришлись как нельзя более кстати и дали ему возможность докончить лечение.
Нельзя было понять этой нечувствительности великого князя к тем, кто оказал ему услугу. Я видел, как за границей он совершенно равнодушно оставлял в беде самых верных своих слуг. Какую ненависть возбуждал он в своих хулителях! О нем говорили не иначе, как с презрением и ненавистью, но защищать его было невозможно.
Из Бреславля я отправил ему письмо и получил ответ на четырех страницах, исписанных им собственноручно. Он старался оправдать свое поведение до и после "революции". В них сквозило его болезненное состояние и мучительное настроение, вызванное всеобщим его порицанием. Но в письме не было и следа обычной его доброты; участливый тон сменился едкой сухостью.
Я прожил зиму в Бреславле, а следующим летом отправился на воды в Рейнер в Силезии. Здесь меня неожиданно поразила весть о смерти великого князя (1831), на близость которой не было никаких указаний. Вот подробности этого грустного события, которые мне удалось узнать.
Угнетенный событиями войны, великий князь удалился в Витебск, в сопровождении небольшой свиты. Хотя ему приходилось переживать очень грустные моменты, но по-своему обыкновению он старался казаться веселым, и его здоровье, как всегда, было превосходно. В окружающих также не было никаких признаков болезни, а его режим, необыкновенно простой и правильный, казалось, больше, чем кого-либо другого, охраняли от холеры. Вечер накануне своей смерти он провел на террасе своего дворца, пил там чай, смеялся и шутил с приближенными и удалился к себе вместе с княгиней.
Написав несколько писем, он лег спать, не замечая в себе никакой перемены. Но вскоре он почувствовал сильные приступы болезни и страшную боль в кишках и позвал дежурного лакея. Тот дал лекарства, которые великий князь назначил себе сам. Он всегда возил с собою походную аптеку и любил лечить сам себя, не советуясь с докторами.
Боли, однако, продолжались, и скоро весь дом был на ногах. Княгиня бросилась в апартаменты своего супруга; тотчас же явился бывший при великом князе доктор-немец. Несмотря на все его средства, приступы становились все сильнее, боли были ужасны, и через десять часов великого князя не стало.
Так кончил свою жизнь Константин Павлович, несмотря на то, что его атлетическое телосложение и правильный образ жизни сулили ему долгое существование.
Его внезапная и быстрая смерть породила множество догадок и подозрений. Но какой был смысл совершать бесполезное теперь преступление? Будем говорить прямо. Благородство и строгая честность императора Николая избавляют его от всяких подозрений (???), и тот, кто его знает, должен содрогнуться от негодования (!!!), слыша такую подлую и низкую клевету. Если бы тут действительно было преступление, то его следовало бы приписать или какому-нибудь тайному врагу или же ослепленному фанатику.
Великий князь никогда не был опасным политиканом. Преданный своему отечеству, покорный, как истинный верноподданный, своему государю, он уже давно доказал, что он умер для политического честолюбия. У него от природы не было гения с широкими планами, с пламенными мечтами. Он очень любил власть, но понимал сам, что слишком обширная власть раздавит его, и потому предпочёл действовать на маленькой сцене, которую ему отвели. Польская революция навсегда удалила его с этой сцены и отняла у него всякое значение.
Противоположности, таившиеся в характере великого князя, изумляли всех окружавших его. Бурный и в то же время кроткий, деспотичный и робкий, скупой и щедрый, склонный к гневу и терпеливый, суровый и слабый, жестокий и чувствительный, внушительно-страшный и обаятельно-любезный - он заключал в себе множество самых разнообразных людей.
Его прекрасные качества принадлежали его природе, составляющие его основные свойства. То, что их уничтожало, очень часто было делом других.
Великий князь получили плохое воспитание, а его горячий и бурный темперамент, который не встречал сдерживания, вследствие его высокого положения, слишком далеко увлёк его в его молодые годы. Окруженный испорченными людьми, встречая опасное попустительство, он приобрел склонность к недостойному его обществу и сохранил этот вкус навсегда. Отсюда его отвращение ко всем, кто ему противоречил, его упрямство, не допускавшее никаких возражений, доверие, которое он питал или к ничтожным льстецами, или к вероломным эгоистам.
(Письмо императрицы Екатерины II к графу Н. И. Салтыкову
Граф Николай Ивановичу я хотела сегодня говорить с моим сыном (здесь великий князь Павел Петрович) и рассказывать ему все дурное поведение Константина Павловича, дабы всем родом сделать общее дело противу вертопраха и его унять, понеже поношение нанести может всему роду, буде не уймется, и я при первом случае ему говорить буду, и уверена, что он со мною согласен будет.
Я, конечно, Константину потакать никак не намерена; а как великой князь уехал в Павловск, а нужно унять Константина, как возможно скорее, то скажите ему от меня и именем моим, чтоб он воздержался от злословия, сквернословия и беспутства, буде он не захочет до того допустить, чтоб я над ним сделала пример.
Мне известно бесчинное, бесчестное и непристойное поведение его в доме Генерал-Прокурора, где он не оставлял не одного человека, мужчины, ни женщины без позорного ругательства, далее обнаружил и к вам неблагодарность, понося вас и жену вашу, что столь нагло и постыдно и бессовестно им произносимо было, что не токмо многие из наших, но далее да и шведы без соблазна, содрогания и омерзения слышать не могли.
Сверх того он со всякой подлостью везде, даже и по улицам обращается с такой непристойной фамильярностью, что я того и смотрю что, его где ни есть, прибьют к стыду и кранной неприятности. Я не понимаю, откуда в нем вселился такой подлый "sansculotisme", пред всеми его уничижающий.
Повторите ему, что бы он поправил поведение свое и во всем поступал прилично роду и сану своему, дабы в противном случае, если еще посрамит оное, я б не нашлась в необходимости взять противу того строгие меры).
У него не было настоящих друзей, которые могли бы, когда нужно, выдвинуть свое особое мнение и таким образом мало-помалу приобрести на него благодетельное влияние. Но было гораздо выгоднее строить свою карьеру на подлых поблажках и интригах, при помощи которых его всегда обманывали и которые входили в расчет окружавших его лиц.
Однако годы, житейский опыт, который более или менее исправляет и изменяет человека, внесли большие изменения в характере великого князя, поражавшие тех, кто знавал его в молодости. Этому, прежде всего, способствовала госпожа Фридрихс (Жозефина), с которою он жил и которая при своем вспыльчивом характере отличалась добротой сердца. Бурные вспышки, которых не могла сдержать никакая преграда, дали ей своего рода власть над великим князем, которою она и пользовалась для того, чтобы смягчить его природную вспыльчивость.
Его вторая жена (княгиня Лович), основав свою власть над ним на нежном чувстве, которое он к ней питал, пускала в ход убеждение и таким образом действовала успокоительно на его бурные вспышки. Это средство дало прекрасный результат, который особенно сказывался во всем, что не касалось его властолюбия и военных упражнений.
Сколько раз мне приходилось видеть, как после вспышки, неуместность которой он скоро сознавал, он извинялся перед тем, кого считал оскорбленным. Сколько раз, мучимый невольно совершенными несправедливостями, он спешил загладить их и заставить их забыть щедрым вознаграждением. Сколько раз оказывал он помощь нуждающимся, особенно бедным офицерам, которыми не на что было экипироваться или нельзя было купить лошадь!
Сколько денег тратил он на их лечение, отправляя их то на воды, то на климатические станции. Сколько раз навещал он больных без различия их положения. Больницы были местом его постоянных посещений, и его собственным слугам нередко приходилось видеть его у своего болезненного одра.
В течение тринадцати лет, которые я провел у него на службе, я ни разу не видел, чтобы он устроил у себя обед и дал бы бал или вечер. Его стол, за которым обыкновенно присутствовало человек шесть, отличался умеренностью, граничившей со скудостью.
Только в пасхальную ночь и еще раза два в течение года, когда он давал завтраки гвардии, нарушался обычный его образ жизни. Во время таких многолюдных собраний, чтобы не затягивать стол и не доходить до злоупотребления, все должны были есть стоя, за разными столами, что напоминало, скорее, какую-то трапезу монахов, чем военный праздник.
Его частные апартаменты были меблированы очень просто и напоминали комнаты зажиточного буржуа, а никак не великого князя, отказавшегося от императорской короны. В них-то и жил Константин Павлович, нося старенький мундир или заштопанный сюртук.
Он был выше среднего роста и прекрасного сложения: его атлетический вид свидетельствовал о его крепком сложении и железном темпераменте. Его лицо отличалось удивительной свежестью в тех случаях, когда он не был утомлен разводами или путешествиями.
Зубы он сохранил великолепно. Нос был сильно вздернут, отчего ноздри были совершенно открыты и в них можно было видеть до самой глубины. Огромные белые брови, которые можно сравнить со щетками, придавали его лицу дикое и даже свирепое выражение, особенно когда он горячился.
И вместе с тем, в силу совмещавшихся в нем противоположностей, то же самое лицо приобретало удивительно кроткое выражение, когда великий князь был спокоен и руководствовался своей природной добротой. Таков был великий князь Константин Павлович.