1
Голос. Ты оказался совсем другим человеком, чем я думал.
Я. Я за это не в ответе.
Голос. Однако ты сам ввёл меня в заблуждение.
Я. Я никогда этого не делал.
Голос. Однако ты любил прекрасное — или делал вид, что любишь.
Я. Я люблю прекрасное.
Голос. Что же ты любишь? Прекрасное? Или одну женщину?
Я. И то и другое.
Голос (с холодной усмешкой). Похоже, что ты не считаешь это противоречием.
Я. А кто же считает? Тот, кто любит женщину, может не любить старинного фарфора. Но это просто потому, что он не понимает прелести старинного фарфора.
Голос. Эстет должен выбрать что-нибудь одно.
Я. К сожалению, я не столько эстет, сколько человек, от природы жадный. Но в будущем я, может быть, выберу старинный фарфор, а не женщину.
Голос. Значит, ты непоследователен.
Я. Если это непоследовательность, то в таком случае больной инфлюэнцей, который делает холодные обтирания, вероятно, самый последовательный человек.
Голос. Перестань притворяться, будто ты силён. Внутренне ты слаб. Но, естественно, ты говоришь такие вещи только для того, чтобы отвести от себя нападки, которым ты подвергаешься со стороны общества.
Я. Разумеется, я и это имею в виду. Подумай прежде всего вот о чём: если я не отведу нападки, то в конце концов буду раздавлен.
Голос. Какой же ты бесстыжий малый!
Я. Я ничуть не бесстыден. Моё сердце даже от ничтожной мелочи холодеет, словно прикоснулось ко льду.
Голос. Ты считаешь себя человеком, полным сил?
Я. Разумеется, я один из тех, кто полон сил. Но не самый сильный. Будь я самым сильным, вероятно, спокойно превратился бы в истукана, как человек по имени Гёте.
Голос. Любовь Гёте была чиста.
Я. Это — ложь. Ложь историков литературы. Гёте в возрасте тридцати пяти лет внезапно бежал в Италию. Да. Это было не что иное, как бегство. Эту тайну, за исключением самого Гёте, знала только мадам Штейн.
Голос. То, что ты говоришь, — самозащита. Нет ничего легче самозащиты.
Я. Самозащита — не лёгкая вещь. Если б она была лёгкой, не появилась бы профессия адвоката.
Голос. Лукавый болтун! Больше никто не захочет иметь с тобой дело.
Я. У меня есть деревья и вода, волнующие моё сердце. И есть более трёхсот книг, японских и китайских, восточных и западных.
Голос. Но ты навеки потеряешь своих читателей.
Я. У меня появятся читатели в будущем.
Голос. А будущие читатели дадут тебе хлеба?
Я. И нынешние не дают его вдоволь. Мой высший гонорар — десять иен за страницу.
Голос. Но ты, кажется, имел состояние?..
Я. Всё моё состояние — участок в Хондзё размером в лоб кошки. Мой месячный доход в лучшие времена не превышал трёхсот иен.
Голос. Но у тебя есть дом. И хрестоматия новой литературы…
Я. Крыша этого дома меня давит. Доход от продажи хрестоматии я могу отдать тебе: потому что получил четыреста-пятьсот иен.
Голос. Но ты составитель этой хрестоматии. Этого одного ты должен стыдиться.
Я. Чего же мне стыдиться?
Голос. Ты вступил в ряды деятелей просвещения.
Я. Ложь. Это деятели просвещения вступили в наши ряды. Я принялся за их работу.
Голос. Ты всё же ученик Нацумэ-сэнсэя!
Я. Конечно, я ученик Нацумэ-сэнсэя. Ты, может быть, знаешь того Сосэки-сэнсэя, который занимался литературой. Но ты, вероятно, не знаешь другого Нацумэ-сэнсэя, гениального, похожего на безумца.
Голос. У тебя нет идей. А если изредка они и бывают, то всегда противоречивы.
Я. Это доказательство того, что я иду вперёд. Только идиот до конца уверен, что солнце меньше кадушки.
Голос. Твоё высокомерие убьёт тебя.
Я. Иногда я думаю так: может быть, я не из тех, кто умирает в своей постели.
Голос. Похоже, что ты не боишься смерти? А?
Я. Я боюсь смерти. Но умирать не трудно. Я уже не раз набрасывал петлю на шею. И после двадцати секунд страданий начинал испытывать даже какое-то приятное чувство. Я всегда готов без колебаний умереть, когда встречаюсь не столько со смертью, сколько с чем-либо неприятным.
Голос. Почему же ты не умираешь? Разве в глазах любого ты не преступник с точки зрения закона?
Я. С этим я согласен. Как Верлен, как Вагнер или как великий Стриндберг.
Голос. Но ты ничего не делаешь во искупление.
Я. Делаю. Нет большего искупления, чем страдание.
Голос. Ты неисправимый негодяй.
Я. Я скорее добродетельный человек. Будь я негодяем, я бы так не страдал. Больше того, пользуясь любовью женщин, я вымогал бы у них деньги.
Голос. Тогда ты, пожалуй, идиот.
Я. Да. Пожалуй, я идиот. «Исповедь глупца» написал идиот, по духу мне близкий.
Голос. Вдобавок ты не знаешь жизни.
Я. Если бы знание жизни было самым главным, деловые люди стояли бы выше всех.
Голос. Ты презирал любовь. Однако теперь я вижу, что с начала и до конца ты ставил любовь выше всего.
Я. Нет, я и теперь отнюдь не ставлю любовь выше всего. Я поэт. Художник.
Голос. Но разве ты не бросил отца и мать, жену и детей ради любви?
Я. Лжёшь. Я бросил отца и мать, жену и детей только ради самого себя.
Голос. Значит, ты эгоист.
Я. К сожалению, я не эгоист. Но хотел бы стать эгоистом.
Голос. К несчастью, ты заражён современным культом «эго».
Я. В этом-то я и есть современный человек.
Голос. Современного человека не сравнить с древним.
Я. Древние люди тоже в своё время были современными.
Голос. Ты не жалеешь своей жены и своих детей?
Я. Разве найдётся кто-нибудь, кто бы их не жалел? Почитай письма Гогена.
Голос. Ты готов оправдывать всё, что ты делал.
Я. Если бы я всё оправдывал, я не стал бы с тобой разговаривать.
Голос. Значит, ты не будешь себя оправдывать?
Я. Я просто примиряюсь с судьбой.
Голос. А как же с твоей ответственностью?
Я. Одна четверть — наследственность, другая четверть — окружение, третья четверть — случайности, на моей ответственности только одна четверть.
Голос. Какой же ты мелкий человек!
Я. Все такие же мелкие, как я.
Голос. Значит, ты сатанист.
Я. К сожалению, я не сатанист. Особенно к сатанистам зоны безопасности я всегда чувствовал презрение.
Голос (некоторое время безмолвен). Во всяком случае, ты страдаешь. Признай хоть это.
Я. Не переоценивай! Может быть, я горжусь тем, что страдаю. Мало того, «бояться утерять полученное» — такое с сильными не случается.
Голос. Может быть, ты честен. Но, может быть, ты просто шут.
Я. Я тоже думаю — кто я?
Голос. Ты всегда был уверен, что ты реалист.
Я. Настолько я был идеалистом.
Голос. Ты, пожалуй, погибнешь.
Я. Но то, что меня создало, — создаст второго меня.
Голос. Ну и страдай сколько хочешь. Я с тобой расстаюсь.
Я. Подожди. Сначала скажи мне: ты, непрестанно меня вопрошавший, ты, невидимый для меня, — кто ты?
Голос. Я? Я ангел, который на заре мира боролся с Иаковом.
2
Голос. У тебя замечательное мужество.
Я. Нет, я лишён мужества. Если бы у меня было мужество, я не прыгнул бы сам в пасть ко льву, а ждал бы, пока он меня сожрёт.
Голос. Но в том, что ты сделал, есть нечто человеческое.
Я. Нечто человеческое — это в то же время нечто животное.
Голос. Ты не сделал ничего дурного. Ты страдаешь только из-за нынешнего общественного строя.
Я. Даже если бы общественный строй изменился, всё равно мои действия непременно сделали бы кого-либо несчастным.
Голос. Но ты не покончил с собой. Как-никак у тебя есть силы.
Я. Я не раз хотел покончить с собой. Например, желая, чтобы моя смерть выглядела естественной, я съедал по десятку мух в день. Проглотить муху, предварительно её искрошив, — пустяк. Но жевать её — противно.
Голос. Зато ты станешь великим.
Я. Я не гонюсь за величием. Чего я хочу — это только мира. Почитай письма Вагнера. Он пишет, что, если бы у него было достаточно денег на жизнь с любимой женщиной и двумя-тремя детьми, он был бы вполне доволен, и не создавая великое искусство. Таков даже Вагнер. Даже такой ярый индивидуалист, как Вагнер.
Голос. Во всяком случае, ты страдаешь. Ты — человек, не лишённый совести.
Я. У меня нет совести. У меня есть только нервы.
Голос. Твоя семейная жизнь была несчастлива.
Я. Но моя жена всегда была мне верна.
Голос. В твоей трагедии больше разума, чем у иных людей.
Я. Лжёшь. В моей комедии меньше знания жизни, чем у иных людей.
Голос. Но ты честен. Прежде чем что-то открылось, ты во всём признался мужу женщины, которую ты любишь.
Я. И это ложь. Я не признавался до тех пор, пока у меня хватало на это сил.
Голос. Ты поэт. Художник. Тебе всё позволено.
Я. Я поэт. Художник. Но я и член общества. Не удивительно, что я несу свой крест. И всё же он ещё слишком лёгок.
Голос. Ты забываешь своё «я». Цени свою индивидуальность и презирай низкий народ.
Я. Я и без твоих слов ценю свою индивидуальность. Но народа я не презираю. Когда-то я сказал: «Пусть драгоценность разобьётся, черепица уцелеет». Шекспир, Гёте, Тикамацу Мондзаэмон когда-нибудь погибнут. Но породившее их лоно — великий народ — не погибнет. Всякое искусство, как бы ни менялась его форма, родится из его недр.
Голос. То, что ты написал, оригинально.
Я. Нет, отнюдь не оригинально. Да и кто оригинален? То, что написали таланты всех времён, имеет свои прототипы всюду. Я тоже нередко крал.
Голос. Однако ты и учишь.
Я. Я учил только невозможному. Будь это возможно, я сам сделал бы это раньше, чем стал учить других.
Голос. Не сомневайся в том, что ты сверхчеловек.
Я. Нет, я не сверхчеловек. Мы все не сверхчеловеки. Сверхчеловек только Заратустра. Но какой смертью погиб Заратустра, этого сам Ницше не знает.
Голос. Даже ты боишься общества?
Я. А кто не боялся общества?
Голос. Посмотри на Уайльда, который провёл три года в тюрьме. Уайльд говорил: «Покончить с собой — значит быть побеждённым обществом».
Я. Уайльд, находясь в тюрьме, не раз замышлял самоубийство. И не покончил он с собой только потому, что у него не было способа это сделать.
Голос. Растопчи добро и зло.
Я. А я теперь больше всего хочу стать добродетельным.
Голос. Ты слишком прост.
Я. Нет, я слишком сложен.
Голос. Но можешь быть спокоен. У тебя всегда будут читатели.
Я. Только после того, как перестанет действовать авторское право.
Голос. Ты страдаешь из-за любви.
Я. Из-за любви? Поменьше любезностей, годных для литературных юнцов. Я просто споткнулся о любовь.
Голос. О любовь всякий может споткнуться.
Я. Это только значит, что всякий легко может соблазниться деньгами.
Голос. Ты распят на кресте жизни.
Я. Этим не приходится гордиться. Убийца своей любовницы и похититель чужих денег тоже распяты на кресте жизни.
Голос. Жизнь не настолько мрачна.
Я. Известно, что жизнь темна для всех, кроме «избранного меньшинства». А «избранное меньшинство» — это другое название для идиотов и негодяев.
Голос. Так страдай сколько хочешь. Ты знаешь меня? Меня, который пришёл нарочно, чтобы утешить тебя?
Я. Ты пёс. Ты дьявол, который некогда забрался к Фаусту под видом пса.
3
Голос. Что ты делаешь?
Я. Я только пишу.
Голос. Почему ты пишешь?
Я. Только потому, что не могу не писать.
Голос. Так пиши. Пиши до самой смерти.
Я. Разумеется, — да мне ничего иного и не остаётся.
Голос. Ты, сверх ожидания, спокоен.
Я. Нет, я ничуть не спокоен. Если б ты был из тех, кто меня знает, то знал бы и мои страдания.
Голос. Куда пропала твоя улыбка?
Я. Вернулась на небеса к богам. Для того, чтобы дарить жизни улыбку, нужен, во-первых, уравновешенный характер, во-вторых — деньги, в-третьих, более крепкие нервы, чем у меня.
Голос. Но у тебя, кажется, стало легко на сердце.
Я. Да, у меня стало легко на сердце. Но зато мне пришлось возложить на голые плечи бремя целой жизни.
Голос. Тебе не остаётся ничего иного, как на свой лад жить. Или же на свой лад…
Я. Да. Не остаётся ничего, как на мой лад умереть.
Голос. Ты станешь новым человеком, отличным от того, каким был.
Я. Я всегда остаюсь самим собой. Только кожу меняю. Как змея…
Голос. Ты всё знаешь.
Я. Нет, я не всё знаю. То, что я сознаю, — это только часть моего духа. Та часть, которую я не сознаю, Африка моего духа, простирается беспредельно. Я её боюсь. На свету чудовища не живут. Но в бескрайней тьме ещё что-то спит.
Голос. И ты тоже моё дитя.
Я. Кто ты — ты, который меня поцеловал? Да, я тебя знаю.
Голос. Кто же я, по-твоему?
Я. Ты тот, кто лишил меня мира. Тот, кто разрушил моё эпикурейство. Моё? Нет, не только моё. Тот, из-за кого мы утратили дух середины, то, чему учил нас мудрец древнего Китая. Твои жертвы — повсюду. И в истории литературы, и в газетных статьях.
Голос. Как же ты меня назовёшь?
Я. Я… как тебя назвать, не знаю. Но если воспользоваться словами других, то ты — сила, превосходящая нас. Ты — владеющий нами демон.
Голос. Поздравь себя самого. Я ни к кому не прихожу для разговоров.
Я. Нет, я больше, чем кто-либо другой, буду остерегаться твоего прихода. Там, где ты появляешься, мира нет. Но ты, как лучи рентгена, проникаешь через всё.
Голос. Так будь впредь настороже.
Я. Разумеется, впредь я буду настороже. Но вот когда у меня в руке перо…
Голос. Когда у тебя в руке будет перо, ты скажешь: приходи!
Я. Кто скажет — приходи! Я один из мелких писателей. И хочу быть одним из мелких писателей. Иначе мира не обрести. Но когда в руке у меня будет перо, я, может быть, попаду к тебе в плен.
Голос. Так будь всегда внимателен. Может быть, я воплощу в жизнь, одно за другим, все твои слова. Ну, до свидания. Я ведь приду ещё когда-нибудь опять.
Голос (один). Акутагава Рюноскэ! Акутагава Рюноскэ! Вцепись крепче корнями в землю! Ты — тростник, колеблемый ветром. Может быть, облака над тобой когда-нибудь рассеются. Только стой крепко на ногах. Ради себя самого. Ради твоих детей. Не обольщайся собой. Но и не принижай себя. И ты воспрянешь.
декабрь 1926 г.
Рюноскэ Акутагава