Самый известный в мире кладоискатель Генрих Шлиман отыскал множество кладов и в том числе легендарную Трою, не потому что был умнее других, а потому что обладал сверхъестественной интуицией. Как и царь Иван Грозный. Псковская вторая летопись, где в записи под 1548 годом говорится: «Не знали, как найти казну древнюю, спрятанную в стене создателем собора святой Софии князем Владимиром Великим. И не знал о ней никто ни по слухам, ни по летописям. И тогда приехал ночью и начал пытать про казну ключаря софийского и пономаря, но, долго промучив их, не допытался, потому что не ведали они. И пошел сам князь великий наверх тем путем, каким восходят на церковные полати, и на самом верху, на правой стороне, повелел стену ломать. И просыпалось великое сокровище: древние слитки в гривну, в полтину и в рубль, и, насыпав возы, и послал их великий князь к Москве». Но чаще клады находят совершенно случайно и к тому же случайные люди. Но, как верно подметил Владимир Даль: «Клад вообще не всякому дается; либо вовсе не найдешь, либо и найдешь, да не возьмешь, не дастся в руки; или же, наконец, возьмешь, да и сам не рад; вся семья сподряд вымрет».
В нашей семье тоже был обнаружен клад, точнее заклад, что привело к страшной драме.
В доме прабабушки Акулины местной травницы-знахарки треть пространства занимала русская печь с лежанкой, позади нее закуток с занавеской из грубого холста. Здесь же стоял сундук старинный с инкрустацией в виде волшебных жар-птиц, со звоном песенным, когда крышка открывалась. Привезен был из Вятки вместе со швейной машинкой. Как-то внуки затеяли игру, стали прыгать с лежанки на сундук, и допрыгались, — треснула крышка, вывалилась у сундука боковая планка, а вместе с ней и пружина витая. Тут без Тимофея Шапкина не обойтись.
В субботу зашел он перед баней веселый:
— Бегом вот бежал, а то, думаю, нашлет теща на мастера лихоманку. Буду трястись...
— Тебе, Тимоша, никакая лихоманка не страшна...
— Это почему так? — смеется он, а сам сундук к свету разворачивает.
— Ты топором крещен, огнем мечен, пулей овеян, так тебя и заговорная сила не возьмет.
— Правильно говоришь, матушка. Я русский солдат да еще слесарных дел мастер, таких нечистая сила на дух не переносит.
Оглядел шпунтовое соединение, удивляясь, как хитро сработано и отшлифовано чистенько под лакировку. Пружину хотел вставить, а там тряпка в глубине сереет. Подцепил отверткой, дернул на себя, тут-то и посыпались монеты, запрыгали по некрашеному полу.
Шапкин поднял одну монету, оглядел с обеих сторон, ветошкой протер потускневшее золото. Вспомнил, что такой же полуимпериал подарил дядя Пахом после выпускного экзамена в реальном училище. На память... Но заторопился тогда, разменял его в галантерейной лавке, где хозяин долго осматривал монету, не решаясь принять ее у шестнадцатилетнего парня.
Подкинул на ладони, понянчил в горсти и отдал теще. Сказал:
— Настоящий полуимпериал. Может, теперь и боковинку не заделывать?
— Заделай, Тимофей, заделай, ради Христа. И вот возьми один золотой.
Шапкин отказываться не стал. Нужда поджимала.
На следующий день дочери насели на мать с расспросами. Евдокия вспомнила, как отца, избитого до полусмерти, конь домой притащил... "Может, откладывал он на черный день?"
— Что ты! Матвей не из таковских. Мне бы сразу сказал. Вот думаю: не покаянные ли то деньги кому-то оставлены были? Прежний владелец сундука, кажется, из купцов.
— Сколько ж их там?
— И-и, бесстыжие! Вы еще, не дай Бог, раздеретесь из-за них. Лучше раздам всем по одному. И Фекле, и деткам ее отвезу в Слободу. А тебе, Любашка, три золотых отдам.
— Это почему же ей три? — почти в один голос спросили Евдокия и Дарья.
— Один — ей, второй — сиротке Нюське, а третий — за грех мой, что не усмотрела, не уберегла.
Люба, словно бы испугавшись слов матери о греховных деньгах, отнесла вскоре полуимпериалы в торгсиновскую скупку и там же на чеки купила обновок, да таких, что на малявинском хуторе все обзавидовались.
Произошло это перед Рождеством. Надо было Шапкину ехать в Уфу за покупками, дочку забрать на каникулы, тещу Акулину привезти, которая загостилась без меры. Первым делом заехал к родственникам они у Нагорного спуска жили, где, по словам Степана, сошла Акулина Романовна.
Кумовья удивились: „Напутал ты, Тимофей, чего-то“. Посмеялись еще: „Али праздновать загодя начал?“ Чайку перекусили, новостями обменялись, и поехал он к старшей дочери Акулины Романовны. Приехал. Поздравил, гостинец передал, про мать спросил, а Фрося глаза выкатила... Вместе поехали по родственникам, нет нигде! Под вечер вернулся он на квартиру за дочерью, а она зареванная, выговаривает: " Я думала, меня тут совсем бросили!"
Приехали на хутор к полночи. Гнедко, как конюшню родную учуял, заржал, рысью пошел. К воротам с фонарем керосиновым Евдоша летит. Следом сын Венька в кожушке на голое тело. " Напугали до смерти! Нету и нету, не знали, что и подумать..."
Утром Шапкин скотину напоил, прибрал и к Чубровым пошел. Поздравил с праздником, а Дашка за стол тянет, на нем бутылек возвышается и пирог мясной румяной корочкой светится. Выпили по одной, и тут он промеж разговору спросил: "А где ты, Степка тещу бросил?"
Как тут Степан вызверился! Из-за стола выскочил и понес разную ерунду.
— Осади! — сказал Шапкин строго на правах старшего: – Ты че разорался. Я вчера целый день по городу рыскал.
Даша меж них курицей бьется, успокаивает, чего это вы в праздник сцепились? А Степан все ворчит недовольно: „Что я, вашей ворожее охранник!? Попросилась у Нагорного спуска слезть, а мне что, валандаться с ней? Своих забот хватает“.
— Может, и правда, кто из чужих перехватил, — успокаивает Даша. — У твоего дядюшки сколько?.. Считай, месяц жила и лекарила.
Тут дочь Аня брата привела, и они в один голос: " Папа, ты нам елочку обещал поставить!"
Дарья детям конфет, печенья натолкала, они поутихли. Ане тогда тринадцатый год шел. Девочка сметливая, сообразительная. По дороге к дому говорит вдруг: "Глянь, какую конфету тетка дала? Мне такие же бабушка Акулина давала. „Красный мак“ называются. Я конфеты съела, а фантики красивые оставила".
— Это когда она давала?
— А когда со Степаном заезжали по пути из города.
Тут Шапкина словно в бок кто толкнул. Вспомнил, как Дашка хвалилась, что Степан из города трезвый приехал, мешок отрубей для теленка привез да еще подарков разных, чего раньше за ним не водилось. Теперь стало понятно, почему он так вскинулся, когда про тещу спросил. Дальше – больше. Вспомнил, что когда пришли в тещин домик, то крышка у сундука, где осенью золотые монеты обнаружили, разбита, что не сразу в глаза бросилось...
Тут он особо не раздумывал. Запряг Гнедко, Евдокии наказал, чтоб никого в дом не пускала, и только за ворота выехал, а Степан у калитки стоит.
— Куда порысил?
— В Авдон, кумовьев пригласить на гулянку.
— Так и я с тобой, приятеля надо проведать...
Сел он полубоком, сидит, как судак замороженный. Шапкин насторожился. На спуске в Волчий овраг вдруг Степан гаркнул на коня, тот и понес под уклон. Ждал, что Шапкин осаживать коня вожжами станет в двуручь. Вскинулся, чтоб удар нанести, но Шапкин успел левой рукой защититься, а правой вмазал так, что Степка с саней полетел. Штык-нож, которым скотину забивали, отобрал, руки плеткой связал.
Позже Степка все как было показал при свидетелях. Он с дороги свернул, взял топор, осмотрелся кругом и говорит Акулине Романовне: пойдем, глянешь, я там елочку хорошую присмотрел. Чтоб тёщу, значит, не тащить от дороги. А она, видно, угадала. Стала блажить, умолять не брать грех на душу. Спросил Степан про монеты золотые. Она сказала, что все в сундуке. Тут он и рубанул. Да по первой промахнулся. Вторым разом голову ей рассек надвое. А когда тащил от дороги, кровь натекла на штаны и на валенки. После он одежку сам в бане отмыл, а вот правую калошу не промыл изнутри. Это вместе с фантиками от конфет „Красный мак“ стало главной уликой. Когда его усаживали в машину, он вдруг повернулся к Шапкину и выдохнул: «А тебя я все одно кончу!»
Много лет прошло с той поры, а все так же отчаянно доставала Анну Шапкину обида за добрейшую бабушку Акулину. Когда сообщили о смерти Степана Чуброва, она гневно закричала, что Степан не человек в прямом смысле, а оборотень. «Его даже огромный Полкан боялся, шерсть на загривке вздыбливал и убегал».
— Удивительно! Анна, ты же образованная женщина, как можно верить в подобные сказки! — укорил ее брат.
— Это не я придумала, так бабушка Акулина считала.
— И в кого же он перевоплощался?
— В волка. Не всегда, конечно, а в особые дни. Как он смотрел, бывало, из-за плеча, словно у него глаза на затылке...
— Три побега из лагерей! Чтобы воткнуть нож и убить нашего отца?.. Нет. Обида с годами притупляется. Тут что-то иное...
— Так я вам и объясняю — оборотень. Зверь! Убил бабушку за полдюжины золотых. Мог бы!..
— Ну, Анна! Ну, навыдумывала! Фантазеркой, так и осталась. Позови-ка мать, что-то пропала совсем... – сказал Шапкин. И никому не пояснил, что известие о смерти Степана Чуброва принесло настоящее облегчение.