— Юлия, ты меня вообще слышишь? — мужчина навис над девчонкой, как будто заполнив собой всё пространство комнаты. — Ты понимаешь, что я говорю?
Юля, сидя на стуле, согласно кивнула, потом, вытерев рукой слезы, катившиеся по щекам, тихо сказала:
— Я не сидела за рулем, понимаете? Это не я!
— А ты подумай хорошенько, вспомни, пораскинь мозгами! Вы тут живете с матерью на птичьих правах. Дом, считай, самозахватом заняли, даром, что мать приходила ко мне твоя, побрякушки эти совала. А я ведь могу и на попятную! — Захар Иванович сокрушенно покачал головой. А куда вы сейчас? Мать болезная, брат у тебя тоже какой–то отсталый. Сколько ему сейчас?
— Семь, — отвернувшись в сторону, ответила Юля.
— Вот! Семь, а он как дикаренок, по селу бегает. И на кой вы нам такие сдались?!
Юлия закрыла глаза.
Ее брат, маленький Егорка, родился слабеньким, часто болел. Он был умненьким, но почти совсем не говорил, как будто не дано ему этим владеть. Мать его пыталась как–то научить, ругалась, плакала, а потом махнула рукой.
«Ничего, Егорушка, и так проживешь!» — приговаривала она и всё гладила сына по макушке.
Юля с матерью Марьей и младшим братом пришли в село Прутково почти год назад. Мать выгнали за какие–то прегрешения из табора цыгане, она, схватив детей, убежала однажды ночью, долго моталась с ними по станциям и поселкам, попрошайничая и просясь хоть на какую–нибудь работу, но люди только презрительно и с недоверием смотрели на нее и покрепче запирали свои дома. Цыганка в цветастом платье и с монисто на шее не внушала доверия. То ли украдет что, то ли наведет порчу – что еще от нее ждать! Ходит везде, таскает за собой детей – девчонку, почти уже совсем взрослую, на вид лет восемнадцать, и мальчишку, совсем на цыгана и не похожего, маленького, мычащего и тянущего свою смуглую, красавицу–мать за подол юбки…
В Прутково странники пришли ближе к осени. Марья, крепко держа за руку вертлявого Егора, внимательно рассматривала заброшенный дом, что торчал на краю села, топорща вверх кирпичные стволы печных труб.
— Здесь будем жить пока! — уверенно сказала мать и зашагала по тропинке к дому.
— Мама, не надо, опять будут на нас злиться, давай уйдем, к городу поближе поедем, там работа всегда есть! — хватала ее за руку Юлия.
— Да? А пока до города дойдем, я брата твоего чем кормить буду, а? Может, землю ему дать, чтобы насытился?! — Марья строго глянула на дочь. — Отдохнуть нам нужно. А Люди… Они везде такие, хоть в городе, хоть тут.
Гордо и как будто царственно глядя на местных женщин, ходила Марья к колодцу и, ни слова не говоря, занимала очередь, потом, наполнив ведра, несла их вверх по склону, слегка сгибаясь от тяжести своей ноши.
Местные, пошушукавшись, Марью признали. Ну куда уж гнать женщину с двумя детьми, да еще и больную, ведь видно, что страдает чем–то, раз и руки дрожат, и глаза какие–то мутные!
Из когда–то смуглой, с жарко пылающими рубиновыми губами и пекущими своей страстью темно–карими глазами, Марья за каких–то два года превратилась в тень, часто вздыхала, останавливалась, чтобы передохнуть, а по вечером заваривала себе какие–то травы, шепча старинные заговоры, что усвоила от матери. Болезнь съедала женщину изнутри, потихоньку вытравливая жизнь из ее голоса, глаз, рук.
Юля как–то обмолвилась, что надо матери сходить к врачу, но та только отмахнулась.
— Да и не умеют они такое лечить, дочка! Только уложат в кровать, напичкают лекарствами и заставят мучиться, а конец всё равно один! Ничего, ничего, вот по осени соберу корешков, ягодок нужных, зимой, глядишь, и на поправку пойду! — Марья гладила испуганную дочку по таким же, как у нее, темным, густым волосам. — А ты Егорку не бросай, слышишь? Ты с ним всегда будь, он без тебя пропадет!
Юля тогда хватала мать за руки, прижималась лицом к ее ладоням и мотала головой, отрицая саму возможность того, что Марьи не будет рядом, что она просто перестанет существовать на этой земле…
Грязные, в обносках дети первое время боязливо ходили по селу, рассматривая жителей.
— Эй, иди сюда! Иди, не бойся, накормить хочу! — сердобольная бабушка Лида первая признала Юльку и Егора, поманила их к себе, усадила на лавку во дворе и, сбегав в дом, принесла по краюхе хлеба, густо намазанному маслом.
— Откуда ж такие гости у нас? А родители ваши где? Или сиротки? — Лидия, прищурившись и сложив руки на груди, рассматривала гордый, точеный профиль девочки и мягкое, как будто из теста вылепленное лицо Егора.
— Ну, мальчонка, как звать–то тебя? — она потрепала Егора по волосам.
Тот замычал, растягивая гласные, потом с надеждой глянул на женщину, надеясь, что она поймет.
— Это Егор, он не может говорить. Меня Юля зовут. А там, — девушка махнула рукой на полустанок, — там мама. Мы поживем немножко тут, можно?
Лидия растерянно пожала плечами.
— Да поживите. Хозяев у дома все равно нет, стоит ничейный. Но как же вы там будете, а? Там же, поди, уж и пол прогнил, того гляди, провалится, и окна повыбиты. Наша детвора такое про этот дом рассказывает, что мурашки по коже!
— Нет, это только в одной половине. Другая хорошая, там две комнаты осталось, печка. Окошки мама помыла, только вот шторок нет… Ладно, вы нас извините, мы пойдем, наверное.
Юлька схватила Егора за руку и потащила за калитку.
— Да стой, заполошная! Подождите здесь, вот вам пока яблоки, ешьте, угощайтесь. А я одежу что ль какую соберу. У меня от дочери много добра осталось. Сама–то она в городе, приезжает редко, некогда ей, а из своих вещей уж выросла, раздалась моя Оля в плечах, раздобрела. Сейчас! Подожди, сейчас принесу!
Лида быстро юркнула в дом, распахнула шкаф, и поставив на пол большую сумку, стала складывать в нее одежду. Потом, поразмыслив, отодвинула ящик комода и набрала для новых соседей простыней, наволочек и полотенец.
— Вот, сама–то донесешь? — Лида поставила перед Юлей набитый добром баул. — А мать, что, хворая? Видела я ее вчера у колодца, тростиночка и глаза на пол лица.
— Да, мама болеет. Но она сказала, что зимой подлечится, всё будет хорошо. А вещи эти… Мне заплатить нечем. Егор, положи на место!
Юля вырвала из рук брата деревянную свистульку и положила поверх Лидиных гостинцев.
— Совсем нечем заплатить. Не могу я взять! — закончила она.
— А я, что, денег с тебя просила? — вдруг строго топнула ногой Лида. — Ты, девочка, умей ценить добро, не отмахивайся от него, а то, смотри, как бы оно совсем из твоей жизни не ушло! Раз даю тебе, значит, я так хочу. И не нужно мне ни ваших денег, ничего! Ишь, ты!
Лида возмущенно поцокала языком, а потом, сорвав с ветки красно–желтое, покрытое плодовым воском яблоко и протянув его Егору, добавила:
— Матери скажи, чтобы на ферму завтра приходила. За коровами ходить – особого ума не надо, а зарплата будет. И чтобы ко врачу нашему зашла. Роман Петрович денег с нее не возьмет, скажет, что и как, посоветует. Паспорт–то у матери есть?
Юля согласно кивнула.
—Это хорошо, это, значит, она из себя человек… Ладно, бегите, а то у меня тесто, вон, из кастрюли прет! Некогда больше с вами. А мать пусть приходит!
Лида потрепала Егора по щеке, подмигнула Юле и, развернувшись, пошла по дорожке к дому.
— Спасибо! — Юля приподняла тяжелый баул и велела Егору не отставать.
… — Мама! Тут соседка нам вещи отдала, я не хотела брать, говорю, денег у нас нет, но она и слушать не захотела. Там и для тебя одежда есть, и белье, и…
Марья, стоя у порога и перебирая монеты, украшающие ее монисто, смотрела, как Юля перебирает содержимое сумки.
— Что взамен захотела? — строго спросила она, когда дочка, наконец, замолчала.
— Да ничего! Правда, ничего! Сказала только, чтобы ты на ферму пришла. Говорит, можно на работу устроиться. А еще врач тут у них есть, сказала, хороший.
— Не верю я врачам, и людям не верю. Неси вещи обратно и больше ничего у чужих не бери! — вдруг разозлилась Марья. — Сами выкарабкаемся! Нечего ходить, побираться, чтобы больше такого не было!
Тяжело вздохнув, она опустилась на лавку и закрыла побледневшее лицо руками.
Юля сначала испуганно смотрела на мать, потом перевела взгляд на удивленно распахнувшего свои голубовато–серые глаза Егора и, выпрямившись, ответила:
— А я верю, мама. Если никому не доверять, то и жизнь нам тут будет адом казаться. Разве не от чистого сердца баба Лида нам помогла? Или, скажешь, у нас и так перины да шелка? Я устала жить как бродяжка! И Егор устал. Мы хотим по–другому теперь, как все они! — Юля кивнула головой в сторону раскинувшихся впереди сельских домиков. — Как люди хотим жить, а не как бродячие собаки! И на работу я сама пойду, мне уже восемнадцать, возьмут!
— Да что ты понимаешь, глупая! — усмехнулась Марья. — Для тебя любой человек другом хочет казаться, а я его изнутри вижу. Во всех, Юля, во всех червоточина. Все только о своем брюхе думают. Нельзя никому верить, так дольше проживешь!
Юля, крепко стиснув зубы, глядела исподлобья на мать.
— Ты сама виновата, мама, что такой стала. Из–за тебя нас из дома тогда выгнали. В любовь решила поиграть? А обо мне, да и об Егорке и не думала вовсе. А теперь, извини, но настало время одуматься. Я не дам брата в холоде держать да в рванье всяком. Скоро зима, что мы будем делать? Опять уведешь нас? Я больше побираться не буду, так и знай. Мы остаемся, а ты решай сама!
Юля спокойно встретила гневный взгляд матери, схватила сумку и пошла в дом….
Через день на окошках занятого Марьей дома появились шторы, Юля подмела пол, вынесла с крыльца старые доски и сваленные там консервные банки, Егорка, раздобыв у бабы Лиды белую краску, с увлечением размазывал ее по стене, закрашивая сделанные кем–то углем и въевшиеся в старое дерево надписи.
Лидия, остановившись чуть в стороне, наблюдала за Марьей. Та, хмурясь и зыркая на дочь, ковырялась на кухне, отмывая кастрюли и сковородки.
— Хозяйка! — Марья вздрогнула от Лидиного голоса. — Что ж на работу не приходишь? Я уж договорилась, возьмут тебя. Ты с коровами обращаться умеешь?
Марья выпрямилась, подошла к окну и, откинув со лба прядь тяжелых, цвета воронового крыла волос, поджала губы.
— Не моё это дело — за скотиной ухаживать. Я в таборе госпожой была, все передо мной уважение выказывали, лучшие куски мои были. Море, и то мне подчинялось, волны усмиряло, когда я купаться ходила, песок ноги мои ласкал, муж руки мои целовал, богиней называл. Так и не пристало мне за коровами ходить.
— Ох, гляньте, зубастая какая! Госпожой была. А теперь разжалована, раз тут приблудилась. Ты, знаешь, не дури, иди на работу, детишек поднимать нужно. А вечером ко мне приходите, ужином накормлю.
— С чего такая забота? — Марья прищурилась. — Что вам от нас нужно?
— А просто не все люди червивые, такие как ты. Есть и хорошие. Не хочешь – не приходи. Детей ко мне отпусти. Юль! Юлька! —Лидия нашла глазами девушку, кивнула ей и поманила к себе. — Подойди, вот вам с Егоркой леденцов принесла.
Она сунула Юльке в руки бумажный кулек.
— Спасибо, баба Лида. Не нужно было…
— Да что вы заладили с матерью, я сама знаю, что нужно, а что нет. Я всю семью похоронила свою, всех, кроме дочери. Муж с войны не вернулся, сына старшего в карьере, вон там, за перелеском, засыпало, младший еще был у меня, Николенька, заболел. Не смогли спасти, хрипел всё, сказали, какая–то астма. А у нас сроду ни у кого такого и не было… Вон они, мои соколы, все на пригорке, все в земле спят. Одна дочка осталась, в городе крутится, заботы одни пустые… Так что не учи меня, девочка, что нужно, а что нет, дай хоть кому–то пригодиться.
— Извините, баба Лида. Ну, не сердитесь. Спасибо за угощение. Я к вам вечером приду, грядки прополю, что там еще нужно, скажите тогда. А меня на ферму возьмут?
— Тебя возьмут. Нам руки нужны. Только Егорку пристроить надо.
— За своим сыном я уж как–нибудь сама пригляжу! — раздался из дома голос Марьи. — Во сколько надо прийти?
— Дык мы к восьми сейчас, раньше к семи приходили. Ну, пойду я, дел много.
— До свидания! — Юля улыбнулась. Лидия кивнула ей, подмигнула Егору, кивнула Марье и, шаркая, пошла по тропке к своему дому.
— Юлька! Ты конфеты–то положи! Не время сейчас, работать надо! — прикрикнула тем временем Марья и, поправив фартук, принялась скоблить подоконник. — Егор, неси свою белилку, вот тут мне покрась…
Вечером, прознав о новых поселенцах, к дому пришел мужчина. Покрутившись у окна, он постучал в дверь, позвал Марью, строго о чем–то с ней говорил, размахивал руками. Женщина сначала свысока смотрела на него, потом как будто сдалась, поникла, кивнула и захлопнула дверь.
… Через три дня, вернувшись с работы, Марья стояла перед домом председателя, комкая в руках какой–то кулек.
— Ну, что хотела? Паспорт принесла? Заходи! — Захар Иванович распахнул дверь избы, вытер руки о полотенце, бросил его на перила и строго посмотрел на гостью. — Итак, откуда вы у нас? Что дальше думаете? Ты заходи, рассказывай, а то придется мне бумагу в район посылать, разбираться приедут, то–сё…
— Жить у вас хотим. Я и дети. Дом продай мне, отблагодарю! В долгу не останусь. Вот, — она положила на ступеньки платок, с трудом развязала тугой узелок и, отогнув концы, отступила на шаг назад.
Захар, жадными глазами разглядывающий Марью, ее стройную фигуру, густые, перламутром отливающие на солнце волосы, дерзкие, прячущиеся под пушистыми ресницами, знойные глаза, зыркнул на ступеньку. А там, на куске красной ткани, блестели желтыми вспышками монеты, вплетенные в монисто.
— Бери, золото это. Всё, что осталось. Женой барона я была, всё золото табора могла забрать, но взяла лишь то, что на мне. За дом достаточно?
Захар прищурился, наклонился и поднял украшение.
— И что мне с этим делать? Как в кассу положить? Или на себя нацепить, ходить, плечиками трясти? — мужчина взвесил на ладони нанизанные на нитку монетки, кивнул наконец и, сплюнув, убрал Марьину плату в карман. — Ладно, живите. Но чтобы завтра на работу исправно ходила, мальца своего ко всем, в школу отведешь, там у нас сад организован. А старшей твоей сколько?
— Восемнадцать.
— Тоже работать. У нас лодырей нет. Поняла?
Марья кивнула, развернулась и уже направилась к воротам, но Захар остановил ее:
— Эй, жена барона! Сказать–то что надо? Не учили тебя?
Марья обернулась.
— Гордой учили быть. Но уж ладно, благодарю покорно, приютил…
Захар долго еще смотрел вслед бредущей по дороге женщине. Её неровная, припадающая на один бок походка, поникшие плечи и руки, что по привычке тянулись к исчезнувшему с груди амулету, никак не позволяли представить, что когда–то она была главной женщиной табора и вершила судьбы других людей, ходила босиком по берегу теплого, ластившегося котенком моря и, разбежавшись, врезалась упругим телом в соленую, плотную воду, что одного ее взгляда было достаточно, чтобы миловать или прогонять, прощать или наказывать…
— Кто это? — из избы вышел сын Захара, Григорий, и кивнул в сторону Марьи.
— Жильцы новые, в полустанок поселил я их.
— Что она принесла тебе?
— Ничего, так, паспорт, — отмахнулся Захар. — Иди, займись чем–нибудь Скоро в район поедешь, дело у меня там есть.
Гриша вздохнул и, пришлепнув на руке слепня, ушел в дом.
… Идти вечером к бабе Лиде Марья отказалась. Юля пошла вместе с Егором. Пока Лидия суетилась у стола, ребята кое–что сделали на огороде, потом, вымыв от земли руки, зашли в дом.
— Садитесь, ребятки, садитесь. Вот картошечка, вот огурчики свои. Ешьте. Мама что не пришла? Брезгует?
— Нет. Устала, наверное, — Юля дернула слишком развеселившегося Егора за рукав рубашки. — легла уже.
— Ну–ну… Ты, Юленька, её уговори ко врачу сходить. Как бы поздно не было… А вы где раньше жили, ребятишки?
— Да вот так по деревням, на станции еще, в начале лета к колхозу прибились, но мать в поле совсем не могла работать, с тамошним председателем разругалась, ушли мы. А раньше… — Юля задумчиво водила пальцем по ободку чашки, — раньше с отцом жили. Мама была женой барона. Там всё было по–другому, баба Лида! Там всегда было тепло, море было, песни, танцы. Любила мама праздники устраивать, сама отплясывала, так и мелькала ее цветастая юбка…
— А что ж ушли? — Лида плеснула Егору и Юле еще чая, пододвинула тарелку с печеньем и погладила Егора по голове. — да еще из такой дали! От нас до моря идти и идти!
— Не нужно нам об этом говорить, — Юля испуганно посмотрела на брата.
Лида кивнула. Она и сама уж догадалась. Не их, цыганской породы Егор, сразу видно. Светленький, белокожий, пухленький.
— А что, Егорушка так и не говорит у вас?
— Нет, мать билась с ним, потом оставила в покое. Как–нибудь вырастет.
— И то правда. Значит, не время ему ещё…
… Марья работала молча и не обращала внимания на других женщин. Те, перешучиваясь и обсуждая последние новости, исподтишка наблюдали за новенькой, переглядывались и пожимали плечами.
Юля, наоборот, быстро познакомилась с другими девушками, о себе рассказывала мало, больше слушала о жизни в Прутково и о сыне председателя, Григории.
— И что он? Хорош? — как будто между прочим спросила Юля, сунув в рот теленку бутылку с молоком.
— Кто? Гришка–то? Да как сказать… — щупленькая, с веснушками по всему лицу Ниночка пожала плечами. — Кому–то нравится, некоторые у нас по нему прямо сохнут. А по мне – так дурной он.
— В смысле? Глупый, что ли? — Юля сидела на сене, положив голову теленка к себе на колени. Мать новорожденного не выжила, малыш остался сироткой, и теперь девчата выхаживали его самостоятельно.
— Нет, не глупый. Дурной. Ну, такой, что предаст, если себя ему прикрыть надо будет. Ненадежный. Отец за него горой, всегда Гришка у него прав, всегда в почете, а другие – так, стружка. Матери у него давно нет, Захар с сына пылинки сдувает, всё прощает. Ты лучше от него подальше держись, поняла?
— Угу! — Юля кивнула. И совсем не нужен ей Гришка, у нее своя жизнь, Егор подрастает, его нужно всему научить, мама храбрится, гордо отнекивается, но всё чаще присаживается на лавку отдышаться, не помогают собранные травки да корешки… Надо быстрее взрослеть, некогда на парней заглядываться.
… Гриша заприметил красивую смуглую девчонку на танцах, куда Юлю затащила Ниночка.
— Это ты с матерью на полустанке живешь? Да что ты дичишься–то? Я ж просто спросил!
Он поймал ее за руку и притянул поближе к себе. Рядом танцевали ребята, девчонки, сбросив туфли, подпрыгивали, смеялись и кокетливо поводили плечиками.
— Оставь меня в покое.
Юля вырвалась, отошла подальше и все поглядывала, не идет ли за ней Григорий.
Парень сделал вид, что забыл про девчонку, дождался, когда она пойдет домой, а потом, догнав, пошел рядом, вытаскивая из кармана семечки и отплевывая шелуху в сторону.
Юля ускорила шаг, почти перешла на бег, Гриша усмехнулся.
— Да что ты дикая какая! Я ж просто проводить. Не устала?
Юля не отвечала, только посматривала сбоку на своего спутника.
— Ну, молчунья, пришли. Спокойной ночи! Завтра придешь гулять?
Девушка пожала плечами.
— Ладно, ты учти, буду ждать…
Так и ходил он за Юлей, караулил её на дороге с фермы, а она уже не бегала от него, ждала. Увидев его коричневую куртку с приподнятым воротником, девчонка делала вид, что это ей безразлично, шла и смотрела только перед собой, но чувствовала, что Гриша идет за ней следом, и улыбалась.
… Покататься на отцовском Уазике Гриша пригласил ее весной, когда уже растаял снег, и дороги разлились чавкающей грязью.
— Да поехали! Бати до завтра не будет, он мне разрешает брать машину. Не пожалеешь!
— Нет, некогда мне, мать совсем слегла, теперь всё на мне.
— Тем более! Развеяться тебе надо, отвлечься. То–то я смотрю, схуднула ты, посерела. Совсем другая стала.
— А что, такой не нравлюсь? — Юля выхватила из рук парня ведро, и сама пошла к колодцу. — Так иди, с другими покатайся, неужели мало девчонок хороших? Гриш, правда, некогда мне, Егорка, вон, ноги промочил, надо сейчас печь натопить посильнее, обувку его подсушить. Ужин тоже не готов. Давай в следующий раз, а?
— Брось. Тогда всё по порядку – печь, ужин, а потом кататься. Я помогу!
— Уходи! — Юля смущенно отвернулась. Ей было стыдно за больную мать, за неприбранную избу и то, что продуктов было совсем мало. Не хотела она жалости. Гордая материнская кровь горячими струями лилась по венам, не позволяя показывать свою слабость…
Гриша ушел, а потом, ближе к ночи, когда в окнах домов погас свет, и только дворовые собаки, продрогнув до костей, лаяли в черноту, вернулся, постоял немного, потом, подняв с земли камушек, бросил его в окно Юлиного дома.
— Чего тебе? Спят уже все, уходи! — Юля, кутаясь в мамин платок, высунулась из окна.
— Иди сюда, карета подана! Мы немножко! Пару кругов через поле сделаем, и домой!
Юля хотела захлопнуть створку, но Гриша остановил ее:
— Да выйди ты, всю душу уже вынула! Соскучился я по тебе, поговорить охота!
Юля покачала головой, потом исчезла в комнате, а через несколько минут, застегнув куртку и натянув на голову капюшон, вышла на крыльцо и молча подошла к гостю.
— Ну, привет, — он быстро обнял ее, неловко поцеловал, а потом, подхватив на руки, понес к машине, наступая высокими резиновыми сапогами в лужи.
— Пусти, — слабо шептала Юля, — пусти, мать увидит, ругать потом будет!
— Не хватится, ночь сегодня такая: все, кому надо, спят, а кому не надо, на луну глядят.
Девушка подняла глаза. Черное, холодное, без дна, небо обнимало землю и обволакивало её, точно стекало густыми чернилами, а посередине, как дыра с лампочкой внутри, висела луна. Огромная, желто–коричневая, с золотым ободком, изрезанная темными бороздами, она смотрела вниз своим немигающим взглядом. Огромные, вековые сосны светились оранжевато–охристыми стволами и подпирали небесный свод своими могучими верхушками.
Уазик шел по дороге неровно, вилял в стороны, буксовал.
— Гриш, не надо, давай остановимся. Опасно это. Ну, хочешь, я просто с тобой посижу, а?
— Да не бойся ты! Я эту дорогу знаю наизусть, всё хорошо будет. Неужели не нравится? Часто что ли на машине тебя катают?
— Нет, никто не катает. Ты первый.
— Вот и сиди!
Чтобы покрасоваться перед Юлей, Григорий, уверенно выпрямив спину, нажал на газ. Мотор взревел, из–под колес полетела смерзшаяся грязь.
— Смотри! Смотри, там человек! — Юля, испугавшись скорости, вскрикнула, Гриша, чертыхнувшись, крутанул руль, машину повело, фары высветили идущую по обочине невысокую фигурку, а дальше Юлька закрыла глаза…
…— Пап, а что теперь будет, а, пап? Меня посадят? — Григорий, сжавшись в комок на сидении, раскачивался и вытирал рукавом слезы. — Пап, это же случайно, дорога такая… Ну, что ты так на меня смотришь?! И зачем ее понесло сюда на ночь глядя? Сама виновата!
Гриша завыл, потом разрыдался с каким–то отчаянным повизгиванием.
— Молчи! Слышишь, молчи! Чтоб не звука! — Захар схватил сына за ворот и притянул к себе. — Молчи и слушай! Ты ничего не делал, понял?! Тебя за рулем не было! Запомни это, ты не управлял машиной, ты был пассажиром!
Приехав домой и не застав сына дома, Захар сразу проверил машину. Той тоже на месте не оказалось. Мужчина вышел на дорогу, высматривая фары в темноте. Вдалеке он заметил какое–то движение. Председатель не спеша пошел туда. Опять Григорий без спроса взял автомобиль и теперь, скорее всего, застрял, сидит, ноет, боится, что отец наподдаст ему…
— Кто это? Захар Иванович, кто там, на дороге? — Юля стояла в густой, хлюпающей луже, ее ботики, отданные когда–то бабой Лидой, промокли, ноги заледенели, и теперь их сводило судорогой. Она так и не решилась подойти и посмотреть, кто там, под колесами.
— Лидия здесь! Да куда ты смотрела?! Кто тебя за руль пустил? — Захар наскакивал на нее, тряс за плечи, как будто стараясь довести до истерики.
— Баба Лида… Там баба Лида… — Юля как–то осела, Захар вцепился в ее куртку, дергал и кричал, но она уже ничего не слышала…
…— Ну, так что, Юлия? Угон машины, сбитый человек. Лидия Петровна умерла у тебя под колесами… А какая была женщина! — Захар, сидя напротив Юли, холодно смотрел на нее. — Сейчас приедет милиция. Лучше тебе сознаться самой, чтобы не отнимать у работников правопорядка время. И тебе за чистосердечное признание поблажки будут.
— Да что вы такое говорите?! Это Григорий за рулем был! Я тут ни при чем! Я… — Юля затравленно смотрела то на Захара, то на Гришу, угрюмо скрючившегося в углу.
— Ну да… На парня всё хочешь свалить? Ну так имей в виду: он даст показания, скажет, что разрешил тебе порулить, ты разогналась. Он кричал тебе, что впереди человек, но ты только смеялась. Ваша семейка вообще странная, приблудились тут, не ведь откуда появились… Возможно, Лидия далеко не первый человек, которому вы причинили вред. Мать у тебя сумасшедшая, из дома не выходит, брат младший тоже того… Как думаешь, кому больше поверят?!
Юля с ужасом смотрела на мужчину. Права была тогда Нина, говоря о Григории, что он дурной. Да просто трус он, трус, как и его отец!
— Я скажу правду. А там пусть разбираются.
А перед глазами всё стояло лицо бабы Лиды, ее улыбка, всё протягивала старушка Юльке бумажный кулек с леденцами, гладила по голове Егорку, наливала в старенькие, с цветочками на бочках, чашки темный, душистый чай… А потом исчезала в полутемной избе, растворялась в воздухе.
Захар отвернулся, посмотрел на часы. Минут через тридцать тут будет милиция. Тогда Гришу уже не спасти. Если эта полоумная не примет правила игры, если не возьмет всё на себя, то ему конец. Конец придет и самому Захару. Кто уж будет после такого его уважать? Люди начнут пересуды городить… Лидию Петровну все любили, и куда потащилась она ночью?.. Гриша пропал… Совсем пропал. Но, может, к Юле зайти с другого конца? Она напугана, всему поверит!
— Слушай меня внимательно! Слушай и думай: если возьмешь на себя вину, то мать твою в больницу хорошую определю, лекарства буду ей покупать, дом отремонтирую. Братца хорошим специалистам покажем, заговорит, не всё ж мычать ходить. Ну, сколько тебе дадут? Ты же не специально, молодая, глупая, авось, скостят срок, отсидишь немножко, вернешься, а тут тебе и стол и дом, всё в ажуре. Отсидишь, я тебя на работу устрою. Похлопочу, чтобы пораньше выпустили, ну, есть у меня связи. А не согласишься, так и тебя, и мать твою вместе с братцем сгною, слышишь, сгною! Всю вашу подноготную наружу вытащу, про всё разузнаю! Ну, что у тебя дальше? Хлев, ферма, навоз, а дальше старость и хворь. А Григорий на следующий год поступать будет, на агронома выучится, пользу приносить будет! Подумай о других хоть раз! Сколько добра я вам с матерью сделал, хоть и не нравитесь вы мне!
Он схватил ее за плечи, развернул к себе и принялся трясти, а Юля только смотрела на него стеклянными глазами…
…После суда Марья не помнила, как попала домой, как выла, рвала на себе волосы и проклинала судьбу.
— Девочка моя… Девочка… — шептала она. — Зачем же ты?! Не верю, что Лида через тебя погибла. Не верю… Зачем грех на себя взяла?.. Да будь ты проклят, Захар Иванович, будь проклят род твой до седьмого колена! — она уже не шептала, а говорила громко, жарко, тыкая пальцем в председателя. — Не будет тебе покоя, так и знай!
Рука Марьи потянулась к шее, чтобы дотронуться до амулета, того не было, и Марья, застонав, закрыла глаза.
Егор ревел рядом, он всё понял и теперь тянул мать за руку, чтобы пошла и вернула Юлю обратно…
Захар этой ночью, пожалуй, в первый раз уснул. Вернулся в избу, налил себе и Грише по стопке, помянули мать, перекрестились, пожелав покоиться с миром и Лидии, потом, напившись, повалились на кровати… Гриша всхлипывал во сне, Захар стонал. Всё ему чудилось, что Марья, проклявшая его на глазах у всех, стоит в дверях комнаты и протягивает к нему свои руки. Потом сон исчезал, становилось душно, холодно, тело прошибал пот. Мужчина натягивал одеяло на голову и, поворочавшись, крестился, поминая святых…
А в комоде, завёрнутое в красную тряпицу, лежало украшение, отданное за дом. Захар, вскочив, вынул его и, перебирая в руках, сел за стол. Первые лучи солнца зацепились за монетки, перепрыгивали с одной на другую, а потом вспыхнули и взорвались фейерверком желто–белого сияния.
Захар улыбнулся. Монисто успокаивало, разглаживалось лицо, сон снова налетал белокрылой птицей, укладывая в кровать…
… Юля, глядя пустыми глазами в узкое, зарешеченное окошко автозака, шептала одно и то же, словно заклинание произносила:
— Ты будешь любить меня до конца своих дней. До конца дней. И не будет тебе спасения…
Перед тем, как ее увели из зала суда, Юля подозвала Захара, тот топтался в первых рядах и мял в руках шапку. Девушка посмотрела на него долгим, внимательным взглядом.
— Если не сделаешь, как сказал, жди беды. Хоть одно слово напишет мне мать, что худо ей, или, не дай Бог, не станет ее, Гриша твой на тот свет отправится, понял?
Захар нервно кивнул…
… — Ничего, молодка, и тут люди живут! — женщина с беззубым ртом и обожжённой щекой, криво ухмыльнувшись, села рядом с Юлей в столовой и принялась быстро вычерпывать из своей миски жидкий суп. — Ты ешь, не теряй время, хоть и не домашняя еда, но не помирать же нам, как собакам!
Юля поморщилась, взяв в рот первую ложку. Желудок свело спазмом. Она к такому не привыкла. Мать всегда готовила хорошо, просто, но сытно и вкусно, а теперь как?.. Девушка отставила миску и стала медленно жевать кусок черного хлеба.
— Что, не будешь? Мы таких любим, давай сюда! — беззубая вырвала из–под руки Юли миску и, быстро поставив ее в свою, заработала ложкой.
— А что это Зубило вторую порцию трескает, а? С какого такого права? — дородная баба, сидящая напротив, грохнула кулаком по столу.
— А ты, Дашка, помалкивай, — спокойно ответила беззубая по прозвищу Зубило. — Не завидуй, грех это. Знать, нужно мне сегодня поболее твоего, вот и ем от пуза. Глазюки–то свои не выкатывай, не ровен час, выпадут!
Женщины нестройно засмеялись, но тут раздался сигнал окончания обеда, они встали на построение и потом зашагали прочь из столовой.
Юлька отбывала срок далеко от дома. Климат здесь был сырой и холодный, на окнах постоянно виднелись следы дождя, гулять выводили редко и на слишком короткий срок.
Барак, где держали женщин, был душным и шевелящимся множеством тел. Кто–то кашлял, кого–то рвало, кто–то пел, зажимая рот рукавом, кто–то шептал молитвы, а Зубило, всё так же улыбаясь, читала стихи. Она знала их много, все больше старинные. То Пушкина, то Лермонтова выдаст, то Тютчева. Юля в стихах не разбиралась. Она и в школу–то практически не ходила.
— Что, любишь поэзию? — Зубило опять была рядом, села на нары и, сняв стоптанные башмаки и носки, стала шевелить затекшими пальцами.
— Представляешь, были ведь нормальные сапоги у меня. Чудо, а не сапоги. У одной мадам по случаю позаимствовала. Так нет, свистнули! Тутошние барышни и отжали. А дали мне эти колодки. На полразмера малы, ноги горят, аж жуть. Ну да ничего, вот выйду, найду своего Николашу, муж это мой, значит, так вот, найду, и купит он мне лучшие, тонкой кожи сапожки, по ноге сядут, как влитые. И чулки, и белье кружевное, и платье. Нет, сто платьев! Не то, что здешние робы… Королевой буду!
— Скоро выходите? — спросила Юля, измотанная и смутившаяся под взглядами старожилов барака.
— Я–то? Да вот как пальцы на руках закончатся, так и выйду.
— А за что вы?
— Да что ты мне всё выкаешь? Зубило я, отца своего на тот свет отправила, чтоб не мучался. На том и погорела. А ты за что тут? Расскажешь?
— Нет. И вообще, я скоро выйду, мне обещали, что похлопочут. Я ненадолго здесь! — уверенно ответила Юля.
— Ну, пусть хлопочут. Кура тоже хлопотала, пока в суп не попала! — Зубило рассмеялась, вытерла губы, потом наклонилась и шепнула новенькой:
— Ты Дашку нашу сторонись, не связывайся. Меня держись, расскажу, что и как. Пока хлопочут там за тебя…
Первое письмо от матери Юля получила только через два месяца. Сняв косынку и закрыв на миг глаза, чтобы строчки не прыгали и не рябили буквы, девушка принялась читать. Мать писала, что скучает, что до сих пор поверить не может, что Юля виновна. Потом упоминала Григория, мол, ходит мимо их дома, вздыхает, осунулся весь. Пытался к Марье подступиться, помощь предложить, но та его прогнала. Писала женщина и о Егоре. Как прошло недели две с Юлькиного приговора, Захар Иванович забрал Егорку и отвез в город, к каким–то там врачам. Сказал, что те велели оставить мальчика в больнице, что будут обследовать, учить говорить. «Прокляла я его, Захара–то, дочка, страшным проклятием осчастливила, а теперь и не знаю, что думать. Так он к нам внимателен, привечает, помогает. Вот недавно целых два мешка муки отсыпал, а другим по одному. Бабы на меня взъелись, но тут же сам председатель так решил, я ни при чём». Саму Марью Захар отвез в областную больницу, долго там водил по кабинетам, она чуралась, дотрагиваться до себя не позволяла, а потом рентген легких сделали, нашли что–то. Захар аж побледнел, но его успокоили, какие–то лекарства прописали. От них Марье худо, живот крутит, но велено пить…
— Ну, как новости? Про жизнь или про смерть? — Зубило опять была рядом, все норовила заглянуть через плечо Юли.
— Про жизнь, про жизнь. Пойду я, а то хватятся! — девушка сложила письмо, сунула его в конверт и поспешила к швейной машинке. Там синела на столе выкройка рабочего халата. Женщины шили спецодежду, стуча иголками и нажимая на педали машинок…
«Здравствуй, Юля! Не знаю, как тебе и сказать… Болезнь моя отступила, теперь всё хорошо, можешь не волноваться. Егор пока не со мной. Захар Иванович обещает привезти его к весне. Соскучилась я по мальчику моему, мочи нет, да не велено навещать, а то процесс собьется… И вот еще что, ты не осудишь меня, ты же тоже женщина, вон, Григория опутала, очаровала, ходит сам не свой, на других девчонок и не глядит… Так вот, Захар предложил мне выйти за него замуж. С отцом твоим мы не расписаны, брак наш цыганский, вольный был, быльем порос. Прошу у тебя, дочка, благословения. Да, проклинала я Захара Ивановича, обещала на порог не пускать, но он оказался человеком вдумчивым, правильным. Он рассказал мне, как у вас всё с Гришей было, как ты Лидию, соседку, придавила, а потом пыталась всё на Гришку свалить… Ты врала мне, а он правду рассказал… В общем, замуж за него я выхожу. Благословишь – буду рада, последними словами обругаешь – так и на том спасибо. Ты, поди, теперь другая стала, огрубела. Так и пойми меня, как женщина женщину…»
Такое письмо получила Юля зимой, в феврале, лежа в лазарете с воспалением легких. Не веря своим глазам, девушка перечитала письмо раз десять, потом, застонав, откинулась на подушку и, закусив губу, заплакала. В груди, поднимаясь к горлу, рождалась лютая ненависть с Марье, почти животная, та, что, затмевая разум, заставляет бить всё вокруг. Юля металась и кричала, потом ей сделали укол, связали и уложили обратно на кровать. А из–за спин санитаров на девчонку смотрел Егорка. Он что–то шептал, но слов не было слышно, он тянул к сестре руку, приглашая пойти за собой, но она не могла.
— Я найду тебя, обязательно найду! — шептала она, проваливаясь в тяжелый, горячечный сон…
… — Ну, вернулась? А я твое местечко берегла. Бледная, худая… Ну ничего! Дело молодое, оклемаешься! — Зубило протянула к Юле руки и принялась поправлять на ней одежду, потом, как будто случайно, погладила п оспине, по покатым плечам. — Ничего, девочка, ничего, за каждое наше страдание нам сторицей счастье будет. Ничего… Не знаю уж, что там у тебя, но вижу, беда случилась. Ты только не унывай. Здесь уныние – самый большой грех. Надо верить, что будет дальше хорошо. Я вот верю… Оступилась, напортачила, жизнь перепахала свою, могла бы ребенка иметь, потеряла, могла бы счастливо с мужем жить, так бес попутал… Но отсижу и вернусь, с чистого листа начну. И плевать на тех, кто отвернется от меня. И без них счастье будет!
— Да я тут просто так! — зашептала Юля. — За чужой грех сижу, купили меня, наобещали золотые горы, а я теперь и сама не рада. Он брата моего отобрал, он мать мою женой себе сделал… Ой! Ой!..
Юля зажала рот рукой, Зубило загородила ее собой.
— Ну, тихо! Тихо! Вот оно что… И такое бывает. Нашу сестру на жалость можно купить, запугать, унизить. Только вот забывают они, что месть женщины страшна вдвойне, а уж тем более той, у которой отняли ребенка – будь то сын, дочь или младший твой брат. Ничего, придет твое время, поквитаешься!..
… Время пришло. Юля вышла через пять лет, вместо назначенных семи. Видимо, Захар Иванович «похлопотал». Она была другой… Совсем…
— Ну, девочка, вот и твой срок вышел. За другого отсидела, так будь же в пять раз счастливее его! — Зубила обняла Юлию, похлопала ее по спине. — Ты только живи теперь хорошо! Для радости живи, прошлое оставь здесь, ладно?
Женщина внимательно смотрела в глаза Юльки, как будто искала там что–то.
— Хорошо, буду жить и радоваться… Изо всех сил! Мне бы только брата найти…
Если бы Егор увидел Юльку сейчас, то вряд ли узнал бы, да и она его тоже. Она перестала быть ребенком, наивно верящим в человеческую дружбу, верность и любовь, она превратилась в гордую, одинокую львицу, которая не желала никого прощать.
Мать не писала уже года два, на письма не отвечала.
Юля добралась до Прутково, вышла из автобуса, вытянув наружу рюкзак, поправила рукава рубашки и пошла по дороге, как когда–то шли они с матерью: Егор и Юля — чуть позади, Марья – первая, уверенная, смелая, «госпожа»…
Юля, прибавив шаг, все прикладывала руку ко лбу, пряча глаза от лучей заходящего солнца и пытаясь рассмотреть дом, что когда–то приютил их. Дома не было. Ни дома, ни участка с деревянным забором. Только заросли молодого орешника…
В избе Лидии горел свет, кто–то смотрел телевизор. В воздухе витал аромат жареной картошки.
Юля постучалась. Ей открыла женщина, очень похожая на бабу Лиду.
— Кто вы? Что вам нужно? — женщина строго смерила потрепанную Юлю взглядом.
— Я ищу Захара Ивановича. Председателем тут был.
— Уехал. В город уехал, нет его тут. А вы кто?
— Никто. Извините.
Юля сошла с крыльца, с грустью оглядела заброшенный огородик бабы Лиды, потом, спохватившись, снова тихонько постучала в дверь.
— Вы еще здесь? Знаете, шли бы вы подальше! — Ольга нахмурилась.
— Извините, а Григорий? Сын председателя, Григорий, он здесь?
— Да вы что?! Его, сумасшедшего, в дурдом забрали, еще год назад, наверное. Он всё Юльку какую–то искал, совсем умом тронулся. Люблю, кричал, жить без нее не могу. Ну, отец его и определил… Так у председателя прежнего теперь новая семья, жена, ребенка, вроде, родили. Так что теперь Гришка по боку. Так и помрет в дурке–то!
Юля кивнула, потом легко сбежала с крыльца, обернулась и, показав на уголок дома, спросила напоследок:
— А тут мальвы всегда росли! Высокие, пурпурные, баба Лида их очень любила. Где они?
Ольга напряженно вгляделась в гостью, пожала плечами и, закрывая дверь, ответила:
— Не знаю. Некогда мне цветами заниматься. А вы, собственно, откуда такое знаете? Кто вы?
Но Юля уже не слушала ее, она выбежала за ворота и теперь растерянно смотрела по сторонам.
Переночевав на железнодорожной станции и уладив все формальности по своему прибытию с участковым, Юля, забирая свои документы, поинтересовалась, можно ли найти ее брата, мальчик уже подрос, лет двенадцать ему…
Участковый понимающе кивнул, как будто был в курсе Юлиных дел.
— Можно. Через стол справок попробуйте. Только гиблое это дело. Лучше спросить у того, кто Егора видел последним.
Юля замерла.
— Да. У Захара Ивановича.
Участковый, Михаил Олегович, молодой, крупный мужчина, с морковно–рыжими волосами и смешинкой в глазах, показал взглядом на стул.
— Примерно полгода назад на моё имя пришло письмо. Я удивился даже, кто может мне писать. А писал Григорий Захарович. Видимо, просветление нашло, покаяться решил. Всё написал – и как старушку сбил, и как на вас всё свалили, и как брата вашего увезли, в детдом сдали. Все подробно описал. Я письмо дальше направил, по инстанциям, но вернули, сказав, что Григорий невменяем, вами околдован, так сказать, так что его показания в расчет приниматься вряд ли могут.
— Могу я взглянуть? На письмо это? — Юля почувствовала, как дрожат руки, крепко сжала их в «замок» и выпрямилась.
— Нет, к сожалению. Изъято, а копии я сделать не успел. Но где обитает Захар сейчас, знаю. Да и Егора вашего найти в принципе можно, подключу знакомых.
— Почему вы мне помогаете? — насторожилась Юля.
— Во–первых, не люблю несправедливости. Во–вторых, вы мне нравитесь. Оба этих момента позволяют быть благосклонным. Так, посидите там, в коридорчике, я заканчиваю через полчаса, покормлю вас, приведете себя в порядок, и поедем искать Егора. Захар от вас и так не убежит…
… Егора искали две недели. Из одного детдома он был отправлен в другой, потом сбежал, остановлен на вокзале, крепко избит местной шпаной и отправлен станционным смотрителем на лечение в больницу. Потом три других детдома, два побега… Юля все хотела узнать, начал ли брат говорить, как он вообще жил все это время, но директора детских домов всегда очень спешили, на вопросы отвечали нехотя, всё поглядывали на дверь…
…— Егор! Егор, погоди! — Юля стояла во дворе приюта и смотрела, как рослый, белобрысый паренек, перебрасываясь фразами с друзьями, идет по аллее. Да, это был Егор. Только изменившийся, чужой, потерявший мягкость и беззаботность, одеревеневший и заостривший свой взгляд. — Егор!
Мальчик замер на мгновение, потом медленно повернулся. Перед ним стоял человек в форме, а рядом с ним – коротко стриженная женщина. Она была странно одета, немного не по моде, за плечом – рюкзак, на лице – растерянность и надежда.
— Егор, ты прости меня… Я не знала, что так будет… — Юля сделала шаг вперед, Егор, зажмурился на миг, потом широко распахнул глаза, бросил сумку и кинулся вперед. Он повис на Юлькиной шее, не стесняясь слез.
— Я так ждал тебя, так ждал… — Он прижимался к ней, тыкался лицом в волосы, плечи, щеки, плакал и шептал:
— Я знал, что придешь… Я…
— Ну, тихо… Тихо! — Женщина гладила брата по голове, вытирала льющиеся по щекам слезы и улыбалась.
— Ты говоришь, Егорушка! Ты говоришь, как я рада! Михаил Олегович! — Юля чуть отстранилась от Егора и кивнула своему спутнику. — Спасибо вам! Я не смогу отблагодарить сразу, нечем. Но, как только заработаю, то обязательно перешлю деньги!
— Бросьте говорить ерунду! — Миша даже обиделся. — Лучше думайте, что дальше делать! Егора вам пока не отдадут. Надо ждать. Или что–то придумывать…
— Юля, это ничего, Юлька! Я подожду. Ты только приходи, слышишь? — Егор не выпускал Юлиных рук, всё смотрел на нее, как будто пил и не мог напиться.
— Обязательно, Егорушка! Теперь обязательно!..
Еще год Егор пробыл в детском доме, а Юля жила в общежитии, устроилась работать переплетчицей в типографию. Потом, оформив все бумаги, Михаил Олегович и его жена, Юлия, забрали мальчика к себе. Марья прислала письменный отказ от сына, дав право Юле распоряжаться судьбой брата.
Лишь один раз Юля навестила мать. Она приехала к ней вечером, долго звонила в дверь, потом ей открыл парнишка лет четырех.
— Кто там? — услышала Юля знакомый голос.
Марья вышла в коридор и замерла.
— Юля?
— Здравствуй, мама. Не ждала?
— Честно говоря, нет. Ты давно на свободе? Слава, иди в комнату!
— Какая тебе разница! Я, собственно, просто посмотреть на тебя пришла. Я, знаешь, все твои письма берегу, их мало было… Ну, вижу, ты счастлива. Как замужем за Захаром–то быть? Не противно?
— Ты ничего не поняла, дочка! Мы полюбили друг друга. Он меня боготворит.
— Он украл пять лет моей жизни, мама, пять лет жизни Егора.
— Но ты сама согласилась, Юля! — поджала губы Марья. — Ненависть и любовь идут рука об руку, вот и у нас с Захаром так вышло… Да и из–за сына он очень переживал… Это был такой удар!
— Да? Понятно, ты учила его переживать разлуку… Будь счастлива, мама! Отчиму привет. Кстати, где он?
— Понес мои золотые украшения в ломбард. Хотим машину новую купить, вот копим, отказываем себе во всем…
— Мама, ты ни разу не навестила меня. Тебе было плевать?
Марья хотела что–то ответить, но тут ее позвал Слава, она виновато пожала плечами и поспешила на кухню.
— Извини, Юля, давай потом поговорим, а? Ты приходи вечером!
— Нет, извини, я не приду. Егора я заберу с собой. Мы уедем, и тоже будем счастливы. Я замужем и хочу свою семью. Прощай!
Юля шла по улице, и в ушах ее звенело монетками мамино ожерелье. Тысячами монет заплатили они с Егором за своё счастье, так пусть оно будет безмерным, бесконечным!
Миша встретил ее у машины, спрашивать ничего не стал, только поцеловал и повез домой. К ним домой, где ждал родню Егор, где было тепло, и сбегало по стенам на пол солнце, разливая золотые дорожки и отражаясь в зеркалах…
А Захар, узнав о том, кто приходил, долго пил, запершись на кухне. Ему было страшно. А что будет, если они с Юлей встретятся? Как теперь она будет себя вести?
Но они так и не встретились. Юля вычеркнула их с матерью из своей жизни. Только иногда ночью плакала и звала мать. Миша тогда нежно обнимал ее и шептал что–то глупое, ласковое. И Юля успокаивалась, затихала. Мама из сна была совсем другой, настоящей, какой Юля помнила еще совсем ребенком. Такой мамы больше нет. Может быть, и не нужна она теперь…