Когда по поводу тех или иных сторон государственного суверенитета меня спрашивали, мне возражали, меня подкалывали на всевозможных форумах, на которых я всячески в дни, непосредственно последовавшие ещё за событиями в Южной Осетии, призывал не делать слишком поспешных выводов, я, в общем‑то, не слишком обращал внимание на это обстоятельство, отделываясь только замечанием, — от которого, впрочем, не отрекусь и теперь, — что представление о государственном суверенитете, как о некоторой власти, которая вправе действовать исключительно по своему усмотрению, является не слишком верным. Но вот когда мне стали задавать вопросы относительно признания Южной Осетии и Абхазии Россией коллеги‑юристы, я понял, что вопрос о смысле и пределах государственного суверенитета и связанных с ним вопросов настолько серьёзен, что его необходимо осмысливать, не ограничиваясь лишь указанием на необходимость такого осмысления.
Я — не пророк, и не наставник, а потому бессмысленно рассчитывать на какие‑то катафатические откровения. Придётся, скорее всего, рассуждать не о том, что именно входит в этот самый суверенитет, а о том, что в него совершенно точно входить не должно.
Прежде всего, надо прямо отметить, что понятие суверенитета есть именно понятие феодального права. Даже сам термин этот — французский, и его ввёл в обращение аж в XVI веке в своей работе «Six livres de la République» Жан Бодэн (Jean Bodin); он этот термин определил следующим образом:
«La souveraineté est la puissance absolue et perpétuelle d’une République»
То есть:
«Суверенитет есть абсолютная и вечная власть Республики»
Причём, если заменить здесь слово «республика» на «государство» (État) или «государственная власть», или же ещё короче: «власть», то смысл, который вкладывал автор термина, строго говоря, никак не изменится. В конце концов, в данном определении речь идёт не об устройстве власти, а именно о суверенитете как таковом; государственная власть остаётся таковой где угодно, различаясь только и исключительно в своих механизмах и источниках. Надо тут ещё добавить, так как это очень важно, что Жан Бодэн ввёл этот термин именно потому, что потребовалось различать власть сюзерена и власть вассала. Именно сюзерен осуществлял суверенитет в отношениях со своими вассалами. При иерархическом устройстве власти суверенитет был свойством вершины иерархической структуры.
(Если отношения властный–подвластный представить в виде ребра упорядоченного графа, в котором вершинами являются как раз властный и подвластный, причём властный будет обладать ненулевой исходящей степенью, а подвластный — ненулевой входящей степенью, то может получиться направленное дерево. Вот та вершина, которая обладает ненулевой исходящей степенью и нулевой входящей, если такая вершина в дереве одна, и будет именоваться сувереном, именно она будет обладать суверенитетом. Впрочем, это пояснение, скорее всего, не слишком проясняет мысль для юристов.)
Тут важно заметить, что само понятие суверенитета, вообще говоря, было введено именно для описаний отношений феодального права. И именно для этого оно, похоже, подходило более всего. И, тем не менее, в представлении о суверенитете уже тогда наметились некоторые нестроения. Дело всё в том, что граф отношений властный–подвластный, во‑первых, вовсе не был обязан представлять собою именно дерево, то есть не иметь в себе циклических замыканий; а во‑вторых, именно претензия на абсолютную власть противоречила возможности создать единую власть среди всех субъектов: государств в ойкумене было более, чем одно, а все войны, связанные как раз с установлением отношений власти между изначально не связанными такими отношениями субъектами, актуально не приводили, как можно легко убедиться ознакомившись со страницами истории нашей цивилизации, к установлению единой системы властных отношений, которая бы охватывала всех на планете Земля. Иными словами, даже в момент введения термина, его содержание было очень и очень модельным.
Это не удивительно, если учесть, что естественным правом, правом, существующим изначально, всегда обладает только человек, но не организация, и что человек есть человек лишь постольку, поскольку он вообще является лицом, то есть субъектом с тотальной и бесконечной волей. В то же время все иерархические системы как раз подразумевают жёсткую ограниченность свободы, как от, так и для.
В то время, уже даже в то время, в XVI веке, вообще‑то, правда, робко и невнятно, но ставился вопрос о том, а зачем вообще существуют государства. Само по себе их постоянное существование на обозримом участке человеческой истории, конечно, давало основания отмахиваться от этого «странного» вопроса, тем более, что до определённой степени он и не слишком уж существен. Но только и исключительно до определённой степени. До той степени, когда главным способом существования государства была исключительно оборона своих границ от посягательств соседей. Но поскольку единого на всю Землю государства, сколько ни пытались, а создать не могли, то для решения локальных вопросов и стали говорить о суверенитете на отдельно взятом кусочке поверхности этой самой планеты. Метод частичного рассмотрения, вообще‑то разумен, но имеет свои ограничения, важно только не забывать об их существовании! Именно тогда и возникло представление о суверенитете государства как суверенитете как раз территориальном. То есть, стало принято считать, что коль скоро, вопреки тому, что в царстве разума нельзя обосновать существование государственных границ и, следовательно, дать им вообще действительное понятие — это очень хорошо знают те, кто хоть раз наблюдал за какой‑либо государстенной границей: глядя на «эти» кусты, никак невозможно объяснить — чем именно они отличаются от «тех». И отчего полевая мышь имеет свободы на пересечение границы больше, чем человек? — то государственной границей следует поименовать линию, линию, впрочем, весьма и весьма воображаемую, а затем и поверхность, построенную на этой линии, которая делит пространство на области пространства таким образом, что внутри каждой области пространства существует суверенитет.
Итак, вопреки тому, что в реальности Земля на уделы не делиться, её поделили. Теперь каждое государство могло наслаждаться своим суверенитетом на своём отдельно взятом участке, правда, время от времени бросая хищные взгляды на своих соседей. Вопрос же «А зачем вообще нужно государство и кому?» старались или замалчивать или забалтывать.
Между тем, именно ответ на такой вопрос и даёт ключ к пониманию о многих вещах, касающихся власти, в том числе и о суверенитете.
В Конституции Российской Федерации есть статья, на которую так часто ссылаются авторы этого журнала. Это статья 2:
Человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина — обязанность государства.
Именно в этой самой статье государство вместе со всеми его атрибутами, включая и суверенитет, должно пониматься в Российской Федерации только как средство, удовлетворяющее описанной цели. В то же время, человек, его права и свободы суть именно цели, и не могут быть для государства и его власти никакими средствами. Но в таком случае, надо вернуться к определению термина «суверенитет», которое ввёл Жан Бодэн:
La souveraineté est la puissance absolue et perpétuelle d’une République.
Не кажется ли вам, что статья 2 Конституции Российской Федерации просто противоречит буквальному определению этого термина? Ведь если только высшей ценностью в государстве является вовсе не власть, то нельзя говорить ни о разумности абсолютности таковой, ни уж, тем более, — о неизменности или вечности, так как любое средство всегда подчинено цели и должно быть сообразовано помимо всех прочих обстоятельств внешнего характера обязательно именно с целью, а вот цель никак не сообразуется со средствами вне всяких зависимостей от обстоятельств. Особенно, если это цель именно высшая.
Кроме всего прочего, мы стали признавать, что у человека существуют именно его существенные права, которые он получает просто в силу своего существования, а не в силу признания их государством или кем‑то ещё. Обратите своё внимание на второе предложение цитированной нормы ст. 2 Конституции России: там и именно там указано, что признание прав и свобод человека есть не свобода, не право, а именно обязанность государства, как его мыслят те, кто принял эту Конституцию России. Напомню, что как раз Конституция России была принята именно всенародным голосованием. Правда, я отдаю себе отчёт, что будь это другое время, и этот документ, возможно был бы просто проштампован какими‑то депутатами от «Единой России» по указанию администрации президента… Но дело даже не в этом, а в том, что если только нет возражения против именно такого представления о соотношении государственной власти вообще и прав и свобод человека, то следом за этим нам придётся признать, что государственный суверенитет не есть суверенитет в смысле Жана Бодэна вовсе. Мало того, поскольку права и свободы человека, именно те, которые делают его человеком вообще, являются всеобщими для любых людей, а не только тех, кто является гражданином России или находится на её территории, акватории или в воздушном пространстве, государственный «суверенитет» оказывается не просто не абсолютным и вечным, но ещё и ограниченным отнюдь не государственной границей. Именно из указанной противоречивости понимания государственного суверенитета, и, как следствия, права на юрисдикцию, возникают, например, проблемы регулирования свобод и прав в таком вот нетерриториальном, но, между тем, вполне реальном пространстве как ИНТЕРНЕТ.
Вот каким образом, например, это реализовалось, скажем, в Южной Осетии (только не спрашивайте меня, отчего же это не реализуется везде и повсюду внутри России, ведь вопрос стоит не о том, что государственная власть не исполняет Конституцию России или узурпируется сословными группами, а о том, как именно должны действовать государство России и его власть.). В ночь на 8 августа 2008 года вооружённые силы Грузии открыли площадной огонь по Цхинвалу. Угроза жизни и здоровью людей там была создана? — ответ в данном случае очевиден. Теперь многие пишут и говорят об агрессии Грузии, что, конечно, неверно. Южная Осетия была, разумеется, частью Грузии, а потому говорить об агрессии в её классическом виде никак невозможно. Тем не менее, как мы видим, угроза правам человека была действительной. А права человека вообще зависят только от самого факта его рождения, а вовсе не от места, где этот человек находится. Тем более, но это не самое главное, что значительная часть населения Южной Осетии была именно гражданами Российской Федерации, перед которыми Государство Российское имеет обязанности, указанные в статье 2 Конституции Российской Федерации. А, заметим, мы, вроде бы, согласились с самой по себе нормой этой статьи (sic!). Допустим, что Грузия имеет другую Конституцию, а люди, живущие в ней — иное представление о природе государства и правах человека. Пусть даже так.
Но имело ли право Государство Российское не защищать нарушенные или находящиеся под угрозой права человека, пусть даже и на территории иного государства? Совершенно очевидно, что нет. Во всяком случае пока и поскольку власть России действует в соответствии с Конституцией России.
Оправдано ли в этом случае нарушение территориальной целостности соседнего государства введением военной силы, если такое нарушение было именно необходимо для устранения указанной угрозы? Если высшей ценностью государства является само государство или его территориальная целостность, то — нет, если же права и свободы людей — да, поскольку тогда надо отказаться от такого средства их защиты и гарантии как государственный суверенитет, включающий в себя в силу именно «perpétuelle» и территориальную целостность. И всё дальнейшее может быть рассмотрено исключительно в контексте выбранной системы ценностей.
Но в таком случае оказывается, что этот самый суверенитет ограничен не просто в пространстве, но и целями самого государства; а поскольку действительным государством вообще является лишь государство именно правовое, то есть подчинённое именно норме, прописанной в ст. 2 Конституции России, то от определения государственного суверенитета не остаётся ровным счётом вообще ничего: ни абсолютности, ни постоянства. Это определение является чисто модельным, чисто инструментальным, недействительным, а потому и неразумным. Что и показывает современность. А наличие его в документах, как представляется, лишь позволяет политикам заниматься спекуляциями в своих ситуативных, а часто просто шкурных, интересах.