Я родился в ноябре 1964 года путем кесарева сечения, с пуповиной, намотанной на шею, в маленьком городе Элленсбурге, в восточной части штата Вашингтон. В роду у нас были грубые, невежественные шахтеры, лесорубы, бутлегеры, фермеры из Южной Дакоты, преступники, заключенные и просто бродяги. Происходили они из Ирландии, Шотландии и других частей Великобритании. Моя бабушка со стороны матери родилась в Уэльсе, родители ее были валлийцами. Мои родители, дяди и тети спустились с Аппалачских гор в пустыни восточного Вашингтона. Имена у них были соответствующие. Моих дедушек звали Маршалл и Флойд, бабушек – Элла и Эмма. Отца моего звали Дэйл, а мать – Флой. Мою старшую сестру назвали Триной. Мне одному повезло с именем, хотя я его ненавидел, пока не узнал, что мать меня хотела назвать Лэнсом. Лэнс Лэнеган – хуже и унизительнее ничего и придумать было нельзя. Хорошо, что отец был против. Учитывая первоначальный вариант, имя Марк было еще неплохое. Но я всегда предпочитал, чтобы меня звали по фамилии, Лэнеган. Если надо было кому-то представиться, я использовал свое второе имя, Уильям. Однако большинство моих знакомых, учителей и тренеров как будто читали мои мысли и называли меня просто Лэнеганом.
Оба моих родителя выросли в тяжелой нужде. Оба в детстве пережили трагедию. Оба первыми из своей семьи получили высшее образование. Оба стали учителями. А я школу просто выносить не мог и за партой чувствовал себя, как в клетке. В школе я никогда не слушал учителей, зато постоянно мечтал о бейсболе, который стал моим первым увлечением. После школы я часами играл в бейсбол на дворовой площадке, пока не становилось так темно, что мяча было не видно. Потом я тащился домой, где меня ждал неизбежный поток оскорблений от матери. Главной причиной ее гнева (хотя и других было достаточно) было то, что меня вечно не было дома. Хотя как раз от нее я и пытался держаться подальше. Чтобы скрыться от ее припадков плохого настроения, я и моя старшая сестра Трина искали любой повод, чтобы свалить из дома. С самого раннего детства мы с Триной друг друга терпеть не могли. Мой отец дома редко появлялся, и потому я всегда оставался во власти двух женщин. Мне кажется, что для матери единственной радостью в жизни было дразнить и унижать меня и критиковать любые мои увлечения. Ее коронной фразой, когда она била меня по лицу, было: "Ты не мой сын!" Как мне хотелось, чтобы так оно и было. Когда ей было шесть, ее отца убили на лужайке их дома у нее на глазах. Потом она выросла среди мужчин в лагерях лесорубов, где работала поваром, и превратилась в озлобленную против всех женщину. "Та еще стерва," как называл ее отец.
Когда родители разошлись, я с радостью остался с отцом. Он был тихим, добрым и заботливым человеком. Но с самого детства он не мог меня контролировать. В магазинчике напротив школы я воровал шоколадные батончики "Snickers", "Three Musketeers", "Milky Way" и "Almond Joy" и продавал их одноклассникам со скидкой. Я увлекся игрой в "четвертаки", участники которой бросали монеты об стену. Чья монета приземлялась ближе к стене, тот и выигрывал. Я каждую свободную минуту собирал ребят для игры, а звонок на урок выводил меня из себя. Отец моего близкого друга продавал в барах и кафе по всему штату доски для игры в лотерею и другие развлечения, в которых местные алкаши могли проигрывать свои доллары. Один раз, когда родители друга уехали, я остался у него на выходные.
"Слышь, Мэтт, давай посмотрим, чего там у твоего отца есть".
Его два раза просить не пришлось. Через окно мы залезли в сарай, где его отец хранил свои товары. Я взял несколько досок для игры в лотерею и принес домой. Уже тогда в меня будто бес вселялся, когда я видел возможность как-нибудь нечестно заработать. Времени у меня было предостаточно, и я взялся за работу. Несколько дней подряд я аккуратно вскрывал доски плоской отверткой, стараясь не оставить никаких следов взлома. Потом я часами раскручивал крошечные рулончики бумаги внутри досок, вынимая те из них, на которых были указаны выигрыши в 20, 50 и 100 долларов. Обратно я вставлял только бумажки в выигрышами в 1, 2 и 5 долларов или без выигрыша. Затем я тщательно склеивал доски. Работал я на совесть, чтобы и подумать нельзя было, что с доской кто-то мухлевал. В школе я ходил по классам с досками и продавал лотерею по доллару попытка. Само собой, никто больших призов не выигрывал, потому что я билетики с крупными выигрышами уже все достал. Мэтт просто угорал.
Я постоянно бредил самыми разными схемами мошенничества. Агрессивность и постоянное желание присвоить себе чужие деньги сделали меня непопулярным персонажем среди многих школьников. Не имело значения, много у меня было денег или мало. Меня интересовали только способы зарабатывания бабла и сам процесс его получения.
Дальше – больше. В старших классах я начал воровать банки пива из запасов отца и проносить их в школу в спортивной сумке. Отец был плотником, и в подвале нашего дома он устроил целый бар и комнату для игры в карты, куда он приглашал своих корешей. Все это он построил из материалов, которые приносил с работы, когда занимался сносом сараев. Присвоенное пиво я выпивал на переменах в пустом подсобном помещении или в кустах на территории школы. В нашем маленьком провинциальном городке я был одним из всего трех учеников старших классов, которые курили траву. Я стал карманником. На уроках я отпрашивался в туалет и бежал раздевалку спортзала. Там я находил незакрытые шкафчики и обшаривал одежду. Тащил мелочь, банкноты, все, что попадется. Я не воровал только во время своих уроков физкультуры и никогда не попадался.
Отец редко меня пытался воспитывать. Он много пил, по ночам резался в карты с корешами и бегал по бабам и поэтому быстро оставил попытки на меня как-то воздействовать. У меня была полная свобода. После всех лет под жестким давлением матери, я наслаждался свободой, которую дал мне отец. Я теперь мог бесконтрольно предаваться каким угодно диким и извращенным фантазиям, реализовать любые сумасшедшие идеи. Я чувствовал себя самым счастливым ребенком на свете – ни правил, ни обязанностей, домой приходи, когда хочешь. К двенадцати годам я уже был игроманом, начинающим алкоголиком, вором, любителем порно. У меня была огромная коллекция порножурналов. Большую часть из них я нашел, роясь в мусорных бачках общежитий в студенческом городке. Трудно было спрятать все эти журналы даже в большом доме, где мы жили с отцом и несколькими собаками.
Я хорошо научился прятать вещи, еще когда родители жили вместе. Когда мне было девять, мать пришла в ярость, когда нашла пачку неиспользованных презервативов, которые я выудил из мусорного ведра. Незадолго до развода родителей она в моей комнате нашла трубку для травки и решила меня сводить к психиатру. Он мне сказал: "Я думаю, это твоей матери надо лечиться, а не тебе". Но все же мой отец не мог выносить, что его тринадцатилетний сын курит марихуану. Я часто прятал траву и свои курительные принадлежности – бонги, трубки и тому подобную хрень – в собачьей будке под навесом для машины. Несколько раз я находил свои вещи сломанными – отец их топтал или разбивал молотком. Тогда я поумнел и стал их прятать в других местах.
Отец считал, что дела сильнее слов. Я на пальцах могу посчитать, сколько раз он со мной заговаривал о каких-то важных вещах. Однажды вечером он меня позвал к себе наверх.
"Марк, иди-ка сюда. Надо поговорить."
Я подумал, что меня опять полиция ищет, наверное, сказали ему, что я натворил, и он меня сейчас в отделение поведет.
"Да, пап. Чего хотел?"
"Послушай", - сказал он, - "Я работаю учителем в школе, и у меня полные классы ребят, у которых нет и половины тех возможностей, способностей и мотивации, которые есть у тебя. Каждый год у меня появляется пара новых учеников, которые, как мне кажется, однажды окажутся в полиции, в тюрьме или вообще на кладбище. Ты не поверишь, как часто так и происходит. Сынок, когда я смотрю, как ты живешь, у меня такое же предчувствие. Ты совсем краев не видишь. Ты думаешь, что правила придумали для всех остальных, но не для тебя. Я решил сегодня с тобой поговорить, потому что мне кажется, что это только начало. Тебя жизнь еще научит, и тебе будет очень неприятно и трудно. Ты совсем как твой дядя Верджил. У него в жизни были только боль, хаос и проблемы, с рождения до смерти."
Мой дядя Верджил умер от алкоголизма в доме для престарелых в возрасте сорока трех лет. Он был настоящий бродяга, годами колесил по стране, зайцем ездил на поездах. Когда отец учился в колледже, ему постоянно приходилось мотаться по Северо-Западу и вносить за дядю залог. Ему так часто приходилось вытаскивать Верджила из тюрьмы, что, видимо, дядю он недолюбливал. Верджил катался на поездах до тех пор, пока однажды пьяным не свалился на рельсы, и ему отрезало ноги. Отец рассказывал, что он был в больничной палате с Верджилом, когда тот пришел в себя и понял, что ног у него нет. "И что он сказал?" спросил я. Отец был по обыкновению краток: "Ни хрена это ему не понравилось". Когда мы с отцом разбирали вещи в доме моей бабушки перед сносом, мы нашли коробку из-под обуви, полную открыток, которые Верджил отправлял из разных концов страны. Каждая открытка начиналась и заканчивалась одинаково, дядя писал, где он сейчас и какой черной работой занят. Все открытки были адресованы его матери.
Я помню, как ребенком сидел на полу возле дяди Верджила, который был в инвалидном кресле, с одеялом на коленях. Тогда он мне казался совсем не тем мрачным, тяжелым человеком, которым его описывал отец. Когда я стучал по протезам, которые у него были под брюками, он закидывал назад голову и хохотал. У него были иссиня-черные, зализанные назад волосы, как у Элвиса Пресли.
"Марк," - сказал мне отец, - "Похоже, тебя не изменить. Ты необучаемый."
"Обучаемый" было одним из его любимых словечек. Я еле сдерживался, чтобы не скорчить недовольную гримасу.
"Я тебе предлагаю стать сильнее, и я имею в виду, что тебе надо бы поумнеть. Я не говорю о драках. Этого и так хватает, и мне уже надоело платить за лечение твоих переломов."
Я почти в каждой драке умудрялся палец сломать.
"Тебе надо стать сильнее телом и духом. Чтобы выжить там, куда ты попадешь, сынок, тебе понадобится вся твоя сила и ум. Не знаю, почему ты таким родился. Просто вылитый Верджил, мать твою", - закончил отец, покачав головой. Так оно и было. Я просто необъяснимым образом притягивал к себе неприятности. Я таких людей больше в жизни не встречал. Все школьные годы я постоянно дрался. Когда мне было четырнадцать, я получил по морде на улице возле маленького бара от взрослого мужика, которого я попросил купить пивка мне и моим друзьям. На всю жизнь у меня на лице осталась черная точка в том месте, куда один пацан ткнул карандашом, пытаясь мне глаз выколоть.
Однажды, в единственном в Элленсбурге магазине комиксов и пластинок "Ace Books and Records", на обложке журнала "Creem" я увидел странно притягательную фотографию мужика с голым торсом. Я спросил владельца магазина Тима Нельсона, кто на ней изображен.
"Это Игги Поп, друг мой".
В моем провинциальном городишке на местных радиостанциях крутили только музыку в стиле кантри. В Элленсбурге никто не слышал о Джимми Хендриксе, который родился всего в ста пятидесяти километрах отсюда, в Сиэтле. Тим мне поставил несколько пластинок панк-групп, и меня как током ударило. Песня “Anarchy in the U.K.” группы "Sex Pistols" стала откровением, изменившим мою жизнь раз и навсегда. Меня просто зачаровала эта агрессивная и злая музыка. Раньше у меня была одна пластинка Элиса Купера, которую я постоянно слушал, но эта музыка была по-настоящему необычной. Теперь точно знал, что мне нужно.
За несколько дней я обменял всю собранную в детстве коллекцию комиксов на пластинки "Sex Pistols", "Damned", "Stranglers", "Ramones", Игги Попа, Дэвида Боуи, "New York Dolls" и "Velvet Underground". Мне вообще очень повезло, что все эти альбомы можно было здесь найти, но Тим Нельсон был необычным человеком, похожим на хиппи, но с самыми разными музыкальными вкусами. Я благодарил Бога за эти находки.
Постоянные проблемы с законом привели к тому, что от полиции я ничего хорошего не ждал. Когда мне было пятнадцать, меня вызвали на допрос по поводу украденных из автосалона стереосистем. Я знал, чьих это рук дело, но молчал, и меня почтил присутствием сам капитан Кучин.
Фабиан Кучин был печально известен жестокостью, с которой он уже несколько лет выполнял свою работу полицейского. Одна рука у него была в гипсе – наверное, в баре подрался или арестованный оказал сопротивление.
"Сынок, я тебя последний раз спрашиваю. Кто стереосистемы взял?"
"Я не знаю".
Не успел я рот закрыть, как он меня ударил загипсованной рукой по голове, так что я со стула на пол полетел.
"В следующий раз, когда я тебе вопрос задам, подумай хорошенько, прежде чем ответить."
Это был не последний раз, когда меня в Элленсбурге били полицейские. Несколько лет спустя, когда я возвращался с вечеринки в честь Дня независимости, заместители шерифа врезали мне по яйцам и по голове дубинкой и повалили лицом в асфальт.
Кучин через несколько лет был арестован за продажу нескольких граммов кокаина федеральным агентам под прикрытием. Его всего лишь отстранили от работы на год и дали 25000 долларов штрафа. Типичный пример коррупции, характерной для полиции моего родного города, которая меня никогда в покое не оставляла. Но я все равно был в восторге от новости об аресте Кучина. Я его всегда ненавидел.
В школе я играл в бейсбол, который я любил, и в футбол, который терпеть не мог. Я был одним из двух квортербеков в своей команде, которая играла ужасно. Я, конечно, мог раздавать пасы, а второй квортербек быстро бегал, но этого было маловато для побед. Одним из наших нападающих был здоровенный, сильный парень, у которого в шестнадцать лет рост был уже два метра, но руки у него были дырявые. Когда я отбегал назад, пытаясь отдать пас, прежде чем через несколько секунд меня сомнут игроки соперника, я видел только его. Но сколько бы точных пасов на него я не отдавал, мяч просто отскакивал у него от рук, от шлема или от корпуса. Потом он десять лет играл в НФЛ, но на позиции защитника. Здоровенный кабан, который блокирует других игроков и даже никогда мяча не касается. Чаще всего мы бездарно проигрывали и, помятые, в синяках, плелись в раздевалку.
Я, конечно, и в команде был белой вороной. Хотя игрок на моей позиции должен был вести за собой команду, большинство парней меня презирали и не особо старались это скрыть. А я не понимал их увлечений высокими оценками, девчонками из группы поддержки и школьной самодеятельностью. Я посмеивался про себя, когда видел, как они коллективно пытаются смухлевать на экзаменах. Мне-то глубоко насрать было на оценки. Я за всю школу не сделал ни одной домашней работы. Меня не волновало, провалю ли я какой-то предмет или, по какой-то нелепой случайности, сдам. За это меня недолюбливали и боялись.
Я держался сам по себе, но никому спуску не давал. Поэтому иногда некоторые типа крутые парни пытались меня достать. Как-то раз мы ехали домой после очередного поражения, и кто-то меня спросил, что я слушаю на плеере. И вот он всем рассказал про мои увлечения панк-роком, что, конечно, было очень смешно. Никогда не забуду, как они смеялись и смотрели на меня, как на сумасшедшего. Один полузащитник, который был звездой команды, бросил мне в голову кусочек льда, чтобы повеселить своих друзей. Я сломал руку, пока молотил его в конце автобуса, а потом остаток сезона играл на его позиции, потому что моя права рука была в гипсе, обмотанном резиновой лентой и скотчем.
В межсезонье я превращался в законченного алкоголика. Каждый день на пути из школы я выходил из автобуса в городе, где в магазине воровал пол-литровую бутылку крепленого вина "MD 20/20", более известного как "бешеная собака". Я прятал бутылку в штаны, как ни в чем не бывало выходил из магазина, потом шел в парк, где выпивал ее. Потом я возвращался и воровал еще одну. Эти плоские бутылки с дешевым вином были просто созданы, чтобы их легче было воровать.
После второй бутылки я заходил в студенческий городок, чтобы спереть велосипед. Потом, пьяный, я долго ехал на велике, по дороге несколько раз падал, пока не доезжал до канала, который шел через поля примерно в полукилометре от дома. Там я топил велосипед в канале, переходил мост и уже пешком добирался домой. И так продолжалось несколько лет.
Отца арестовали за вождение в пьяном виде и забрали права. В это же время я сам сдал экзамен по вождению, но пока остальные парни моего возраста получали права и машины, мне пришлось ждать, пока отец не вернет свои документы и страховку на машину, чтобы я мог получить свои. Он провел шесть выходных в тюрьме и заплатил серьезный штраф. Меня бесило, что я полгода после сдачи экзамена не мог легально водить машину. После бесконечного ожидания я получил права уже почти в семнадцать лет. Однажды вечером я поехал в поля возле канала с девчонкой, чтобы выпить пива и, если повезет, потрахаться. В какой-то момент она отошла пописать в кусты. Когда она вернулась, ее прямо распирало:
"Марк, иди, глянь скорее сюда!"
Она повела мне к высохшему теперь каналу, на дне которого в камышах лежало штук семьдесят или больше ржавых велосипедов. Я покраснел от стыда.
"Странно", - выдавил я из себя и повел ее обратно к машине. Ох уж эти мои секреты.
Летом перед последним классом школы я, наконец, решил: "Нахрен этот футбол". Мой единственный друг в команде, жесткий, бывалый парень Дин Дузенски по кличке "Зик" окончил школу еще в предыдущем году. Он был моим собутыльником, советчиком, и изредка, когда мне нужна была помощь, и защитником. Однажды я зашел в раздевалку одеться перед тренировкой и обнаружил, что в мой шлем кто-то налил лимонад. "Шутником" оказался самый сильный защитник в команде, здоровенный чернокожий парень по имени Вэддел Снайдер, который весил килограмм сто пятьдесят. Он меня постоянно дразнил и никогда не упускал случая как-то унизить. После тренировки вся команда в ужасе наблюдала, как десять минут Зик жестоко, методично, расчетливо выбивал дерьмо из этого медлительного, бестолкового чурбана, который только на словах был крутым. Раз за разом Зик бил его по толстой роже, пока она не превратилась в такое месиво, что парня не узнать было. Само собой, после того случая Дэл Снайдер в мою сторону даже не посмотрел ни разу. Все остальные парни из команды мне были чужими, а главного тренера я ненавидел с самого начала. Он мной командовал так, будто я был новобранцем в учебке.
Когда я отказался приходить на первую летнюю тренировку перед последним сезоном, тренер решил сам наведаться ко мне домой. Когда ему не удалось убедить меня вернуться, тренер вышел из себя и назвал меня неудачником и слабаком. Наконец, на шум из дома вышел отец, который тоже был учителем в моей школе.
"Слышь, тренер", спокойно сказал он, "Свали-ка с моей лужайки, пока я полицию не вызвал".
Как-то раз я напился у себя дома с другом и уговорил его реализовать один злодейский план, который я вынашивал уже несколько лет. На джипе друга мы ездили по полям, пока не нашли микроавтобус, принадлежавший моей инспекторше по надзору за условно осужденными, которую я ненавидел. Машина стояла в поле, где ее муж хранил сено для скота, и использовалась для поездок по их земельным участкам. Пока мой друг разбирал на запчасти двигатель и выносил инструменты, я уничтожал остальное кувалдой. По пути обратно домой радио в машине заело, и когда мы оба потянулись к нему, друг отвлекся и не справился с управлением, и джип слетел с дороги в канаву.
Меня выбросило из машины на асфальт. Я протянул руку, чтобы убрать волосы с лица, и они потянулись вместе с кожей. Мне с одной стороны головы буквально сняло скальп. Другу, который был за рулем, оторвало большой палец.
Мы больше километра шли до ближайшей фермы, мой кореш стонал, прикладывая оторванный палец на место и обливаясь кровью. Было четыре утра, когда мы забарабанили в дверь с просьбами о помощи. Хозяин вышел нас встречать с обрезом. Пока мы стояли на кухне у фермера, ожидая скорую, я, не отрываясь, смотрел на большую лужу нашей крови на обшарпанном линолеуме.
В больничной палате полицейский зачитал мне права. Когда дело передали в суд, были приняты во внимание мои прежние заслуги: вандализм, бродяжничество, многочисленные случаи нелегального сброса мусора, незаконное проникновение, двадцать шесть случаев употребления алкоголя несовершеннолетним, кража алкогольных напитков, хранение марихуаны, кража велосипедов, кража инструментов, кража запчастей для автомобилей и мотоциклов, публичное мочеиспускание, кража бочек и бутылей с пивом, мошенничество со страховками, кража стереосистем, появление на публике в состоянии алкогольного опьянения, проникновение со взломом, хранение краденых вещей, а при повторном аресте за публичное мочеиспускание – еще и нарушение общественного порядка. Меня признали виновным в вандализме, краже и употреблении алкоголя до достижения совершеннолетия и, принимая во внимание многочисленные нарушения в подростковом возрасте, приговорили к восемнадцати месяцам тюремного заключения. Сидеть мне предстояло в Шелтоне, колонии общего режима. Когда я выслушал приговор, судья еще раз просмотрел список моих преступлений и потом обратился ко мне.
"Ты получал какую-нибудь помощь в решении своих проблем, сынок?"
Я промолчал.
"Из твоего "послужного списка" очевидно, что у тебя зависимость от алкоголя и наркотиков. Любое из твоих преступлений связано с их употреблением".
Я по-прежнему не проронил ни слова.
"Госпожа прокурор, мне трудно понять, почему вы так хотите упрятать за решетку восемнадцатилетнего пацана, который еще в школе учится. Я поражен тем, что вам не пришло в голову помочь ему. Мистер Лэнеган, я вам даю шанс, который выпадает раз в жизни. Настоятельно рекомендую вам поразмыслить над своим поведением. Я приговариваю вас к условному сроку, если вы пройдете годичный курс лечения от зависимостей. Также по решению суда вы будете обязаны регулярно и под контролем врача принимать препарат "Антабьюз". Если вы не выполните эти условия, я без колебаний отправлю вас на полтора года в тюрьму Шелтон".
Из суда я вышел, как во сне. Само собой, судья меня пожалел. Но меня больше всего беспокоило, как я теперь смогу пить, если мне придется принимать лекарство, прием которого одновременно с употреблением алкоголя мог меня убить. Я еще в детстве зимой в парке видел индейца, который выпил после приема этого лекарства. Его скрутило, он лежал на спине на столике для пикника, стоная от боли. С этим шутки были плохи, и я целый год был трезв как стеклышко.
Но в 1982 году на этой программе анализы мочи сдавать было не надо. Я постоянно продавал и употреблял траву и кислоту. Каждое утро я принимал немного кислоты, курил дурь, потом садился в машину и ехал в школу. Четыре вечера в неделю мне приходилось посещать групповые встречи. Часто на собрании куратор группы спрашивал: "Ну как сегодня, все трезвые, ничего не принимали?" А я сидел обдолбанный кислотой или укуренный.
С начала моего последнего бейсбольного сезона прошло только две недели, а я был в своей лучшей форме. Несмотря на то, что было еще начало сезона, я, тем не менее, набирал .700, а иногда, в зависимости от состава соперника, отбивал четвертым или пятым, а это были две самые сильные позиции бьющих в команде. Подавать стало по-настоящему легко. Если мы выигрывали, меня выпускали ближе к последним иннингам. Бросая, по крайней мере, в два раза сильнее, чем наш первый питчер, я либо выбивал одного бьющего за другим, либо яростно бросал мячом им в корпус или голову, давая им возможность пробежать до первой базы. Уже заслуженная репутация давала мне преимущество, когда в игру вступали бьющие соперника. Никто не хотел попасть под летящий с бешеной скоростью мяч, и я раз или два завершал игру тремя прямыми страйк-аутами. Наконец, после нескольких лет невыразительной игры, я смог утолить жажду побед. Ходили слухи, что на играх начали появляться скауты университетских команд, хотя с моими оценками значительно ниже средних на поступление в колледж трудно было рассчитывать. В детстве бейсбол мне помогал спастись от матери, но вряд ли теперь он бы мне помог выбраться из той лужи застойной мочи, которой стал для меня Элленсбург.
На одной из тренировок заместитель директора школы отозвал в сторону тренера Тейлора. Нам не было слышно, о чем они говорили, но когда тренер швырнул на землю бейсболку и начал орать на замдиректора, будто профессиональный тренер на президента клуба, парни из команды засмеялись. Я сначала тоже смеялся. Потом тренер подозвал меня к себе. Ему стало известно, что в прошлом семестре я провалил экономику и поэтому не набрал минимальное количество баллов, необходимое для участия в соревнованиях среди школ. Замдиректора приходил сказать тренеру, что моя бейсбольная карьера закончилась.
Тейлор никак не мог с этим смириться и пошел к учительнице экономики, которая меня и сдала. Они заключили сделку. Если я буду приходить в школу на час раньше и наверстывать с ней упущенное по предмету, я смогу продолжать играть в бейсбол, который я действительно любил. Я засомневался, как я буду успевать приходить на час раньше, ведь в это время я обычно курил траву у себя в комнате, но все же согласился. Я был готов на все, чтобы играть.
В первый день моего повторного курса по экономике выяснилось, что учительница давно хотела выговориться.
"Так-так, Марк Лэнеган. Меня от одного твоего вида тошнит".
Такого я не ожидал.
"Думаешь, ты тут самый умный, но вот что я тебе скажу – ты сильно ошибаешься. Ты просто быдло. Я на это согласилась, только чтобы проверить, на что ты способен, хотя это я и так уже знаю. Не думай, что ты меня или кого-то еще сможешь обмануть. Мне прекрасно известно, что ты каждый день куришь марихуану."
Вот в этом она была чертовски права.
"Если ты думаешь, что ты и тут сможешь схалявить, то подумай еще раз, друг мой. В этот раз для тебя мой предмет будет действительно сложным, потому что раньше ты думал, что мы на уроках собирались, чтобы шутки шутить. Так вот тебе будет совсем не смешно, дружок. Я тебе буду каждый день задавать домашнюю работу, и на следующий день она вся должна быть сделана. Если хоть что-нибудь не сдашь, сделка отменяется. Желаю удачи."
И такие разговоры в семь утра. Меня удивила ее враждебность, потому что хотя я и отсутствовал на большей части ее уроков в прошлом семестре, я никогда не шумел, не создавал проблем, вообще помалкивал. Я, конечно, не сдал даже заключительную работу в семестре, которая была самой простой. Надо было просто сшить два совершенно одинаковых куска нейлона. Но даже это, как и почти все подобные задания для отработки навыков, которые мне никогда в жизни не понадобятся, было выше моих способностей. Как-то я ее разозлил, и теперь она собиралась за это на мне оторваться. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что к чему. Она согласилась не для того, чтобы мне помочь, а чтобы поиздеваться. И сделать так, чтобы я все равно провалил предмет. Чем-то она мне мать напомнила.
Мне почему-то стало очень грустно. С мечтой о бейсболе было покончено. Кроме панк-рока, наркоты и секса, бейсбол был единственным, что меня заботило в жизни. В очередной раз я оказался на помойке, как какой-то кусок мусора.
"Спасибо, что рассказали мне о своих добрых намерениях, миссис Стивенс. Боюсь, я не смогу принять ваше благородное предложение".
Я повернулся и вышел. Когда в тот день я с опозданием пришел на тренировку и отдал тренеру аккуратно сложенную форму, мне показалось, что он сейчас заплачет, а может, это я сам был почти в слезах.
"Извините, тренер", - сказал я, - "Но это перебор. Я так не могу. Она бы меня все равно провалила."
Школу я едва смог окончить со средним баллом "три с тремя минусами" и получил липовый аттестат, который состряпал один из сочувствующих коллег моего отца. Я закончил годичную программу по борьбе с зависимостью, а затем назначенный судом адвокат ходатайствовал о том, чтобы с меня сняли все ранее имевшиеся правонарушения. Я переехал в комплекс студенческих общежитий, где днем подрабатывал мойщиком ковровых покрытий, а по ночам тусил и торговал травой и кислотой. Однажды днем я принял слишком много кислоты и пережил очень долгий и мучительный трип. Чтобы меня унять, друзьям пришлось меня завернуть в ковер. На следующее утро я сделал всего одну затяжку травой из бонга и снова вернулся в вызванные ЛСД кошмары. После этого каждый раз, когда я пытался курить траву, она меня повергала в мучительное состояние кислотного трипа. Мой план воздерживаться от алкоголя путем постоянного употребления марихуаны и ЛСД провалился. Я снова стал алкоголиком.
У меня была репутация городского пьяницы еще до того, как я легально мог употреблять алкоголь. В восемнадцать лет я уже отрастил бороду и начал выпивать в барах, вечно впадая в беспамятство и привлекая к себе ненужное внимание, что обычно заканчивалось насилием. Не раз я просыпался в отделении и с трудом отрывал от лица подушку, которая была в засохшей крови.
Почти каждый раз, когда я напивался, мне сносило крышу напрочь. У меня был мотоцикл "Yamaha 750". Сначала я хотел купить подержанный чоппер "Triumph", но на него денег у меня не хватило, пришлось обойтись дешевым японским мотоциклом. Но этот семьсот пятидесятый я тоже полюбил, он давал чувство свободы. Я часто в пьяном беспамятстве проезжал на нем сотни миль. Закона о средствах защиты тогда не было, и шлем я никогда не надевал. Я приезжал в какой-то случайный мотель, вваливался на ресепшн и спрашивал: "Сколько время?", "Какой сегодня день?", а потом: "Это какой город?" Башка раскалывалась от жуткого похмелья, я бродил по незнакомому захолустному городу, пока не находил свой мотоцикл. По странной случайности я проделывал такие путешествия много раз и остался жив.
Моя школьная подружка Дебора бросила университет, вернулась в город и переехала ко мне. Я решил бросить пить и целый год безуспешно пытался это сделать. Я не мог продержаться дольше, чем до следующей пятницы. Я пил целые сутки, наркотиков не принимал, только пил, не смыкая глаз. Следующие сутки я был в беспамятстве. Потом двое суток отходил от похмелья. Я лежал на спине в кровати, держа на груди большой черный дисковый телефон, чтобы вызвать скорую, потому что я был уверен, что в любой могу момент могу умереть.
Когда наступала очередная пятница, несмотря на все усилия, по мере того, как день подходил к концу, моя воля слабела, и я неизбежно срывался снова. Эта мучительная гонка была настолько физически и психологически невыносима, что я даже думал о самоубийстве. Если мне предстояло всю жизнь так мучиться, я предпочел бы сдохнуть.
Во время сбора урожая на местных гороховых полях я работал помощником механика. Тогда же я решил уехать в Лас-Вегас, где мой двоюродный брат обещал меня устроить на работу в ресторан. За день до того, как я должен был наконец вырваться из безнадежной жизни в этом Богом забытом уголке штата Вашингтон, мне переломало ноги трактором. Я был прикован к постели, с адской болью и в бессильной злости. Мне из Элленсбурга живым никогда не выбраться.
Дебора к тому времени решила, что с нее хватит, и ушла к своему боссу в пиццерии. В ярости я костылем повыбивал все стекла в квартире и впал в самое черное отчаяние. После трех дней почти без сна и в постоянной бессильной злобе я вдруг понял, что пятница давно прошла. А я ведь целый год безуспешно пытался соскочить. После сердечных потрясений я действительно перестал пить, но теперь у меня началась бессонница, и я ночами шатался по городу и курил без остановки. Иногда меня останавливала и допрашивала полиция. Я для них всегда был занозой в заднице, и для меня было небольшим утешением видеть, как они были разочарованы тем, что я не был пьян или в чем-нибудь замешан и меня приходилось отпускать. Пора было что-то менять.