Вчера я начала рассказывать о том, как мне довелось в 15 лет провести полноценную пару у студентов психфака, которые, что понятно, были меня года на 4 постарше. Сейчас я доскажу эту забавную (а, может, и не очень забавную) историю.
Для начала надо разобраться с тем, что за тему мне пришлось рассказывать, и о чем был рассказ, который мы читали. С темой все просто, она звучала как "Подтекст и художественная деталь. Их роль в тексте". А читали мы чудеснейшего Анатолия Приставкина, его короткие биографические рассказы. В данном случае рассказ "Фотографии".
Речь в нем о ребятах, попавших во время войны в детский дом. Они не были сиротами, но жили далеко от дома. Девочке было всего 6 лет, и мальчик, чтобы она не забывала родных, раз в месяц показывал ей фотографии мамы, отца и тети:
— Смотри, Люда, вот наша мама. Она дома, она сильно болеет.
— Болеет... — повторяла девочка.
— А это папа наш. Он на фронте, фашистов бьет.
— Бьет...
— Вот это тетя. У нас неплохая тетя.
— А здесь?
— Здесь мы с тобой. Вот это Людочка. А это я.
И сестренка хлопала в крошечные синеватые ладошки и повторяла: «Людочка и я. Людочка и я...»
А потом...
Из дому пришло письмо. Чужой рукой было написано о нашей маме. И мне захотелось бежать из детского дома куда-нибудь. Но рядом была моя сестренка. И следующий вечер мы сидели, прижавшись, друг к другу, и смотрели фотографии.
— Вот папа наш, он на фронте, и тетя, и маленькая Людочка...
— А мама?
— Мама? Где же мама? Наверное, затерялась... Но я потом найду. Зато смотри, какая у нас тетя. У нас очень хорошая тетя.
Как видите, прекрасный пример подтекста... Впрямую не сказано, что мама у ребят погибла. Но ведь и не надо - в прямую...
Позже пришло письмо и о гибели отца, а уже после победы оказалось, что тетя, на которую были все надежды мальчика, отказалась их забрать. По сути, они остались вдвоём на целом свете.
Рассказ читался до середины, дальше события пересказывались, и его предлагалось дописать (это очень короткий рассказ, очень-очень), поняв, какой прием использовал автор и как он его завершил, по мнению слушателей.
Ну, это не сложно, верно? Обыгрывалось исчезновение фотографий. Папиной, а затем и тетиной. Концовка же была просто пронзительной:
В детдоме хлопали двери, сдвигались в кучу топчаны, скручивались матрацы. Ребята готовились в Москву. Мы сидели с сестренкой и никуда не собирались Мы разглядывали фотографии.
— Вот Людочка. А вот я.
— А еще?
— Еще? Смотри, и здесь Людочка. И здесь... И меня много. Ведь нас очень много, правда?
Были бы на занятии девочки, и у меня бы не возникло проблем. Я почти уверена. Ну, просто потому, что они бы не стали ерничать над таким рассказаом...
С парнями оказалось сложней. Они не шумели, нет. Разве что шушукались иногда. Не громко, но как-то каверзно. И хихикали едва слышно. Или мне это казалось?
Я почти убедила себя, что да: именно казалось. Меня предельно серьезно выслушали. Никто не разговаривал в слух, не смеялся и не кидал в воздух самолетики. Они даже достали листы бумаги, и начали писать. Правда, один парень поворачивался в разные стороны, и то и дело показывал свой листок то одному, то другому. Ну... я не стала заострять на этом внимание. Пишут же. Вот и ладно, вот и хорошо. Сейчас мы их работы вместе прочитаем, а там, глядишь, и времени всего ничего останется на теорию. Фигня, прорвемся!
Так я думала... И убеждалась в том, что все будет хорошо, все больше и больше. Они читали свои варианты друг за другом, и почти все верно поняли прием. Трое угадали концовку почти дословно. И я забыла, просто забыла, что передо мной не ребята из пресс-центра. Я расслабилась. Шла нормальная обычная работа, и впереди был нормальный умный и интересный диалог во время "разбора полетов". Для меня это было так. Я привыкла, что должно быть - так. Здесь, в этом кабинете, всегда было - так. И я забыла, что они - чужие.
...Он читал последним. Симпатичный, в общем, парень. С серыми серьезными глазами, густыми волосами, ямочками на щеках. И с комсомольским значком на лацкане пиджака. Такой уверенный в себе. Он читал, и это было, как удар поддых. Он читал, а я смотрела в стол, и физически ощущала, как отливает от щек краска. И очень старалась не заорать. Не прервать его. Не швырнуть в него чем-нибудь. А очень хотелось...
Я не буду пересказывать, что именно он написал, хотя помню этот опус и сейчас. Но вы легко можете себе это представить. Там была издевательская чернуха, с расколотыми черепами, топорами в спинах и прочим.... Хорошим слогом написанная чернуха. Длинная такая.
Наверное, хорошо, что длинная. Я успела выдохнуть и подумать. Только руки и ноги тряслись от злости, и с эти было сложно что-то сделать. Я встала. Уперлась кулачками в стол, и наклонилась читавшему (а каждый, читая, вставал) на встречу. Запрокинула голову и посмотрела в глаза.
Его глаза смеялись. Он ждал, что я выберу - посмеяться с ним, свести все в шутку, или... скандал. Некрасивый и бессмысленный. Кто я им? Даже не препод. Случайная девочка, которой можно спокойно сказать: "А чё такова? Я написал, как понял!"
Я тихо уточнила, понимает ли он, что рассказ был о войне и о детском доме. Об очень большой беде двух очень маленьких детей...
- Ну?
- Булавки гну. Ответь, пожалуйста, нормально. Ты понимаешь это?
- Ну да, и что?
- И ты считаешь, что написанное тобой смешно?
- А то! Все ржали, пока читал. Так ведь?
- Кроме меня, верно? Знаешь, у меня в семье воевали и бабушка и дедушка. Они прошли всю войну, от первого до последнего дня. Бабушка, кстати, в гражданскую потеряла родителей, попала в детдом... Мне тема рассказа близка. А тебе?
Я говорила тихо, и все так же глядя ему в глаза. Спокойно говорила. Словно с другом болтала. Только смотрела жестко и неотрывно. В глаза.
- Я не воевал и не детдомовский.
- А твой дед? Воевал?
- Ну... да.
- О войне рассказывал?
- Да.
- И... он еще жив?
- Да...
- Очень хорошо. Твое домашнее задание: прочти своему деду вот это все. От первой до последней буквы. В слух. И если он посмеется, хлопнет тебя по плечу и скажет: "Вот молодец, внук! Порадовал старика", то я соглашусь, что ты прав, это смешно и ты имел право так написать. Сделаешь?
- Не буду я, чего еще...
- А если не будешь, значит ты - трус, не умеющий отвечать за свои слова. И этот твой "рассказ" тоже трусость. Потому что ты просто хотел поиздеваться, так ведь? Посмотреть на мою реакцию. Скажешь, нет? Вот, смотри. Я считаю, что писать такое это подлость. И говорю тебе это сейчас в глаза. А писать такое, и не сметь прочесть тем, кто воевал - это трусость в добавок к подлости. Я умею отвечать за свои слова, хоть я девочка и младше. А ты - парень и старше. Но не умеешь.
Так что? Прочтешь деду? Если нет - порви здесь и сейчас. И сядь. Мне вам еще теорию рассказать надо.
Знаете, я не кричала не него. Хотя мне очень хотелось. Я говорила тихо, раздельно, четко. Глухо... от подступивших слез. Ну и трясло меня знатно.
Я не представляла, что делать, если он сейчас просто пожмет плечами и рассмеется. И боялась отвести взгляд от его глаз, хотя почти не видела их. Я от нервов почти ничего не видела. Война всегда была очень болезненной темой для меня.
Но он порвал. Помолчал, отвел взгляд, и порвал. И - молча сел. И я села. И даже нашла в себе силы на теорию.
Через пять лет мы случайно встретились в психологическом лагере. Узнали друг друга. Погуляли даже, поговорили. И... он извинился. Сказал, что запомнил тот случай на долго. И что было стыдно.
И вообще он оказался вполне нормальным человеком. Мы потом пересекались не раз, и всегда смущенно улыбались друг другу. А тот случай... наверное, он стал уроком обоим. Я, в частности, тогда поняла, что проиграла бы, повысив голос. Что крик - это слабость. И ничего он не дает...