Пустые квартиры, дома и города — вот и всё, что осталось после тех, кто считал себя высшей формой существования. Весь мир заполнила оглушительная тишина, и лишь те немногие, что ещё не отказались, стали её свидетелями. Каково это — знать, что всё человечество решило добровольно покинуть мир?
Читайте рассказ «Тишина» Сергея Гусева, в котором невозможность осознать, что миру пришёл конец — истинное счастье.
Сознание — обоюдоострый меч: чем дальше простирается его сила в покорении внешнего мира, тем глубже он вонзается в нас самих.
Я спокойно перешёл Тверскую пешком и поймал себя на мысли, что ещё десять лет назад это было бы невозможно. Камеры всё равно фиксируют лицо, анализируют походку, сравнивают изображение с другими, нейросеть узнаёт весь мой маршрут от дома до текущего момента, чтобы выписать мне штраф. Не знаю, сколько у меня уже скопилось штрафов, но сейчас это уже не имеет значения. Строго говоря, никогда не имело. Раньше был шум, раньше были дела, а потом год за годом всё теряло значимость в прямой зависимости от уменьшения населения.
Давай, хоть одна машина. Засёк на часах минуту. Хоть кто-то куда-нибудь должен ехать. Просто из интереса. Я стоял на разметке и услышал тик часов. Часы на моей руке громче центра Москвы. Ни одной машины, ни одного пешехода. Только тишина.
Зашёл в магазин. На экране новости: «Автоматизация в производстве пищи достигла ста процентов». Батончик с курицей или с говядиной? «ИИ продолжит обслуживать пустые города, роботы прослужат более ста лет». И что-нибудь попить. «Космонавты автоматизируют станции и колонии, вернутся на Землю для отказа». Кола зеро или RC кофе? «В Лос-Анджелесе энтузиаст создал инициативу по захоронению отказавшихся». Пробил всё на кассе и заплатил. Не знаю зачем. Эти деньги уже не пойдут никуда, никому не помогут. Да они уже и не стоят ничего. Ещё один артефакт шумной эпохи.
Пришёл к нашему с ней дому. Подъезд закрыт. Кто-нибудь из оставшихся догадается переделать скрипт городских ОС, чтобы впускать людей и не впускать животных. Приходится звонить в домофон, как будто в здании ещё кто-то жив, кроме неё.
— Это ты?
— Да.
Поднялся к ней. Дверь открыта уже несколько лет.
— Привет. – Поцеловала меня. — Ну что?
— Я принёс поесть.
— А если серьёзно?
— Не знаю. Мне ещё нужно подумать.
— Нет, я тебя не понимаю. Ты же сам мне об этом говорил, а теперь хочешь подумать ещё?
— Это не фильм на вечер выбирать.
— Фильмов много, а тут всего два варианта: да или нет. Очень просто.
— Нет, совсем не просто. Очень непросто.
— Ладно, ну... Ну неужели нас с тобой здесь ещё что-то держит?
— Я не хочу делать это, если у меня есть хоть малейшие сомнения.
— Я хочу, но не хочу без тебя. Если что... – она показала на стол: два набора.
— Давай мы сделаем так: я подумаю сегодня. Один день. Если до вечера не приму решение, значит, я на самом деле хочу остаться. Или пока не готов. Вернусь вечером.
— Во сколько?
— Не знаю. – Я поцеловал её и ушёл.
На историю можно смотреть по-разному. Одни видят борьбу пролетариата и буржуазии, другие — расовую борьбу, третьи — торжественное вразумление человека. В последние годы актуальной была другая мысль: человек идёт по пути углубления осознанности, уничтожает одну догму за другой. Это не новая точка зрения, но только недавно стало очевидно, что у такого пути есть логичный конец: последняя догма — жизнь, и мы её уничтожили.
На Таганской всегда были пробки. Всегда был кто-то, кому куда-то надо, и таких людей были сотни, тысячи. Сейчас я не знаю, наберётся ли на всю Москву сотня человек. Я, она, кто ещё? Я никого не видел. На самом деле, уже давно никого не видел, кроме неё, но почему-то только сейчас это понял.
Хотя нет, вру. Месяц назад я гулял по стене Кремля и увидел мужчину у бывшего ГУМа. Я остановился и посмотрел на него, и он, кажется, тоже смотрел на меня. Помахал ему рукой. Не знаю зачем. Просто возник импульс и захотелось помахать. Мол, привет. Он помахал мне в ответ. Мол, и тебе привет.
В начале двухтысячных психологи говорили об эпидемии депрессии. Разные объяснения: среда направляла эволюционные установки не туда, или депрессия была всегда, просто тогда появилась достаточно развитая психология, чтобы это понять, или просто время было не очень оптимистичное и люди сомневались в своём будущем. Сейчас стало понятно, что это были первые признаки. Сознание резалось сквозь быт, резалось навстречу к отказу от последней догмы.
Перешёл Таганскую площадь пешком. Тоже странно. Есть такое понятие — «жамевю», дежавю наоборот, когда знакомое кажется незнакомым. Почему-то в последнее время эти пустые улицы раз за разом вызывают у меня жамевю. Пошёл в сторону театра на Таганке. Зашёл внутрь. Не знаю, зачем. Просто захотелось. Прошёл в зрительный зал, забрался на сцену и ощутил давление от отсутствия ещё сильнее, чем на улице. Наверное, дело в пустых креслах. Кресло подразумевает человека, который на нём сидит. Улица — это всё-таки открытое пространство, и даже много лет назад, до распространения отказа, я гулял ночью по пустым улицам. Люди иногда мелькали: то машина проедет, то пройдёт пьяная компания, то пристанет бездомный. Улицу я часто видел пустой, а вот зрительный зал — ни разу.
Прошёл за кулисы и дальше, к гримёрным. Сел в кресло перед зеркалом и стал разглядывать себя. Не знаю зачем. Просто захотелось сесть. Смотрел на себя, на своё лицо, на свои глаза. Наверное, нельзя посмотреть «на» свои глаза в зеркале, можно только «в» — ведь ты и твоё отражение смотрите именно «в» глаза друг другу. Странно, наверно, думать о языковых тонкостях сейчас, когда скоро не останется не то что русского языка, а языка как понятия. Останутся разве что крики чаек и ворон над пустыми городами.
То птицы, а я всё-таки человек. Мне всегда было неловко осознавать себя человеком. Не то чтобы это что-то значило, но к человеку всегда отдельное отношение. Понятно почему. Я никогда не думал, что «человек звучит гордо». Скорее так: «человек — это звучит странно». Обезьяна-полубог, которая сначала покорила Солнечную систему, а потом решила отказаться от своего существования. Ни лысая, ни волосатая. Ни животное, ни неживотное.
Мы с девушкой как-то разговаривали о чём-то, вроде бы о психологии, и зашла тема об исключительности человека. Кажется, я что-то говорил про врождённость установок, про инстинкт, который манифестирует себя даже в сложных формах социальных взаимодействий. Моя девушка в ходе разговора сказала: «Ну собака, например, знает, что она собака». Я её поправил: «нет, собака как раз не знает, что она собака, а вот человек знает и что он — человек, и что она — собака». Собаки останутся, а люди нет. Собаки будут ходить по автономным магазинам и брать мясо, будут защищать от других собак волшебные машины, которые позволяют прокормить всю стаю три раза в день. Неспособные даже приблизиться к пониманию произошедшего. Великий отказ. Собаки будут рождаться и умирать в городах, построенных исчезнувшей расой могучих атлантов, и я надеюсь, они никогда не станут достаточно умными, чтобы понять. Надеюсь, эволюция упасёт собак от участи человека.
На столах гримёрной слой пыли. Или это пудра? Провёл пальцем. Нет, пыль. Скоро все поверхности для работы человека станут пыльными: запылятся заводы и фабрики, государственные здания и великие монументы. Камины, что грели семьи поколениями, останутся холодными навсегда. Фотографии на полках станут неотличимы от слоя пыли на стекле. Вся планета превратится в памятник, в космическое надгробие самому гуманному созданию, изображённому и в камне, и в бронзе, и в мраморе, и на бумаге, и в цифре.
Великий отказ. Соцсети зависнут в немом ожидании обновления ленты. Несколько поколений прожили свою жизнь в режиме онлайн — смотри, изучай, великий оставшийся. Отказавшийся от отказа. Много ли их найдётся? Упрямство или страх загробного наказания? Ватикан пуст, как и храм Христа Спасителя. Тибет достиг финальной нирваны, а в Мекке больше нет давки ни в хадж, ни в любое другое время. Что движет оставшимися? Смирение? Если так, то кроткие буквально унаследуют Землю. Богатейшие дома и апартаменты, пожизненный запас самой разнообразной еды, инфраструктура в формате идеального автоматизма. Все сокровища мира твои — но зачем они тебе?
В одном из цехов театра на Таганке нашёл череп. Возможно, его держал ещё Высоцкий, но скорее всего он вообще из другого спектакля. Миллиарды таких сейчас лежат по всему свету, делай хоть целый тронный зал из костей. Вышел бы интересный арт-объект. Да и вообще интересно посмотреть, что будет с искусством после отказа. В Лувр можно попасть без очереди — разве это не чудо? Все художественные музеи мира в распоряжении последних живых. Наслаждайся, рисуй, пиши, твори. Но зачем?
Взял череп и стал подбрасывать его в руке. Пошёл дальше, вдоль малой сцены и костюмерных, мимо реквизита и хранилища. Кабинет худрука. Сел в кожаное кресло и положил ноги на стол. Сказал: «Теперь я театром командую». Сказал вслух. Не знаю зачем. Наверное, прав был Лакан, или Делёз, или кто там про это вообще говорил, что мнение людей заставляет тебя вести себя сдержанно, держать на поводу внутреннего ребёнка. Теперь людей нет, и ты можешь дурачиться где и как угодно. Можно, например, заказать у робота доставку пяти литров краски и измазать весь кабинет. Можно отыскать маркер и исписать всё матерными словами и похабными иллюстрациями. Можно помочиться из окна. Но зачем?
Вышел из театра. Тишина. Замолчал даже ветер. Я посмотрел черепу в глазницы и сказал: «Куда хочешь пойти? Хочешь прогуляться по набережной до Кремля? Ты ведь ни разу не был в Зарядье. Дружище, я покажу тебе всю Москву, а потом мы с тобой…» — и резко замолчал. Наверное, сработал социальный инстинкт, мол, глупо выгляжу, разговариваю посреди улицы с неодушевлённым предметом. Ладно бы ещё был настоящий череп, но это дешёвый тонкий пластик. Подошёл к урне и выбросил.
Саксофон. Ломаная мелодия на саксофоне. Рядом — открытая дверь. Поднялся по ступенькам и зашёл. Внутри интерьер джаз-клуба начала века, роботы заканчивают ремонт. На сцене пожилой мужчина. «Пушка» выделяет его морщины направленным лучом света. В его руках исцарапанный саксофон. Он не заметил меня, он дул в инструмент с закрытыми глазами, и у него получалось очень плохо. Я сказал:
— Извините. Добрый день.
— Ой, здрасьте. Не думал, что в городе ещё кто-то остался.
— Попадаются тут и там.
— Ну это ненадолго, – он усмехнулся. – А вы чего? Наверно, на улице слышно, как я играю?
— Да.
— Послушайте, раз пришли. Присаживайтесь. Я дня три убил на переделку помещения. Мебель искал в каталогах по всей Москве. Вы садитесь. Выпить не желаете?
— Давайте.
— Что желаете?
— На ваш выбор.
— Налейте джентльмену «Йегеря».
Бармен — одна огромная механическая рука. Официант похож на чемодан на колёсиках с подносом на голове. Я взял стакан и сделал глоток. Старик прижал саксофон, обнял губами мундштук и стал играть, видимо, классику джаза. Может, Колтрейна или Армстронга, я никогда не разбирался. Джаз и джаз. Старик, наверное, читал каждую биографию. Поразительная тяга людей к бесполезной информации. И ведь с каким энтузиазмом он играл, и как плохо это звучало. Старик закончил и обратился ко мне:
— Ну как? Понравилось?
— Не хочу показаться грубым, но вы и сами знаете, что вам нужно ещё много практики.
— Да, тут спорить не буду. Молодой человек, а вы вообще знаете, что это за место?
— Нет.
— Здесь раньше находился джаз-клуб Игоря Бутмана. Легендарное место. Воссоздал по всем фотографиям, что смог найти. В молодости слушал, часто ходили сюда с друзьями, мечтали, понимаете, о своей музыкальной группе. Джаз-бэнд, как говорится. Нам ещё лет по двадцать всем было. Потом уже как-то стало не до этого, понятное дело. Когда отказ пошёл массово, связался со всеми, говорю, давайте сыграем напоследок. И вы не поверите: у барабанщика артрит в руках, у солиста рак горла, а контрабасист потерял нужную руку в Третьей чеченской. Ну, они уже все отказники, хотя и лет им было — только помирать, кхм-кхм. Извините, я недели три не пользовался голосом.
— Вы не разговариваете с собой вслух?
— Что, простите?
— Я спросил: вы не разговариваете с собой вслух? Я заметил за собой такую странную особенность. Иногда я даже не понимаю, что говорю вслух, мне кажется, что я думаю молча.
— Бывает, но непостоянно. Вот когда планировал передел помещения — всё время болтал с собой: это — вот туда, а это — сюда, и тут — вот так. Теперь я разговариваю только саксом.
— Подождите, то есть вы три недели назад обустроили это место и с тех пор приходите сюда?
— Каждый день, да. Встаю, завтракаю, моюсь там, все дела, и сюда иду. А что?
— Понимаете, мы с девушкой хотим отказаться, но меня что-то гложет. Не знаю, вроде бы я сам ей давно предлагал, а теперь она уже предлагает мне, и во мне схлёстываются желание отказаться и желание остаться. Раз уж мы с вами повстречались, я хочу у вас спросить: почему вы ещё не отказались?
— Ну… На самом деле не думал об этом. Как-то и желания не было. Может, в старости вообще по-другому на вещи смотришь. Может, и не в том дело. Вот сейчас я подумал и понял: перед смертью хочу научиться играть на саксофоне, только знаешь, чтобы не стыдно было, чтобы прямо и правда мог бы выступить на этой сцене перед людьми. Людей, конечно, уже не осталось, но сам для себя я выступить могу.
— Зачем вам это? Скоро не останется никого, кто мог бы оценить качество вашей музыки.
— Ну сам-то я могу оценить. А так — не знаю, просто хочется и всё. Раз уж мы тут с вами оказались, и мир гибнет потихонечку, да что там, погиб уже. Это как сначала были новости демографические про популяцию всё время. Когда молодой был, рассказывали про панд и амурских тигров, столько вот нужно особей для продолжения вида — на одну меньше, и уже никак. А потом про людей так же стали говорить. Сначала пугали байками про перенаселение, а потом наоборот: берегите себя и рожайте, государство всё даст, вы только рожайте и рожайте, хоть многожёнство или многомужество, только потомство дайте, человечество вон в опасности. Ну так вот, раз уж мы с вами оказались в погибшем мире, то почему бы не научиться играть на саксе?
— И умереть?
— И умереть, да. Не вижу в этом никакого противоречия.
— Наверное, мы с вами никогда не встретимся больше. — Я допил содержимое стакана. — Поэтому хочу сказать вам сейчас: вы — интересный человек, и я хотел бы познакомиться с вами раньше.
— Спасибо вам. Вы подкупаете своей искренностью. Джаз ведь — тоже искренность души, неискренне играть джаз невозможно. Вы правы, и, наверное, уже не пересекутся наши пути, но, если что, вы знаете, где меня можно найти. Пока здесь звучит сакс, это значит, что я живой. Увидимся, здесь или там.
Тишина — не беззвучие, не молчание, именно тишина, тишина как отдельный феномен. Примордиальная тишина, в которой различим скрип тектонических плит. Кто-то рассказывал мне про самую тихую комнату на свете, в которой человек может выдержать всего несколько минут. Мне кажется, сейчас весь мир замер после выдоха, замер в ожидании следующего вдоха, которого никогда не случится. Двенадцать миллиардов, сколько понадобится времени раздробленным кучкам оставшихся, чтобы восстановить этот объём? Чтобы хотя бы приблизиться?
Признак утраты смысла — все вопросы становятся риторическими. Много, понадобится очень много времени. Старик-джазмен уже никогда не увидит ребёнка. Я тоже, скорее всего. Наверное, лучше всего быть ребёнком и ничего не понимать, делегировать свои решения взрослым, бегать по пустым городам, бесконечно брать бесплатное мороженое и закусывать бесплатными конфетами. Только из запертых квартир пахнет дурно, туда лучше не заходить. Строить шалаши где-нибудь на сороковом этаже Бурдж-Халифы или сделать горку со спины египетского сфинкса. Какая уже разница? Этот этап человечества закончен, и нового не будет. Почему-то я убеждён, что оставшиеся тоже откажутся рано или поздно. Невозможно жить в окружении тишины и смерти.
Наверное, больше всего это похоже на второе пришествие милостивого Христа, который забрал всех с собой, а оставшимся дал возможность отложить экспресс в рай. Тихий, добрый конец человечества. Мы победили. Больше нет ни засух, ни пандемий, ни голода, ни страданий. Только тишина, и она звучит как грандиозные фанфары человеческой истории. Кажется, вот-вот, и из-за горизонта по небу пойдут огромные титры.
Честно, сначала в пустом городе было тревожно. Такое чувство, будто на тебя вот-вот выпрыгнет агрессивный девиант. Теперь привык, и даже спокойно. Остались только пассивные прокрастинаторы смерти. Никто никого не тронет. Только помашут рукой: привет, мол. И ты им тоже помашешь: и тебе привет, мол.
Многие ли оставили записки? С одной стороны, кому и зачем? С другой, хочется плюнуть в вечность, напомнить о себе напоследок: я, такой-то и такой-то, был когда-то, прошу зафиксировать. Кажется, где-то месяц назад зашёл от скуки в кабинет одного офиса, а там начальник отдела уже подгнил. Интересно почитать исследование на тему «выбор места для самоубийства в контексте великого отказа 20ХХ-20ХХ». И у начальника была записка на столе: «Что общего у директора риелторского агентства и некрофила? Оба имеют недвижимость». Решил закончить жизнь глупым анекдотом. Что ж, его право.
Вспомнил одну шутку, которую рассказывал какой-то писатель когда-то давно. Плывут две молодые рыбки, а им навстречу старая рыбка, и старая рыбка говорит: ну чего, как вода? Молодые рыбки в шоке проплывают дальше, потом синхронно поворачиваются друг к другу и говорят: что ещё нахрен за «вода»? Я к тому, что уже не задумываюсь об одиночестве. Для меня оно не проблема, но для самых активных экстравертов это настоящий ад. Больно представить: все твои друзья, подруги, родственники, знакомые и незнакомые один за другим выходят из жизни. И что тебе делать? Больше никаких вечеринок, никаких встреч, никакого общения, даже в онлайне. Пустая присказка родителей оказалась правдивой: когда все прыгают с крыши, тебе остаётся только встать в очередь.
Ходил по пустым улицам, сворачивал в пустые переулки, вспоминал места, которые ещё относительно недавно были полны шума и людей. Вот бар на минус первом этаже с жёлтой водой вместо пива, вот кафе восточной кухни, где собирались гастарбайтеры всей Таганки. Вот ларёк, где шаурмье создавал шедевры по двести рублей за штуку. Пустое метро, в котором до сих пор ходят поезда без машинистов и пассажиров. Ничто не осталось прежним. Только пыль и тишина.
Дошёл до Маросейки. Сколько помню это место, тут всегда были подростки. Каково им было отказываться? Вроде бы вся жизнь впереди, а ты отказываешься. Может, им наоборот проще — меньше терять, с меньшим расставаться, быстро и легко принять безвозвратное решение. После отказа наступил рай для подростков: никаких правил, только развлечения до конца жизни. С другой стороны, больше никаких новых фильмов, никаких новых видеоигр, видео на Ютубе, плейлистов «Спотифая», релизов, концертов. Никаких новых актуальных книг. Вообще никакой актуальности. Актуальность предполагает, что время движется и общество реагирует. Теперь время застыло, история вышла на поклон перед зрителями, но зал пуст. На Маросейке у выхода из метро спала кошка. Подошёл и погладил. Кошка не реагировала. Кошка была холодной.
Прошёл дальше, до Баррикадной. Московский зоопарк: пустые вольеры, пустые киоски с закусками, забытые игрушки уже покрылись плесенью от дождей. Прошёлся, перешёл по мосту в старую часть. Ветки на дереве пошевелились. Ветра нет. Пригляделся поближе и увидел два глаза. Маленькие жёлтенькие глаза маленького забытого создания. Оно уже отвыкло от людей и потеряло бдительность.
Зашёл в киоск, взял из холодильника котлету из-под несделанного гамбургера и фруктовые чипсы. Вернулся к дереву, бросил под него добычу. Забыл открыть. Подойду — спугну. Жёлтенькие глазки смотрели то на меня, то вниз, на еду. Животное отвернулось и ушло в гущу листвы. Всё, уже неинтересно. Отвернулся и пошёл дальше, услышал шмякание и повернулся. Японский макак с умненьким красным личиком легко открыл упаковку фруктовых чипсов и принялся есть с задумчивым видом.
Макак посмотрел на меня и застыл. Опасный я или нет? Я зашёл в киоск и взял ещё пачку, открыл, вернулся к макаку и протянул ему чипсину. Он смотрел с любопытством на макаку-переростка. Принюхался, посмотрел на пачку и понял, что это то же самое. Поразительный ум. Макак взял свою пачку, подошёл ко мне и взял чипсину из моих рук. Он сел, бросил чипсину в рот и жевал. Я сел рядом и тоже бросил в рот чипсину. Не знаю зачем. Макак посмотрел в мою пачку, потом в свою, частично опустевшую. Он медленно протянул руку к моей пачке, взял её себе, взял свою пачку и отдал мне. Я рассмеялся. Не знаю, просто было очень смешно наблюдать за ним.
Задумался и не заметил, как доел свою пачку. Макак съел половину и отнёс пачку под дерево, сохранить на потом. Вернулся ко мне, зашёл ко мне за спину и стал перебирать мои волосы. Мол, спасибо за еду, давай я у тебя поищу паразитов. «Спасибо», — сказал я вслух. Не знаю зачем. Как будто он меня понимает.
Куда он спрятался, что про него все забыли? Всех животных зоопарка давно отправили в места обитания или усыпили. Отправляли уже роботы, не люди. Похоже, ему не понравилось, что в других макак стреляли транквилизатором, и стал прятаться. Он умный. Научился проходить под камерами незамеченным. Добывал еду из ларьков. Он живёт тут уже почти год, и про него никто не знает. Совершенно один. Интересно, он скучает по другим макакам? Он их вообще помнит? Помнит, конечно. Он умный.
Макак вынул руки из моих волос, вышел передо мной и сел спиной. Мол, твоя очередь, ищи у меня паразитов. Я снова рассмеялся. Пустил пальцы в его густую тёмную шерсть и подумал: каким бы умным он не был, он всё равно никогда не поймёт, что случилось. Что это за место с клетками и ларьками, что это за бетонные джунгли, почему никого вокруг нет. Куда исчезли все другие макаки. Такие же макаки, как он. Его приёмная семья.
Макак задрал голову, взял мои пальцы и положил себе на затылок. Мол, вот тут, вот тут пройдись. В шерсти у него были кусочки сухих веток, волосы были жирные от масла. Наверное, он ел что-то, а потом почесался. Интересно, обезьяны думают о самоубийстве? Лемминги вроде бы кончают с собой, да и то вроде миф. Киты выбрасываются на берег, но по естественным причинам. Млекопитающие иногда просто остаются умирать где-то, если они уже слишком стары или не могут найти пропитание, но самоубийством это трудно назвать. Получается, человек — суицидальное животное. По-настоящему уникальное и единственное в своём роде: поворачивает основной инстинкт вспять.
Не заметил, как поднялся ветер, и в небе скопились тучные облака. Вынул пальцы, встал и посмотрел на небо. Макак обернулся на меня, увидел, что я смотрю вверх, и тоже посмотрел. Мол, что там. Видимо, пора прощаться. Взял обезьянью лапу и пожал её. Мол, приятно было познакомиться и пообедать вместе, а теперь пора и честь знать. Пошёл к Баррикадной. Макак смотрел мне вслед и не двигался.
Вошёл, перепрыгнул через турникет и пошёл к эскалатору. Хотел написать девушке, но решил, что сам приеду и скажу, что готов. Можем отказаться вместе. Что делать влюблённым в умирающем мире? Очевидный ответ: любить друг друга. Вся ситуация с отказом напоминает мне момент, который иногда наступает в ролевых играх: вот ты прокачался до максимального уровня, выбил себе лучшую экипировку, выполнил все квесты, и что дальше? Вроде бы игровой мир остался нетронутым, то есть нет, конечно, ты на него очень сильно повлиял, спас его от наступающей тьмы, предотвратил войну, закрутил на пути десяток романов, но теперь он кажется бессмысленным. И ты, паладин сотого уровня, бог в человеческом обличье с физическим уроном десять тысяч за удар, просто удаляешь игру.
Эскалатор казался бесконечным. Внезапный звук, будто сзади что-то упало. В мире после отказа быстро отвыкаешь от внезапных звуков. Обернулся и увидел: макак из зоопарка съезжает по движущимся перилам, прыгает по круглым фонарям. Побежал к нему против движения эскалатора. Не знаю зачем. Просто импульс. Мы поравнялись, и макак спрыгнул ко мне на ступеньку. Похоже, ему всё-таки очень и очень одиноко. Некому чесать его шерсть, и, что ещё хуже, он сам не может никого почесать.
Спустились, я пошёл к платформе. Макак на четвереньках последовал за мной. Я посмотрел в туннель и крикнул: «Ау-у-у!» Не знаю зачем. Вдруг кто-нибудь отзовётся. Ответ — эхо. Макак крикнул: «А! А! А!» Услышал эхо. Потом ещё раз: «У-а! У-а!» Эхо. Макак схватил меня за штанину и крикнул ещё несколько раз, и эхо отзывалось звуковым отражением. Макак запрыгал на месте, теребил мою штанину. Мол, послушай, там есть другие макаки, и они зовут нас, пойдём скорее.
Макак спрыгнул на рельсу. До прибытия поезда тридцать секунд. Поезд на магнитной подушке. Бесшумный. Датчик может не отреагировать на макаку — слишком маленький объект. Я быстро снял всё металлическое: часы, ремень, выбросил телефон и кошелёк и спрыгнул на рельсы. Макак крикнул ещё: «А-уа-уа!» Мол, я иду, только подождите. Я схватил его и прижал к себе. Макак вырывался, толкал меня, прокусил рукав пальто. Я пытался убрать его с рельсов, пытался поднять его, но он был поразительно силён.
Небольшой шанс, что согнутого меня датчик считает как ребёнка. Возможно, поезд посчитает, что раз никого на платформе нет, можно пронестись на полной скорости до следующей станции. Возможно, так я и умру — на рельсе метро, прижимая к себе далёкого генетического родственника, пытаясь спасти внезапного друга, меньшего брата по сознанию.
На табло десять секунд. Я обернулся и увидел фонари приближающегося поезда, он уже начал тормозить. Макак увидел два неестественных пучка света и обернулся. Вид огромной железной махины напугал его, он вжался в меня и пискнул от страха, как ребёнок. Поезд остановился не больше чем в трёх метрах от нас.
Воспользовался его страхом и, не отпуская, поднялся на платформу, забрал свои вещи и вошёл в поезд. Датчики отреагировали, и поезд поехал дальше. Погладил макака, и потом ещё. Взял его мордочку, поднял к себе. Мол, смотри, мы живы, всё хорошо. Мне показалось, что у него в глазах стояли слёзы, но, скорее всего, так отражался свет. Макак огляделся с любопытством и снова прижался ко мне. Я погладил его ещё. Мол, всё хорошо.
Доехали до родной Таганки. Вышел из вагона, макак висел на мне, я поддерживал его рукой. Наверное, так они держат своих детёнышей.Наверное, я напоминал ему маму, на которой можно было просто повиснуть и довериться ей. Решил перейти с «фиолетовой» на «кольцевую» и попрощаться со стариком-джазменом — там выход ближе.
На эскалаторе макак успокоился. Мне пришла идея: я сел перед ним на ступеньку и показал ему на свои плечи. Мол, давай. Макак залез мне на плечи и держался руками за мой подбородок. Его шерсть приятно щекотала шею.
На улице стемнело. Из помещения бывшего джаз-клуба Бутмана играл саксофон, но теперь играл по-настоящему хорошо, без скидок. Значит, старик там. Я нагнулся, когда заходил внутрь, чтобы макак не ударился. В помещении, как и днём, царила темнота, и только на сцену лился яркий тёплый свет.
— Здравствуйте! — сказал я из темноты в свет. Глаза ещё не привыкли, и я ничего не видел. — Смотрите, я нашёл друга. Представляете, его забыли в зоопарке при эвакуации животных, и он…
Глаза привыкли, и я увидел: в помещении было пусто. Играл саксофон, но старика не было. Я посмотрел по сторонам. На столике также стоял стакан, из которого я пил днём. Под стаканом записка.
«Здравствуй. У меня получилось! Я идеально сыграл 'I Love Jazz'» Армстронга. Записал и поставил на повтор. Послушай. Пусть эта запись служит мне надгробием, пусть веселит оставшихся и чтит память великой музыки. Увидимся. Если там есть саксофон, я тебе сыграю. Прощай».
Взял стакан, подошёл к бару и сам налил себе «Йегеря». Поднял стакан сцене, сказал: «За вас, друг», — и выпил залпом. Не знаю зачем. Просто возникло чувство, что так будет правильно. Не то чтобы это что-то значило. Наверное, значило для меня. Если бы старик увидел, наверное, для него бы это тоже что-нибудь значило. Макак залез на сцену, посмотрел на прожектор и закрыл глаза руками от яркого света. Я сказал: «Пойдём». Подошёл к сцене и присел к нему спиной. Макак понял и залез мне на плечи.
Перешёл Таганскую площадь и пошёл домой. Вошёл в открытую дверь. Она сказала:
— Привет… Ой, а это кто?
— Это японский макак. Его забыли в зоопарке при эвакуации животных.
Она надела вечернее платье и сделала себе макияж. Очень красивая. Прибралась в комнате. Вынесла мусор. Заправила постельное бельё. Помыла окна. Подмела и пропылесосила. Через месяц после нашего отказа всё снова покроется пылью. Ещё через два разведутся насекомые. Со временем все углы покроются паутиной. Уже через несколько дней гниения от её красоты не останется и следа. Разве что по черепу можно восстановить 3D-модель её лица. Так её красота останется в вечности, сколько бы она ни продлилась. Может, все оставшиеся со временем тоже откажутся. Останется последний человек, который никогда не узнает, что он последний.
— И что нам с ним делать?
— Я не знаю.
— Что ты решил?
— Давай сделаем это. Прямо сейчас.
— А макак?
— Можно отправить его на родину, но он не выживет. Хотя долго выживал в зоопарке. В любом случае, это долго.
— Ладно. – Она открыла набор для отказа. — Как ты хочешь? Укол, газ, или таблетка?
— Давай укол, чтобы вещество сразу попало в кровь.
Она взяла второй набор и достала из него шприц. Макак слез с моей шеи и отправился исследовать квартиру. Я сбросил пальто и закатал рукав. Она вставила в шприц иглу, затем во второй. Она отдала мне один шприц и сказала:
— Давай ты сделаешь мне, а я сделаю тебе.
— Хорошо.
Я вонзил шприц в её белую тонкую кожу и ввёл вещество. Почувствовал укол на своей руке. Положили шприцы на стол. Она взяла меня за руку и повела в спальню. Мы легли. Она обняла меня, и я обнял её тоже. Она сказала:
— Я люблю тебя.
— И я люблю тебя.
— Прощай.
— Прощай.
Мы навсегда останемся в объятиях друг друга. Влюблённые умирают. Сколько таких обнимающихся пар лежит в постелях по всему миру? Десятки тысяч, может, миллионы. Миллионы объятий любви перед лицом добровольной смерти.
Она закрыла глаза. Я тоже закрыл. Скоро тепло уйдёт из наших тел, и мы навсегда освободимся от них, освободимся от жизни.
Макак залез на кровать, лёг и свернулся калачиком рядом со мной. Он не понимает, что мы скоро умрём. Он проснётся в квартире без тепла. Идеально убранная квартира без намёка на жизнь. Таких сотня в одном только здании. Макак проснётся и не поймёт. Поймёт только со временем. Найдёт магазин с фруктовыми чипсами и будет бродить по пустой Москве, лазить по пустым зданиям, переходить пустую и тихую Тверскую.
Посмотрел на неё в последний раз. Такая умиротворённая. Положил руку ей на сердце. Нежное и размеренное биение. Она взяла мою руку и погладила. Мол, всё хорошо. Прижал её к себе ближе. Да, мол, всё хорошо.
Редактор Катерина Гребенщикова
Корректор Дарья Ягрова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
