Иваныч и живым-то ненавидел русские похороны с их мрачной пышностью и теми многочисленными заморочками и суевериями, которые делали их такими страшными и леденящими кровь детей и просто впечатлительных людей, которым пришлось, несмотря на все увертки, на них оказаться. Вместо того, чтобы по-быстрому избавиться от никому теперь не нужного тела и продолжить жить, во всяком случае, в те времена люди делали все, чтобы измучить самих себя не нужными ни им, ни, как понял теперь Иваныч, мертвому, жутковатыми ритуалами и процедурами.
Иваныч всегда боялся мертвых. Когда он был совсем маленьким, мать (учитель из техникума мелиорации и строительства) повела его на похороны своей он не помнил уже как умершей студентки. Сколько Иваныч жил, столько помнил те две каллы, которые его заставили положить у гроба девушки. Он помнил белую розу, зажатую в ее наманикюренных пальцах, ее нос с горбинкой, ее страшную в своей неподвижности красоту, ее нелепое подвенечное платье.
При свете солнца стало очевидно, что под польской губной помадой все же синева губ, а сквозь румяна проступали серые пятна. Маленький мальчик, которого окружающие взглядами и словами подбадривали и просили подойти с зажатыми в дрожащем кулачке сочными жирными стеблями ближе - туда, где за кипой цветов начиналась пропасть ужаса и безысходного кошмара, до своей собственной смерти и после нее тоже помнил, что испытал в тот день.
Потом они шли пешком, сразу за гробом, чуть левее, гроб несли на руках какие-то здоровые красноносые мужики, он нелепо покачивался над толпой и на доли секунды, когда половина лица покойницы оборачивалась к нему, ему мерещилось, что мертвая девица вот-вот подмигнет ему и улыбнется подбадривающей улыбкой, мол, не робей, салага! Шли рядом с духовым оркестром. Фальшивящие трубы сигналили так громко над и без того трепещущим от страха ребенком, что капли мочи, которые он не в силах был сдерживать, падали в трусы, рождая в нем в добавок к парализующему страху еще и чувства вины и стыда.
Если бы Шопен знал, с каким надрывом, с каким рвущим жилы, сжимающим барабанные перепонки, скручивающим нервы неистовством его «Траурный марш» будут играть те красноносые халтурщики-музыканты, умирающие от распирающего их головы похмелья и желания как можно скорее не только получить свои – да, честно отработанные! – немалые деньги, но и наконец заглушить долгожданной первой рюмкой «за упокой души» ни с чем не сравнимый по жестокости жар в глотках и желудках, он бы не сочинил его. Иваныч ненавидел эти трубы всю оставшуюся жизнь, этот мрачный однообразный «шбумс-шбумс» огромного барабана, этот звенящий бой тарелок, от которого в детской груди что-то взаправду разрывалось.
Потом многие годы, заслышав вдалеке первый аккорд, который он узнавал за доли секунды, он вел себя подобно трусливому псу во время грозы: закрывал в доме все окна, включал музыку, прятал голову под подушку, но «шбумс» все равно преследовал его, то ли пробиваясь сквозь все преграды, то ли просто фантомно звуча в его детской голове.
На кладбище мать пошла прощаться с телом (слава Богу, его не поволокли заглянуть в леденящее жерло вырытой ямы!), а его оставила на попечение какой-то молодушки, не слишком расположенной к педагогическим изыскам. Он еще добрые минут двадцать проплакал от страха остаться одному среди этих женских рыданий, незатыкающейся какафонии, исполняемой дышащим перегаром сбродом, который как все думали, был «духовым оркестром», возле непонятно зачем возвышающейся невдалеке кучи свежей земли. А потом все кончилось.
Он никогда не упрекнул мать в этом, даже когда вырос и был готов обсуждать с ней вещи гораздо более личные, чем то, как он описался под звуки шопеновского марша.
Когда стал ни с того ни с сего заикаться так, что не мог сказать ни слова и начинал плакать от бессилия, стыда и осознания своей неполноценности.
Когда стал мочиться даже после приступов смеха.
Заикание вылечила огромная, пузатая, как страдающая метеоризмом жаба, бабка, живущая в их дворе. Старая и безобразная, она нашептала прабабке, которая лет с трех воспитывала маленького Иваныча, кормила его размоченным в молоке хлебом, баловала его, нагрызая до половины его детской железной кружечки чистых подсолнечных семечек, рассказывала на неведомой смеси русского, украинского и еще непонятно какого, наверное, церковнославянского, на ночь сказки и старые молитвы, как «заговорить» заикание.
Маленького Иваныча поставили возле выкрашенной синей краской стены в коридоре, ведущем из туалета в тесную кухню, обвели карандашом на этой самой стене контур его маленького тела, выколупали дырку в алебастре там, где у нарисованного контуром Иваныча была макушка, и законопатили эту дырку воском, смешанным с волосами, срезанными с его головы, приговаривая что-то такое, чего он, конечно, уже не помнил. Как только настоящий маленький Иваныч перерос своего контурно-стеночного двойника, заикание прошло.
Прабабка, уехавшая потом в деревню, годами умоляла его найти мудрую необъятную старуху и поблагодарить ее за тот уникальный рецепт, оказавшийся более действенным, чем скипидароподобная микстура Павлова и занятия с логопедом в специализированном детсаду. Только Иваныч, подобно всем детям – неблагодарным свинятам по сущности своей – конечно, не сделал этого.
А писаться он со временем перестал сам.
Но Иваныч все равно всегда боялся мертвых. А теперь он сам был мертв.
Продолжение следует...
Читайте все опубликованные части книги.
Иваныч. Часть 9.
Иваныч. Часть 10.
Иваныч. Часть 11.
Иваныч. Часть 12.
Иваныч. Часть 13.
Иваныч. Часть 14.
Иваныч. Часть 15.
Иваныч. Часть 1.
Иваныч. Часть 2.
Иваныч. Часть 3.
Иваныч. Часть 4.
Иваныч. Часть 5.
Иваныч. Часть 6.
Уважаемые читатели! Рад буду вашей поддержке, вашим комментариям и вашим советам! Поддержите, пожалуйста, мой канал! Если материал понравился - ставьте лайк! Заранее всем благодарен!