Любительский перевод детективного романа кубинского писателя Леонардо Падура. Книга 1. Pasado perfecto / Безупречное прошлое (1991)
(Стр. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19 )
------------------------------------------------------------
(Воспоминания)
Каждое утро казалось рассветом, выбранным для Армагеддона. Конец света провозглашал апокалиптический и пронзительный звук колокола, который звенел в ушах, и даже Кролик просыпался. Директор лагеря с удовольствием звонил в этот колокол по любому поводу, и даже когда мы уже вставали и стояли, держась за голову одной рукой, он продолжал бить и бить в колокол железкой. Звук летел верх-вниз по хижинам, пока однажды из темноты не вылетел праведный, заляпанный грязью ботинок и не врезался в нос директору лагеря. Он упал, и колокол выпал у него из рук, и те, кто не видел ботинка, с облегчением и радостью задались вопросом: «Почему он прекратил звонить?»
Через пятнадцать минут всех собрали на площадке, отделяющей столовую от общежития. Восемь бригад, пять из одиннадцатого класса и три из тринадцатого, перед главным штабом лагеря. До рассвета оставалось больше часа, похолодало, и мы почувствовали, как падает роса, и все уже понимали, что нас ждет что-то плохое. Когда мимо проходил Мики Красавчик, он был бригадиром тринадцатого класса, то тихо пробормотал: «Кто проговорится, тому несдобровать…». Директор лагеря зажимал нос полотенцем, и я почти видел, как из его глаз вырываются стрелы ненависти. Панчо, стоявший позади меня, завернулся в одеяло, его тоже вытащили, и он хрипел, как пара ржавых кузнечных мехов, и когда я услышал его, то подумал, что мне тоже скоро будет не хватать воздуха.
Школьный секретарь выступил с речью:
– Было допущено серьезное нарушение дисциплины, виновному грозит исключение без каких-либо апелляций или смягчающих обстоятельств, и если у него есть хоть капля гражданского духа, то он должен проявить инициативу.
Молчание.
– Как такой акт нарушения дисциплины возможен в школьном лагере, это же не тюрьма по перевоспитанию заключенных. Такой человек, – добавил он, – подобен гнилой картошке в мешке со здоровыми: она портит и гниет всё остальное.
Они всегда использовали картофель в качестве примера, поскольку мы никогда не видели яблок. Кролик посмотрел на меня и начал просыпаться.
В ответ молчание.
– Неужели никто не осмелился разоблачить негодяя, который бросил тень на престиж всей школы, которая теперь не выиграет турнир после того, как потратила столько усилий на сбор тростника?
Молчание. Молчание. Молчание. Тощий поднял брови – он знал, к чему идет.
– Что ж, если виновный не выйдет и, если ни у кого не хватит смелости выдать его, то все будут платить, пока не станет известно, кто это был, потому что так оставлять нельзя…
За речью секретаря последовало всеобщее молчание, и запах кофе, который уже заваривали на кухне, стал первой и самой изощренной пыткой, которой мы подвергались, кроме холода и духоты, от которых мы почти не могли дышать.
Тогда «дельфийский оракул» сказал:
– Я здесь как студент, – сказал Рафаэль, – как ваш коллега и избранный представитель. Я, как и вы, знаю, что было допущено серьезное нарушение дисциплины, которое может быть даже передано в суд, как нападение…
– Послушайте только его, – сказал Кролик, – он что собирается заставить нас праведно платить за грешников, с каких пор он стал проповедовать Библию…
– … И это очень сильно повлияло на соревнование между лагерями, когда мы почти наверняка бы заняли первое место в провинции. Разве это справедливо, что из-за чьего-то нарушения работа ста двенадцати товарищей развалится? Я больше не считаю этого нарушителя товарищем. Вы меня знаете, здесь есть люди, которые учатся со мной уже три года, вы избрали меня президентом Федерации учащихся, и я такой же студент, как и вы, но я не могу одобрить подобные вещи, которые влияют на престиж революционного кубинского студенчества и вынуждают руководство школы принимать дисциплинарные меры против всех.
Снова тишина.
– И я спрашиваю вас, поскольку вы цепляетесь за мужскую гордость и тому подобное: по-мужски ли бросать ботинок в темноте в директора лагеря? И еще: разве это по-мужски – прятаться в толпе и не показывать своего лица, зная, что мы все пострадаем? Скажите мне, товарищи, скажите мне что-нибудь, – он вопрошал.
И я в душе закричал: «Иди к черту!», – очень громко, только слова не слетели с моих губ, потому что испугался послать куда подальше Рафаэля Морина.
------------------------------------------------------------
Войдя в Центральный участок, Конде обнаружил, что тоскует по воскресному покою. Было всего восемь часов пять минут, но это был понедельник, и поэтому казалось, что наступил конец света, или участок готовился к эвакуации в связи с атомной войной. Люди не могли дождаться лифта и бежали вниз по лестнице, на стоянке не было места, приветствовали мимолетно: «увидимся» или «доброе утро, спешу». Измученный приступами головной боли и бессонной ночью, Конде осилил только поднять руку и терпеливо ждал в очереди на лифт. Он знал, что через полчаса почувствует себя намного лучше, но таблетки требовали времени, чтобы подействовать, и он винил себя за то, что не принял их накануне вечером. Он ощущал себя таким свободным и раскрепощенным после разговора с Тощим, что даже забыл, что рассказывал ему о том, что случилось с Тамарой, и забыл принять таблетки накануне вечером, и забыл установить будильник.
Еще один кошмарный сон, в котором он преследовал Рафаэля Морина, чтобы посадить его в тюрьму. Он открыл глаза в семь часов утра и дважды почувствовал желание умереть: когда он встал с постели и у него разыгралась головная боль, и когда, уже сидя, к нему ему пришло осознание долгого кошмара, от которого он страдал всю ночь, и ужасное чувство преследования, которое все еще витало в его мозгу. Именно тогда он, не задумываясь, начал петь: «Ты виноват во всей моей печали...», не понимая, почему он выбрал именно это ужасное болеро. Несомненно, дело было в том, что он был влюблен.
Лифт остановился на его этаже, и Конде посмотрел на настенные часы: он опаздывал на десять минут, и у него не никакого желания придумывать сказку. Он открыл дверь кабинета, и улыбка Патриции Вонг была подарком для него.
– Доброе утро, друзья, – сказал он. Патриция встала, чтобы поприветствовать его обычным поцелуем, а Маноло смотрел на него как бы отстраненно, не открывая рта.
– Роскошно ты пахнешь, Китаянка, – сказал он своей коллеге и на мгновение остановился, чтобы рассмотреть её, как он всегда рассматривал эту женщину, потомка африканки и китайца. Почти шесть футов и сто восемьдесят фунтов, распределенные природой с деликатностью и аккуратно: у нее был небольшой бюст, упругие бедра, похожие на спокойное море, а задница неизбежно вызывала у него желание прикоснуться к ней или попрыгать на ней, как на батуте, чтобы проверить была ли её задница настоящей.
– Как дела, Марио? – спросила она, и Конде впервые за этот майский день улыбнулся, что было в исключительно заслугой Патриции Вонг. Кроме того, она умела снять его головную боль с помощью каких-то баночек с китайской мазью и пробуждала в нем самые скрытые и никогда не признаваемые суеверия, а также она была его талисманом на удачу. Трижды лейтенант Патриция Вонг, следователь Управления по борьбе с экономическими преступлениями, давала ему в руки разгадку дел, которые, казалось, ставили под сомнение невиновность всего мира.
– Я жду, когда ты пригласишь меня к своему отцу, чтобы он угостил меня еще одной кисло-сладкой уткой.
– Если бы ты видел, что он приготовил вчера, – начала она говорить и села, с трудом устроив бедра между подлокотниками кресла. Затем она скрестила ноги, как бегунья на длинные дистанции, и Конде увидел, что глаза Маноло вот-вот закатятся за ноздри. – Он приготовил несколько перепелов, фаршированных овощами, и обжарил их в соке базилика…
– Подожди, как это можно есть? Чем вы их фаршировали?
– Он сначала размял базилик с небольшим количеством кокосового масла, а затем довел его до кипения, потом положил перепела, который уже был маринован и подрумянен в свином сале, его начинил миндалем, кунжутом и пятью видами зелени: китайская фасоль, зеленый лук, мангольд, петрушка и не знаю, что еще, и в конце посыпал перепелов корицей и мускатным орехом.
– И оно было готово к употреблению? – спросил Конде на пике своего утреннего энтузиазма.
– Но, держу пари, вкус у него, должно быть, был отвратительный? –вмешался Маноло, и Конде посмотрел на него. Он подумал было сказать ему какую-нибудь грубость, но прежде попытался представить себе невозможную смесь тех ярких и первобытных вкусов, которые мог сочетать только человек культуры старого Хуана Вонга, и решил, что Маноло, возможно, прав, но не сдался.
– Не обращай внимания на парня, Китаянка, некультурность добьет его. Но ты меня уже не приглашаешь на обед.
– Так ты даже не позвонишь мне, Марио. Вот только прислал Маноло, чтобы пригласить меня поработать.
– Прости, это больше не повторится, – и он посмотрел на сержанта, который закурил сигарету в этот утренний час. – А с тобой что?
Маноло щелкнул языком, он хотел сказать: «Не доставай меня», но ему нужно было выговориться.
– Вчера вечером у меня был ужасный скандал с Вильмой. Знаешь, что она решила? Что я вчера выдумал про работу, чтобы пойти на свидание с женщиной, – он посмотрел на Патрицию, – это из-за неё.
– Маноло, хватит страдать, ладно? – сказал Конде и посмотрел на раскрытую папку на столе. – Ты уже объяснил Патриции, чего мы хотим?
– Он уже рассказал мне, Марио, – перебила Патриция. – Послушай, по правде говоря, я не очень доверяю бумагам, раскрывающим что-то важное. Если Рафаэль Морин был в чем-то замешан и он такой хитрый, как о нем говорят, он, должно быть, тщательно спрятал все концы в воду. В любом случае, что-то можно сделать, не так ли?
– Тебе уже прислали необходимых людей?
– Да, со мной едут два специалиста. А вы поедете с нами?
Конде посмотрел на Патрицию, затем на Маноло. Он заметил, что головная боль у него прошла, но дотронулся до своего лба и сказал:
– Послушай, Китаянка, ты забери Маноло, а мне нужно остаться здесь на некоторое время и заняться другими делами… Мне нужно просмотреть поступившие отчеты…
– Там ничего нового, – предупредил сержант.
– Ты уже все видел?
– Ничего от пограничников, и ничего из провинций, с Зойлитой побеседовали, а с Масикесом поговорим на предприятии.
– Ладно, это не имеет значения, – попытался вырваться Конде. Он давно не сходился во взглядах со статистикой и избегал, насколько это было возможно, такого рода рутины. – От меня там будет мало толку. И я хочу увидеть Старика. Зайду к тебе примерно в десять.
– Ладно, – передразнил его Маноло и пожал плечами. Патриция улыбнулась, и ее раскосые глаза исчезли на лице. «Видела ли она что-нибудь, когда смеялась?» – подумал Конде.
– До скорой встречи, – сказала Патриция и схватила Маноло за руку, выводя его из кабинета.
– Китаянка, минутку, – попросил Конде, а затем прошептал ей на ухо. – На что был похож вчерашний перепел на вкус?
– Гадость, – ответила он шепотом, – но отец съел их все.
– Удачи, – и она улыбнулась Маноло, помахав Конде на прощание.
– Дела, связанные с большими деньгами, подобны ревнивым женщинам: им нельзя давать поводов для жалоб, – сказал Рене Масикес.
Конде посмотрел на Маноло – вот такой бесплатный урок, тот его не верно понял. Рене Масикесу было всего сорок, а не пятьдесят, как раньше казалось, и к тому же он был не в духе. Он был похож не на библиотекаря, а на телеведущего, который убеждает голосом и жестами, и постоянно пытается расчесать свои заросшие брови движением указательного и большого пальцев. Он был одет в национальную рубашку - гуаяберу, такую белую, что та казалась покрытой эмалью, с отделкой, расшитой еще более ярким белым, и улыбался с полной непринужденностью. Из одного кармана выглядывали три блестящие ручки, и Конде подумал, что только глупый человек попытается доказать свои возможности количеством ручек на виду.
– Если кто-то вовлечен в такого рода бизнес, он должен выглядеть заслуживающим доверия, выглядеть расслабленным, как будто сделка уже подписана, и излучать спокойную убежденность. Как я уже сказал, как ревнивая женщина: потому что при этом нужно намекнуть, совершенно буднично, что подписание контракта - это не вопрос жизни и смерти, что вы знаете о более привлекательных вариантах, хотя и знаете, что лучше этого быть не может. Большой бизнес - это джунгли, где каждое животное опасно, и человеку нужно нечто большее, чем винтовка за плечом.
И Конде подумал: «Сколько метафор».
– Дела, связанные с большими деньгами, подобны ревнивым женщинам: им нельзя давать поводов для жалоб, – сказал Рене Масикес.
Конде посмотрел на Маноло – вот такой бесплатный урок, то от его не верно понял. Рене Масикесу было всего сорок, а не пятьдесят, как раньше казалось, и к тому же он был не в духе, он был похож не на библиотекаря, а на телеведущего, который убеждает голосом и жестами и постоянно пытается расчесать свои заросшие брови движением указательного и большого пальцев. Он был одет в национальную рубашку - гуаяберу, такую белую, что та казалась покрытой эмалью, с отделкой, расшитой еще более ярким белым, и улыбался с полной непринужденностью. Из одного кармана выглядывали три блестящие ручки, и Конде подумал, что только глупый человек попытается доказать свои возможности количеством ручек на виду.
– Если работает в такого рода бизнесе, то он должен выглядеть заслуживающим доверия, выглядеть расслабленным, как будто сделка уже подписана, и излучать спокойную убежденность. Как я уже сказал, как ревнивая женщина: потому что при этом нужно намекнуть, совершенно буднично, что подписание контракта - это не вопрос жизни и смерти, что вы знаете о более привлекательных вариантах, хотя и понимаете, что лучше этого контракта быть не может. Большой бизнес - это джунгли, где каждое животное опасно, и человеку нужно нечто большее, чем винтовка за плечом.
И Конде подумал: «Сколько метафор».
– И я не знаю никого более опытного, чем товарищ Рафаэль. У меня была возможность много работать с ним здесь, на Кубе, а также участвовать в некоторых сделках за границей, таких сделках, которые вызывают страх, и он вел себя как художник, продавал дорого и хорошо, и покупал всегда ниже предложения, при этом покупатели и продавцы оставались спокойными и довольными, даже если в конце концов они узнавали, что Рафаэль провел их. И самое главное: он никогда не терял клиентов.
– И зачем он сам занимался заключением этих сделок, если у него были специалисты в разных областях? – спросил Марио Конде, мысленно аплодируя в ответ на речь неожиданно красноречивого Масикеса.
– Потому что он чувствовал удовлетворение делая это, и знал, что он лучший. Каждая коммерческая сфера на предприятии обладает своим собственным опытом в зависимости от направления или географического района, понимаете? Однако, если сделка была очень важной или угрожала каким-либо образом сорваться, Рафаэль консультировался с экспертами, использовал деловые контакты, которые он установил за эти годы, и шел на сделку сам.
«Так он был тореадором?» – хотел спросить Конде, потому что догадывался, что Масикес, оказался крепким орешком, поскольку его устаревшее, хотя и неопровержимое словоблудие, вырвалось наружу. Он опустил взгляд на свой блокнот, где записал «бизнес с большими деньгами», и позволил себе минутку поразмыслить: был ли Рафаэль Морин таким, каким он хотел казаться? Хотя со стороны это выглядело профессиональным ростом человека, ныне объявленного пропавшим без вести. Он прыгнул, как умный, хорошо натренированный акробат, который бесстрашно прыгает в пустоту со страховкой, просто сделал это и победил. Женитьба на богатой невесте была частью успеха: Тамара, ее отец и друзья ее отца расчистили ему путь, но справедливости ради надо признать, что остальное зависело от него, в этом нет сомнений.
Когда Рафаэль Морин двадцать лет назад говорил в микрофон во дворе школы, в его голове уже была цель – пройти все этапы до вершины, и он готовился к этому. В то время амбиции людей обычно были абстрактными и расплывчатыми, но у Рафаэля они уже были хорошо сформированы, и именно поэтому он быстро пошел по пути получения каждого сертификата, каждого признания, каждой награды и был идеальным образцом, самоотверженным и достойным, развивая по пути дружеские отношения, ведь на каком-то этапе это могло пригодиться, но он никогда не уставал и не улыбался.
И он показал себя чрезвычайно способным, всегда готовым пойти на малейшую жертву, чтобы перепрыгнуть через несколько ступенек лестницы, ведущей на небеса, изображая доверие, создавая образ себя как всегда надежного, гибкого, выглядящего полезным; человека, который брал на себя и выполнял каждое порученное ему задание и быстро переходил к следующему.
Конде знал его биографию с изнанки и представлял себе безошибочную и уверенную улыбку, с которой он говорил Фернандесу-Лореа, министру, о том, как все будет хорошо с учетом последних указаний, которые тот дал. Рафаэль Морин никогда бы не стал спорить с начальником, это был просто обмен мнениями, он никогда бы не отказался выполнить абсурдную директиву, он только высказывал конструктивную критику. Рафаэль никогда не прыгал, не проверив надежность сетки, которая с любовью и материнской заботой приютила бы его в случае непредвиденного падения. Так, где он ошибся?
– А где он брал деньги на подарки, которые делал? – спросил Конде, когда наконец смог прочитать единственную запись в своем блокноте и был удивлен тем, как быстро Рене Масик ответил.
– Я полагаю, он экономил на своих суточных.
«И хватало ли этого на систему hi-fi, которая была у него дома, на покупку его матери Chanel N°5, на большие и маленькие подарки, которые он дарил своим подчиненным, или чтобы назваться Рене Масикесом, снять номер на Ривьере и пообедать в Лиаглоне с подружкой 23-х лет?», – задумался Конде.
– Вы уверены, Масикес? Неужели Вы не знали, что он представлялся вашим именем, когда развлекался с женщинами? Он никогда не говорил Вам об этом, даже по секрету?
Рене Масикес встал и подошел к встроенному в стену кондиционеру. Он покрутил ручки аппарата, а затем приспустил занавеску, которая была задернута в углу кабинета. Кажется, он почувствовал холод. В тот же вечер, задаваясь вопросом о дальнейшей судьбе Рафаэля Морина, лейтенант Марио Конде вспоминал эту сцену так, как будто он пережил ее десятью, пятнадцатью годами ранее или как будто он никогда не хотел ее пережить. Масикес вернулся в свое кресло и посмотрел на полицейских. Он больше не был похож ни на телеведущего, ни на робкого библиотекаря, которого представлял себе Конде, и сказал:
– Я просто отказываюсь в это верить.
– Это ваша проблема, Масикес, но мне незачем вам лгать. А подарки?
– Я уже сказал вам, он экономил на своих суточных.
– Их было так много?
– Не знаю, об этом надо спросить самого Рафаэля Морина.
– Послушайте, Масикес, – сказал Конде и встал, – не должны ли мы также спросить Рафаэля Морина, зачем Вы приходили сюда в обеденное время 31-го числа?
Но Рене Масикес улыбнулся. Она снова принял позу как перед телекамерами, поглаживая свои брови, и сказал:
– Какое совпадение! Я пришел сюда из-за этого, – и он указал на кондиционер. – Я вспомнил, что оставил его включенным, и пришел выключить.
Конде тоже улыбнулся и убрал блокнот в карман. Он молился, чтобы Патриция нашла что-нибудь, что позволило бы ему прижать Рене Масикеса.
(Продолжение следует...)
Фото - Гавана