Отстрелялись
Однако уже на следующее утро мне снова пришлось столкнуться с обескураживающим «окрысением» - и на этот раз почти всей батареи.
По приезду с полигона комбат почему-то именно мне поручил достать вещмешки из каптерки и разнести всем для проверки. Все должны были проверить их содержимое, а я потом должен был их собрать и отнести в каптерку обратно. Однако когда комбат уехал, все забили на это дело, никто ничего не стал проверять, и я, тормоз, не стал заносить их в каптерку. Надо было занести – и дело с концом. Но – увы! Все понимается только задним числом. Когда утром по приказу комбата стали проверять их содержимое, оказалось, что у многих много чего недостает – у кого котелка, у кого ложки, кружки, даже сухпайка…. То ли там не было этого изначально, то ли кто-то аккуратно поработал ночью.
Комбат рассвирепел, ну а «стрелочником», разумеется, оказался я. Поскольку я не отнес эти вещмешки под охрану. Комбат орал, что лишает всех увольнительных, что все будут покупать недостающее на свои деньги и основательно всех завел.
- Чмо!.. Скотина!.. Сволочь!.. Удод!.. – чего я только не наслышался в свой адрес. Особенно меня задел этот «удод» - и от кого? – от Хедоренко, которого я еще пытался защищать, после инцидента с сидением на посту.
И опять это жуткое чувство всеобщей оплеванности, когда невозможно даже защититься внутренним чувством правоты. Все-таки надо было мне снести эти вещмешки в каптерку даже непроверенными. Но кто мог предположить, что все так выйдет?
А тут еще один горький прикол. В этот же день мне пришла посылка из дома. Вообще-то с посылками был целая процедура их потребления. Они под предлогом проверки открывались еще приемке нарядом на КПП, и, если там были деды, то они основательно уже там ее потрошили. Не говоря о том, что на кое-что мог положить глаз и дежурный прапор или офицер. Затем каждый молодой должен был ублажить подношениями еще и дедов своей батареи. И в результате самому адресанту доставались жалкие остатки, какая-то пара-тройка конфет, которые он старался съесть втихаря от всех.
Моя посылка мне досталось тоже уже наполовину распотрошенной. Но я, может, еще и потому, что старался загладить свою невольную вину, сразу после ее получения понес в столовую – благо наши как раз пошли на завтрак. Картину надо было видеть!.. Когда я протянул сидящим за столами открытый фанерный коробок, туда в ревом ринулись своими лапами одновременно все ближние и дальние. Меня сразу же отшвырнуло назад, а коробку немедленно разнесло в пух и прах – а там, кто чего успел схватить. Да еще стали вырывать друг у друга… Пока не пришлось вмешаться дежурному по столовой прапору и навести порядок. До сих пор вижу на себе эти взгляды. На меня как на дурака смотрели все – от наряда по столовой, где продолжали гноиться находящиеся под следствием деды со второй батареи, до своих же молодых. Даже не удивлялись – просто уставились, как на идиота.
Но выезды на полигон продолжились. Мы стали готовиться к заключительным и контрольным в плане результата стрельбам. В один из дней после изнурительных тренировок прямо у пушек, за которыми мы скрывались от палящего солнца, нас собрал и рассадил на землю Лузнецов. И целый час нам читал «лекцию» против алкоголя. Это до нас дошла разворачивающаяся в стране антиалкогольная кампания. Лузнецов так убедительно расписывал, что до революции в стране почти не пили, а сейчас у нас 40 миллионов алкоголиков, что полтора миллиона человек погибает ежегодно, что равно 14-ти Херосимам… Я даже записал все эти цифры под косые взгляды своих сослуживцев, слушавших все это с глумливым скепсисом.
И действительно – словно сама жизнь также глумливо посмеялась над заклинаниями Лузнецова. Буквально через день – а это было воскресенье – наш взвод отправили на похороны погибшего в Афгане офицера. Мы были в парадной форме, с автоматами и даже с тремя холостыми патронами. Но какое тяжелое это было и мучительное зрелище! Офицера хоронили в закрытом гробу, даже без окошка - шептались, что от него «мало что осталось». Эти вымученные речи сослуживцев, с одной стороны как бы дежурные, а с другой – трогательные своим искренним немногословием. И самое ужасное – это уже закапывание в землю под душераздирающие крики жены, лезущей сначала к гробу, а потом чуть не в могилу… У нас в руках тряслись автоматы, когда мы давали эти тройные прощальные залпы…
Потом сопровождающий нас командир взвода лейтенант Латусевич куда-то исчез, поручив привести нас обратно Трезникову. Но нас неожиданно пригласили за поминальный стол – и, что называется, началось… Мои бедняги-сослуживцы, замученные вынужденной армейской трезвостью, только и ждали очередного поминального тоста, чтобы поскорее налить себе очередной стакан водки. Не пили только я и Пуракин. Ну и упились все… Да так, что на обратном пути едва могли идти, а тащившие под руки Хедоренко еще и были обрыганы неожиданным извержением последнего…
Тут еще пьяного Палмина потянуло на выяснение отношений:
- Ты понимаешь, кто я?.. – тыкал он мне в грудь, шевеля слюнявыми губами. – Я – черпак!.. Я – черпак!.. А ты – карась!.. Ты понял?.. Ты карась гребанный…
Потом я, как единственно трезвый (на Пуракина, естественно, не было надежды) отправлялся на КПП в разведку, чтобы улучить момент отсутствия дежурного офицера, и тогда все пьяные могли незамеченными проскочить в свое расположение. Операция едва не провалилась, когда все уже прошли, но меня, как последнего, едва не задержал вернувшийся из сортира офицер. Но благо я был трезвый – и все обошлось.
А вскоре состоялись решающие контрольные стрельбы. Мы уже знали, как «обделалась» вторая батарея на стрельбе по воздушным целям, как они не выпустили даже половину снарядов, потому что их БРУ (боевая радиолокационная установка) потеряла цели. Мандражировали все.
Перед нами стреляли «шилки» - это такие похожие на танкетки установки с четырьмя стволами и тоже, судя по суете и ругани дальних офицеров, – не очень удачно.
Но вот и наш момент истины.
- Батарея, к бою!.. – истошно орет комбат, выскочив из машины БРУ (боевого радиолокационного управления)
Наши тягачи, взревев, отправляются на боевой рубеж. И наш – к установленному укрытию. Там мы выскакиваем из-под тента, отцепляем пушку и тут же начинаем приводить ее в боевое положение. Самое трудное и ответственное – согласованная работа с вагой, такой металлической мачтой, с помощью которой все отделение, навалившись на нее, опускает пушку на землю. Все это довольно опасно. Если не дотянуть, то вага может хлестануть назад, и горе тому, кто попадет под этот удар. Уже после дембеля я узнал, что одного молодого из нашей батареи, так и убило – буквально раскроив череп на кусочки.
И- рра-а-аз! И рра-а-аз!.. – командует Трезников.
Хлоп - перевели. Я быстро закрепляю перевод ручкой. Теперь за сошники. Берусь за кувалду и забиваю один, затем другой. Земля сухая, сошники лезут плохо, как в бетон, но надо торопиться.
Все – пушку перевели, теперь у всех свои дела. Каждый занимает свое место – наводчик за прицелом, совмещающий у колеса совмещения, а я заскакиваю на подножку у затвора. Разблокирую затвор и поднимаю стойку для снарядов. Поодаль маячат подносчики снарядов – узбек Юрматов и… да - Пуракин. Его почему-то на время стрельбы перевели в наш расчет. Они уже в боевой стойке, согнувшись к земле и захватив снаряды руками. Особенно нелепо смотрится в этой позе тощий долговязый Пуракин. Как какой-то засушенный огромный кузнечик.
- Боевая готовность номер один!.. – ревет комбат.
То же самое ревет Трезников и остальные командиры расчетов. Это значит, что к нам, заряжающим, бегут подносчики снарядов. Ко мне – Юрматов, низкорослый крепенький узбек с почти плоским лицом и черными как смоль волосами и глазками. Он тоже возбужден и глазки его блестят как кусочки антрацита. Хлопает снаряд на стеллаж, и я тут же хватаю его, бросаю на лоток и отправляю в затвор. Все – теперь не подведи пушечка!.. Чуть отжимаю к себе ручку взрывателя.
- О-о-о-гонь!.. – доносится от далекого комбата
- …гонь!.. – звенит у меня в ухе от дублирующего команду Трезникова, я рву ручку.
- Ба-бах!.. – на секунду я замираю от непроизвольного шока. Но тут же оборачиваюсь назад за очередным снарядом. Вижу как неуклюже отбегает от пушки Пуракин, а навстречу ему летит уже Юрматов с очередным снарядом. Я загоняю снаряд и тут же, уже не слыша команды, отжимаю ручку… Новый грохот и клубы едкого дыма. Новый снаряд - снова пошел!.. Опять страшная вспышка света и грохота – и по новой… И еще раз. Я уже теряю счет выстрелам, снова оборачиваюсь за снарядом, почти машинально сгибаюсь – но что?.. Что такое?.. Снаряда на лотке нет… Все в дыме, я только через секунду вижу испуганное лицо Пуракина – он, видимо устав от напряженной беготни с пятнадцатикилограммовым снарядом, не смог забросить его на лоток. Да – вот он снаряд валяется внизу… И только потом я слышу лязг его удара о подножку. Все – это конец!.. Я даже не успеваю испугаться от того, чем это чревато – сколько раз нам говорили о возможности взрыва в таких ситуациях… Но это все равно конец. Конец – стрельбе… Ибо счет идет на секунды. Но буквально тут же в дыму появляется Юрматов. Мне даже показалось, что он успел подхватить еще не успевший окончательно упасть снаряд и забросить его мне – уже не на лоток, а прямо на руки. И это при том, что другой рукой он держал еще и свой снаряд. Но мне некогда об этом думать. Я стреляю. Оборачиваюсь за еще одним снарядом. Хватаю его, загоняю – стреляю. Оборачиваюсь… Все?.. Поначалу даже не понимаю. Неужели опять сбой? Нет – это все – мы отстреляли все снаряды. Да – мы успели сделать все положенные восемь выстрелов. Впервые!.. Нам удалось!..
Мы все спускаемся с пушки и непроизвольно начинаем улыбаться, а следом и обниматься. Я смотрю в лицо Юрматова и не узнаю его. Оно все обгорело от вспышек и словно поседело. От порохового пепла волосы его действительно стали из угольно-черных серыми, а ресниц и бровей вообще нет – они выгорели почти полностью.
Но мы все выглядим так – однако это не повод для грусти, а напротив радости и гордости. Тут и комбат уже с нами чуть не обнимается, переходя от пушке к пушке. Мы действительно отстрелялись, так отстрелялись – ни одного сбоя.
Потом, уже когда построились, комбат, любовно поглядывая то на меня, то на других сказал, что кой-кому скоро нужно будет собираться в отпуск. Еще один долгий взгляд, в том числе и на меня, и добавляет:
- А кому то и погоны придется подправить. А то что-то ефрейторов у нас нет пока в батарее.
Слова о ефрейторах вряд ли кого-то могли вдохновить, а вот при словах об отпуске, ясно, что у каждого из нас невольно защемило сердце.
(продолжение следует... здесь)
начало - здесь