3
И началось странное время – совсем, совсем не прямолинейное. Можно сказать, что тогда уже было и настоящее время, когда я вспоминаю и пишу об этом. Потому что, сами того не понимая, не осознавая и даже не чувствуя, сорок лет назад мы творили, создавали, словно ткали в воздухе, окружавшем нас, воздух сегодняшний, которым дышим теперь. Любви, как и детства, хватает на всю жизнь, и кажется, отсюда, из оставшихся последних лет, можно, наконец, вдохнуть ее полной грудью. Как будто я писал всю жизнь лучшую свою книгу – мысленную, внутреннюю, и сейчас перечитываю ее не торопясь, с радостью и удивлением. Я был растворен в ней тогда – теперь вижу всю и читаю.
Сдаться ли мне перед невыразимостью ее, перед невозможностью выбора событий и их подробностей – из миллиона слов, проносящихся передо мной при этом чтении? Иногда мне кажется, что только в себе я и сохраню свое счастье, и после меня оно растворится над этим миром, в котором я жил. Но в благодарность, именно в благодарность этой странной бессловесной книге, наполненной одними лишь чувственными образами, я пытаюсь сказать о ней, если не пересказать ее. Не так ли в благодарность за жизнь мы смотрим иногда на звездное небо? Разве в силах мы выразить наш восторг? Но чувствуем его – это и есть слияние с великим миром, наше маленькое называние его. Вот и я лишь говорю о своей книге, не в силах переписать ее дословно.
Но называние – отнюдь не молчание, конечно. И сейчас, когда я пишу в ночи эти строки, спит весь мир, спит Бог, а я шепчу в его безответное ухо слова, беспрекословные самим себе, из тишины и молчания появившиеся, а может, и сами часть молчания. Так спорил я в детстве с бабушкой, отказываясь повторять чужие слова молитвы, говоря ей, что лучше помолчу. Что думал я при этом? Неужели уже тогда впервые почувствовал, что Бог – не что, а как, и поэтому не важны для него слова, а только связующие их невидимые нити, которым и нет названия? Лучше помолчу, улыбаюсь я сейчас тому, как все-таки странно разбросаны по жизни на таком большом расстоянии одинаковые понимания и чувства. И тогда, как и сейчас, проносились, конечно же, внутри меня слова – нет, не слова, а их тени. Образы. И некоторые, словно с удивлением, оборачиваются на меня, как улетающие навсегда птицы. В этом выборе – самая большая тайна. Откуда берется их беспрекословность? – так понравилось мне это слово. Почему они, а не другие, оглядываются на меня в своем полете? Есть в них своя жизнь, не зависящая от меня, но все равно мы едины. Они мои, и я принадлежу им, как принадлежу той бессловесной детской молитве.
Я не пишу, а читаю эту книгу. А то, что пишу сейчас – всего лишь пересказ чтения, повторение написанного. «Всего лишь», - усмехаюсь я про себя, зная, очень хорошо зная, как тяжело даются мне слова, эти улетающие птицы, оглядывающиеся на меня. Казалось бы, и без них все есть, все существует и живет, но почему-то мне хочется встретить их прощальный взгляд как еще одно подтверждение моего счастья.
Многое, многое осыпается вниз в моем взгляде. Все остается в чтении, но не в новом написании. Почему я не записал весь разговор с бабушкой, мой «торг» с ней, когда я во избежание ее обиды сначала предложил повторять слова молитвы вслед за ней молча, про себя? А написал сразу «лучше помолчу». Мне не нужны подробности, а только суть, только последнее твердое зернышко. Почему не описал встречу с Таней теми подробностями, которыми был заполнен тот вечер над рекой – и как мы шли по улице, и как порвалась застежка на ее босоножке, и я починил ее в темноте, склонившись к ее ногам? И запах уличной пыли, который был неотличим от запаха улицы моего детства, и это лишь мелькнуло во мне догадкой о неизбежности времени, выбирающего единственно правильный путь? Нет, не описал. Потому что занят был только одной своей главной мыслью – соединением любви и желания писать, которое во мне тогда было сильней всего. Новая сила соединилась с уже существующей силой во мне, и стали они обе едины и неразделимы – на всю жизнь. Это было открытием, а открытия не нуждаются в подробностях. Какая там застежка на босоножке! Какой запах пыли, если ночью после встречи я думал о том, что писать надо так, как будто вычерпываешь кружкой воду из Байкала, и чувствовал при этом, что весь превращаюсь в любовь! Две самые большие силы слились в одну.
Если бы сидел сейчас рядом со мной какой-нибудь условный читатель и заглянул бы в мои слова, то хмыкнул бы: «Ну и читай свою книгу! Если она существует в одном только экземпляре, и не можешь поделиться ею со мной, то ее пересказ мне не нужен. А мне нужны как раз те подробности, которых ты так избегаешь». И ведь был бы он прав! А я в ответ рассказал бы про одного старика, живущего на улице моего детства – молчаливого, бородатого, как с книжной иллюстрации, которого и звали Сыч, потому что он сидел так днями молча и неподвижно. Я завидовал ему. Потому что он читал про себя такую же свою книгу, и она оставалась никому не известной, но по лицу старика я понимал, что ему и не надо ничего – только его внутреннее чтение. Проще это назвать воспоминаниями, но уж позвольте так, как хочу… Я отличаюсь от Сыча, конечно, отличаюсь. Разница в том, что я хочу сказать о своем счастье. Только и всего. А если нужны подробности… Будут, будут и подробности. Да и не получится без них никакой текст, ни вычерпанный из Байкала, ни самый обычный.
Но как же они скучны, все эти обстоятельства времени и места! Когда-нибудь я избавлюсь от них и увижу со стороны, издалека, и пойму, что это лишь соединение причины и следствия. Нужна ли будет там застежка на босоножке? Наверное, нет – унесет ее, как маленькую случайность, общим потоком одной сплошной необходимости, в которую превратится вся прожитая жизнь.
И тут я, вдруг пожалев ее в будущем исчезновении, наконец останавливаюсь в своих мыслях, которые завели меня далеко, слишком далеко – туда, где я ничего не знаю. Сравнить себя со стариком Сычом – не самый дальний путь, но этот, бесконечный, неизвестный, - пока еще страшит, как и все, чего не знаешь до конца. Не поспешил ли я с чтением, не нарушил ли ход двойного времени? Там, где оно станет бесконечным, оттуда буду лишь читать, а здесь пусть сохранится все пока единым – и чтение, и написание. Так, кстати, и читал я всегда все книги, одновременно чувствуя, как проносится внутри меня параллельный текст, проносятся другие слова – как тени от улетающих птиц.