После статьи о безумии и творчестве, я, естественным образом, перехожу к теме:
"ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ СУМАСШЕДШИХ"
Да, Гарри Галлер, Степной волк, которого я полюбила и приняла слишком рано, ну очень рано. Умудрилась прочитать этот роман Гессе в пятом классе, летом на даче, откопав в старых журналах "Иностранной литературы". Вот когда взрослые оставляют храниться кипы журналов на даче, в свободном доступе для детских незрелых умов, получается такая странная история, как со мной. Я читала книжки Лагерлёф, Волкова, Линдгрен, Майн Рида и прочую детско-юношескую прекрасную литературу (даже Майн Рида читала чуть попозже всё-таки) и вместе с ними -- про страдания Гарри-Степного волка с его постоянным упованием на возможность избавительного самоубийства. Очень позитивный опыт в таком возрасте... Половину из прочитанного (в романе Гессе) я тогда не поняла, но была совершенно очарована текстом, и вообразила себя волком Гарри в столь юном возрасте (как привлекает незрелые души любой романтический герой!). Что, конечно, совсем не дело. Я подозреваю, что мои юношеские (кратковременные) скитания по городам и весям тоже родом оттуда, с дачной комнаты на втором этаже.
А сейчас, когда на носу мое пятидесятилетие, я как-то очень неожиданно и резко вспомнила, замысел Гарри исполнить свою суицидальную мечту именно в этом возрасте. Возрасте (по его ощущениею) некой окончательной духовной (и физической) зрелости (как хорошо, что у меня сплошная незрелость). Ведь именно в этот период жизни писал Гессе роман, усталость и глубокий внутренний кризис Гарри Галлера -- это его усталость и внутренний кризис.
Но, слава Богу, Гессе сумел не только заблудиться в сумрачном лесу, как странник Данте, но и обрести надежду после адских глубин. Сублимировав свои терзания кризисного периода в один из самых неожиданных и новаторских романов начала двадцатого века.
На самом деле, слегка затасканный в творческих кругах образ Степного волка Гарри не так уж применим к каждой человеческой творческой единице (хотя все, конечно, считают, что это про них). Гарри Галлер мыслитель, знаток философии, ценитель высокого искусства и художник (полностью автобиографический образ Гессе), поэтому примазываться к такому уровню несколько самоуверенно, как мне кажется. Другой вопрос, что в финале романа, пройдя через "магический театр" таинственного саксофониста Пабло (символизирующего, видимо, стихийное дионисийское начало, безудержное и полное пьянящей жизни) герой, Гарри Степной, волк развенчивает не чужой, а собственный миф о себе. Это необходимый этап для становления души личности, идущей вверх. Без осознания собственных заблуждений, ошибок (иногда даже ничтожности в каких-то вещах и поступках) человек никогда не приблизится к истине.
И именно этот момент важен для Гессе, как я чувствую. Изменение взгляда на себя самого (уже котороую статью я возвращаюсь к этой теме в разных произведениях, только сейчас заметила). Ведь "Трактат о Степном волке", который читает Гарри -- это его осознание своей сущности, а магический театр, куда могут попасть лишь безумцы -- это сакральное место рождения нового Гарри, перевернувшего все свои представления о жизни.
Так кто же он, Степной волк Гарри? Гарри Галлер глубоко несчастен, одинок и совершенно заблудился в реальности, с одной стороны брезгливо отрицая мещанский благопристойный и уютный усредненный человеческий быт, с другой -- наслаждаясь его отсветами, словно продрогший до костей человек, сидящий у камина. Одинокий странник, он стремится в бюргерские уютные теплые доходные дома, где на пролетах лестниц, маленьких храмах повседневности, стоят вымытые до блеска араукарии -- символ благополучия и традиционного уклада. Он вроде бы несёт в себе яркие черты романтического героя, с его "романтической отчужденностью" от мира, но постепенно, по мере преображения Гарри, высокий образ чистого романтизма разрушается. Духовными усилиями самого героя.
Холод "астральной вышины" где разадется "смех бессмертных" манит Гарри, влечет и пугает одновременно. Весь текст романа освещен очень неприятным холодным светом странных стиховторных строк:
К нам на небо из земной юдоли
Жаркий дух вздымается всегда -
Спесь и сытость, голод и нужда,
Реки крови, океаны боли,
Судороги, страсти, похоть, битвы,
Лихоимцы, палачи, молитвы.
Жадностью гонимый и тоской,
Душной гнилью сброд разит людской,
Дышит вожделеньем, злобой, страхом,
Жрет себя и сам блюет потом,
Пестует искусства и с размахом
Украшает свой горящий дом.
Мир безумный мечется, томится,
Жаждет войн, распутничает, врет,
Заново для каждого родится,
Заново для каждого умрет.
Ну, а мы в эфире обитаем,
Мы во льду астральной вышины
Юности и старости не знаем,
Возраста и пола лишены.
Мы на ваши страхи, дрязги, толки,
На земное ваше копошенье
Как на звезд глядим коловращенье,
Дни у нас неизмеримо долги.
Только тихо головой качая
Да светил дороги озирая,
Стужею космической зимы
В поднебесье дышим бесконечно.
Холодом сплошным объяты мы,
Холоден и звонок смех наш вечный.
Начало двадцатого века, условная эпоха модерна, вообще отличается странной тягой к величию "бессмертных", заливающихся ледяным и звонким страшным смехом, образам сверхчеловека, он же гений, он же небожитель. И одновременно с этими запросами на новое, небывалое, сверхчеловеческое -- сильной растерянностью, дезориентацией, потерей каких-то внятных ориентиров (на смену эпохам, когда эти традиционные ориентиры были железобетонными и не подлежащими какой-либо критике или переосмыслению).
Это времена, когда одновременно провозглашалась "смерть Бога", возникал пугающий образ сверхчеловека, а вместе с тем косые вечерние грустные лучи знаменовали приближение "заката Европы". Идеи Ницше, Фрейда (и Юнга), О.Шпенглера переплетались в странную зубкую и очень неуютную (и нерадостную) реальность. Плюс первая мировая война и ощущение приближающейся новой...Всё это рождало поиски новых смыслов, ощущение изменения мира, а иногда и декадентское любование смертью.
Степной волк Гарри не ищет в смерти красоты, он ищет избавления от внутреннего раскола, внутреннего хаоса. В преодолении кризиса ему помогает странная подруга -- Гермина, одновременно простодушная и мудрая, мальчишески непоседливая и грациозная, усталая от жизни (она просит Гарри убить её, уверяя, что они по сути очень похожи -- одинокие, с несложившейся судьбой) и одновременно влюбленная в простые телесные радости, предстает не как самостоятельная личность, а как глубоко запрятанное в недра души эмоциональная часть самого Степного волка. Хотя в течение всего романа он называет её "другом" и ждет обещанного Герминой часа не дружеской, а любовной гармонии.
Роковая женщина (в литературе модерна, особенно с настроением декаданса, женщины вообще не очень приятны, они практически носители инфернального зла, природной страсти противопоставленной духу), роль которой играет прекрасная Гермина, не губит героя, а спасает его (Гессе полностью изменил все привычные шаблоны того времени). Спасает от одиночества, отчуждения и постоянной мысли о смерти. Учит простым человеческим радостям, раскрепощению своей телесности в танце и свободной эротике, готовит к какому-то переходу на другой уровень сознания. Это ясно с самого начала. Жрец этого нового уровня -- саксофонист Пабло, с "красивыми глазами животного", как уже было сказано тоже яркий образ бушующей нерассуждающей природности и чувственности. При этом сострадательный и душевный.
Гермина сочувствует интеллектуалу Гарри, уважает его, даже почти влюблена, но восхищается она всё-таки Пабло, вызывая сильную ревность и обиду у Степного волка.
И влюбленный в неё Гарри губит в магическом театре свою спасительницу, обнаружив её на любовном ложе с Пабло. Зачем? Не очень ясно. Поверив, что это её желание? Или, решив, уничтожить в самом себе то самое "дионисийское" нерассуждающее, полное жизни начало, начало стихийной музыки, которое симводизировала Гермина? Не знаю. Может быть из-за понимания, что никогда не сможет быть полностью Пабло, не сможет быть по-настоящему "природным" интуитивным человеком?
После прочтения трактата о самом себе Гарри уже много открыл:
"По мере разрушения того, что я прежде называл своей личностью, я начал понимать, почему я, несмотря на все свое отчаяние, так ужасно боялся смерти, и стал замечать, что и этот позорный и гнусный страх смерти был частью моего старого, мещанского, лживого естества. Этот прежний господин Галлер, способный сочинитель, знаток Моцарта и Гете, автор занимательных рассуждений о метафизике искусства, о гении и трагизме, о человечности, печальный затворник своей переполненной книгами кельи, был подвергнут последовательной самокритике и ее не выдержал. Этот способный и интересный господин Галлер ратовал, правда, за разум и человечность и протестовал против жестокости войны, однако во время войны он не дал поставить себя к стенке и расстрелять, что было бы логическим выводом из его мыслей, а нашел какой-то способ существования, весьма, разумеется, пристойный и благородный, но какой-то все-таки компромисс. Он был, далее, противником власти и эксплуатации, однако в банке у него лежало множество акций промышленных предприятий, и проценты с этих акций он без зазрения совести проедал. И так было во всем. Ловко строя из себя презирающего мир идеалиста, грустного отшельника и негодующего пророка, Гарри Галлер был, в сущности, буржуа..."
Гарри много понял о самом себе, но главные глубинные процессы его самоосознания происходят в магическом театре саксофониста Пабло, куда он стремится всей душой. Дверь в старой стене, дверь в магический театр, которую он увидел в минуты тяжелого уныния -- для Гарри становится дверью к спасению, к воссоединению разных частей (не двух, а тысяч) своей личности.
В противопоставлении двух своих природ на Гарри (и его создателя, конечно), как мне кажется, повлияли всё-таки идеи Ницше, возможно, из его труда "Рождение трагедии из духа музыки" (читала во время обучения на филфаке, не могу сказать, что мне понравилось. Устойчиво не люблю всё, что писал Ницше), с противопоставлением аполлонического и дионисийского начала. Аполлоническое начало связано, по мысли Ницше (как я поняла) , с осознанным гармонизирующим посредством искусства изменением мира человеком-творцом, а дионисийское -- с воссоединением человека (не как создателя, не как творческой единицы) с природой и вечными началами жизни. Аполлоническое -- сверхприродное, рождающее пластические искусства, дионисийское -- бушующе природное -- рождающее стихию музыки. И они оба, в результате, сливаются в художнике Гарри и Степном волке Гарри.
И в финале романа мы понимаем, что на самом деле нет никакого расколотого на две части (человека и одинокого степного волка) Гарри, есть Гарри с тысячью разных обликов, непостоянных, меняющихся, живых в своем стремлении познать сущее. Гарри и художник-демиург своего творческого мира и природное существо, одинокий волк, с безудержными природными стремлениями, и неуверенный в себе больной человек, и мудрый философ, познавший астральные высоты и божественный смех Моцарта (беседа Гарри и "небожителя Моцарта" это особое удовольствие).
Гермина это отражение, двойник Гарри, женская и чувствующая часть его души (как и Пабло, проводник в мир природных джазовых ритмов музыки). Все они, обитатели магического театра, это разные грани сознания Гарри Галлера, те тысячи его обликов, о которых говорит "трактат о Степном волке".
Разные комнаты в магическом театре раскрывают все проблемы и боль самого Гарри, это комнаты его души. Он проходит поэтапно всё, испытав всю земную любовь, которой был лишен при жизни, увидев воочию свою половину --Степного волка, побеседовав с весёлым Моцартом.
И придя к последнему испытанию "Как убивают любовью" не выдерживает его. Смерть иллюзорной Гермины становится поводом для "казни" Гарри, на которую он соглашается, исполненный невыносимой скорби и тоски. И "казнь" оказывается страшным осмеянием тем самым нестерпимым и звонким смехом бессмертных. В этот момент самомнение и гордыня Гарри, все его представления о себе -- разбиты вдребезги. Он рождается заново и обретает желание жить.
"О, я понял все, понял Пабло, понял Моцарта, я слышал где-то сзади его ужасный смех, я знал, что все сотни тысяч фигур игры жизни лежат у меня в кармане, я изумленно угадывал смысл игры, я был согласен начать ее еще раз, еще раз испытать ее муки, еще раз содрогнуться перед ее нелепостью, еще раз и еще множество раз пройти через ад своего нутра.
Когда-нибудь я сыграю в эту игру получше. Когда-нибудь я научусь смеяться. Пабло ждал меня. Моцарт ждал меня."
"Одиночество Гефсиманского сада", когда человек чувствует себя приговоренным, на мой вгляд, есть не только у отрешившихся "мещанской среды" одиноких художников, оно есть у любого мыслящего и страдающего существа, по крайней мере, в определённые минуты жизни. Это крест мыслящего существа, плата за разум, который тянет нас к Духу.
По мысли Гарри:
"Человек не есть нечто застывшее и неизменное , а есть, скорее, некая попытка, некий переход, есть не что иное, как узкий, опасный мостик между природой и Духом."
Книга, написанная Гессе во время личного кризиса, отражает ту суицидальную манию, когда человек ищет смерти и как избавления от опостылевшего мира, и как перехода в некую иную, высокую, астральную реальность Духа. При этом, отрицая ценность обычной человеческой жизни как таковой. Не видя множества собственных внутренних миров, как реализованных, так и нет.
Это состояние свойственно остро-чувствующим, отрезанным своими предвидениями и духовной итуицией от общества людьми. Повышенная лихорадочная тревожность художника заставляет его мучиться от пошлости привычных и обыденных кругов бытия, жизни, вращающейся по заведенным правилам, установленным раз и навсегда шаблонам мысли, поведения, восприятия. Любая мыслящая личность начинает тяготиться этой ловушки общества, при этом чувствуя себя изгоем по собственной воле.
Когда одновременно с предгрозовой лихорадкой от приближающейся войны цветет мещанство и нарочитый бодрый оптимизм (а куда без него), когда в душах царит предчувствие кровопролития, тщетно заминаемое богемным уходом от реальности в пары опиума и ночные карнавалы (кстати, это, на мой взгляд, ничуть не лучше мещанского оптимизма, хотя и выглядит красочно и таинственно), общество отторгает от себя глубокую духовную рефлексию. Потому что эта рефлексия приводит к осознанию тщетности человеческих усилий предотвратить мировые катастрофы. Но, и такая духовная рефлексия не должна приводить к гибели человека.
Гарри говорит своей подруге, которая узнала из газет, что Степного волка заклеймили словами "вредитель и безродный проходимец":
"Две трети моих соотечественников читают газеты этого рода, читают каждое утро и каждый вечер эти слова, людей каждый день обрабатывают, поучают, подстрекают, делают недовольными и злыми, а цель и конец всего этого – снова война, следующая, надвигающаяся война, которая, наверно, будет еще ужасней, чем эта. Все это ясно и просто, любой человек мог бы это понять, мог бы, подумав часок, прийти к тому же выводу. Но никто этого не хочет, никто не хочет избежать следующей войны, никто не хочет избавить себя и своих детей от следующей массовой резни, если это не стоит дешевле. Подумать часок, на какое-то время погрузиться в себя и задаться вопросом, в какой мере ты сам участвуешь и виновен в беспорядке и зле, царящих в мире, – этого, понимаешь, никто не хочет! И значит, так будет продолжаться, и тысячи людей будут изо дня в день усердно готовить новую войну. С тех пор как я это знаю, это убивает меня и приводит в отчаянье, для меня уже не существует ни "отечества", ни идеалов, это ведь все только декорация для господ, готовящих следующую бойню. Нет никакого смысла по-человечески думать, говорить, писать, нет никакого смысла носиться с хорошими мыслями: на двух-трех человек, которые это делают, приходятся каждодневно тысячи газет, журналов, речей, открытых и тайных заседаний, которые стремятся к обратному и его достигают".
А прекрасная Гермина отвечает:
"Бороться со смертью, милый Гарри, – это всегда прекрасное, благородное, чудесное и достойное дело, а значит, бороться с войной – тоже. Но и это всегда – безнадежное донкихотство." А позже замечает: "Твоя жизнь не станет пошлой и глупой, даже если ты и знаешь, что твоя борьба успеха не принесет. Гораздо пошлее, Гарри, бороться за какое-то доброе дело, за какой-то идеал и думать, что ты обязан достигнуть его. Разве идеалы существуют для того, чтобы их достигали? Разве мы, люди, живем для того, чтобы отменить смерть?"
Да, возрожденный Гарри будет продолжать жить, несмотря ни на что, ведь его ждут бессмертные, которые прошли уже через все земные муки, обрели, собрали в целостное все грани своей личности. Он будет биться за свои идеалы и иногда видеть свои победы, а иногда поражения.
В романе Гессе нет упоминаний Бога (только в рассуждениях Гермины о святых), но есть упование и надежда.
"Ах, Гарри, нам надо продраться через столько грязи и вздора, чтобы прийти домой И у нас нет никого, кто бы повел нас, единственный наш вожатый – это тоска по дому."
Друзья, буду рада вашим мыслям по поводу книги!