— Вы поздоровались с преподавателем за руку?
Подбородок у Шифоньерки затрясся в такт седым буклям. Морщины углубились, бесцветные старческие глаза вбуравились в Сашку.
— Болтали вот так запросто, sans façon?
Начальница задохнулась от негодования и всплеснула руками:
— Я позволила вашей тётушке убедить меня. Вас приняли в шестой класс — в шестой класс, за два года до выпуска! Будто недостаточно всех этих выходок с перепиской, дракой, благотворительностью… Теперь и это! Мадемуазель Герцберг, объяснитесь!
Саша не отводила глаз от Шифоньерки, но смотрела сквозь: навострилась за два года. Но в этот раз начальницы разбушевалась не на шутку.
— Мадемуазель Герцберг! Объяснитесь! — сбиваясь на визг, требовала она. Шокированные синявки жались в углу.
— Мы виделись с господином Ладомирским на рождественских каникулах, на балу у моей тёти. Проводили вместе много времени, и…
— И, надо полагать, свели близкое знакомство? — ядовито подхватила Шифоньерка, застучав ящичками массивного стола.
— Мы ездили в картинную галерею, катались на коньках в Зимнем саду…
— Галерея!.. Коньки!.. — прошелестели синявки.
Папильотка, классная дама отделения, в котором училась оскандалившаяся Герцберг, едва не рухнула в обморок. Саша не сдержалась и улыбнулась краешком рта. К счастью, Шифоньерка, поймавшая это движение, приняла его за признак сдерживаемого рыдания.
— Я надеюсь, вы глубоко раскаиваетесь, — сухо произнесла она, протягивая Саше гербовую бумагу. — Ознакомьтесь.
Саша кончиками пальцев взяла бумагу и вгляделась в строки. Буквы прыгали, не складываясь в слова.
— Я подписала приказ, — с мрачным удовлетворением заявила Шифоньерка. — Касающийся вас лично. До самых Пасхальных каникул вам запрещены выходы и визиты. Несерьёзно применять подобные меры к столь взрослой мадемуазель. Но я вынуждена это предпринять. Вам осталось провести в институте полгода, и я приложу все усилия, чтобы выкорчевать ваши дурные наклонности!
Саша аккуратно вернула приказ на стол начальницы.
— Вы раскаиваетесь, Герцберг? — требовательно спросила Шифоньерка.
Сашка промолчала, но дёрнула головой; Шифоньерка расценила это как согласие.
— Идите, — махнула она, откидываясь на спинку кресла. — Идите и ведите себя как подобает мадемуазель, а не дворовой девке!
Саша макнула свечкой и вышла из кабинета начальницы. Коридор она одолела размеренным, приличествующим мадемуазель шагом. Но, завернув за угол, со всех ног помчалась к кабинету словесности. По всему институту звенели призывающие на урок колокольчики. Сашка надеялась, что вот-вот увидит учителя., но у дверей уже караулила мерзкая, опередившая её Папильотка.
— Мадемуазель Герцберг, пожалуйте на рукоделие! — самым сладким голосом пропела она, выхватила Сашу из толпы одноклассниц и подтолкнула в сторону холодной, пустой рабочей.
«Вот как решили меня отлучить от словесности, — писала Саша тёте тем вечером. — Рукоделием. И ведь не сказать, чтобы я так уж хорошо вышивала! Да и не вышивать заставили, а помогать — нитки подносить! — тем, кто готовит гобелен к выставке. Известно, что перед выставкой всех, у кого руки не крюки, вместо занятий запирают в рабочей, чтобы потом институт блеснул своими золотошвейками… Но меня-то никогда не брали. А теперь — пожалуйста! Подозреваю, до самого выпуска мне словесности не видать… И за что! За то, что поговорила с ним в перемену, поздоровалась за руку, забыла макнуть свечкой при встрече…
В общем, лишили меня визитов, выходов, официальной переписки... Шифоньерка зачитала приказ перед всем институтом — вот уж Стефка злорадствовала!
Вся надежда теперь на тебя. Я вложу второе письмо — пожалуйста, передай Юре как можно скорей! Нам с ним только и осталось, что в коридорах перемигиваться...»
Саша спрятала письмо под подушку, а утром, перед классами, втиснула в конверт, сунув туда же десять копеек.
— Антон, миленький, отнеси на почту, — передавая конверт сторожу, шепнула она. — Очень важно… Очень!
***
Ладомирского Саша увидела в тот же день — мельком, заходящим в учительскую. Отчаянно захотелось, чтобы он оглянулся, заметил… С языка почти сорвалось: «Господин Ладомирский!» Но Сашка опомнилась, одёрнула себя. Учительская — царство синявок...
На урок словесности её так и не пустили — ни на следующий, ни через неделю: Шифоньерка всерьёз решила «оградить мадемуазель Герцберг от всякого дурного влияния».
«Хотя, — писала Саша, — господин Ладомирский (до чего же странно называть его так после рождественских каникул!) — один из тех немногих, кто здесь способен оказать влияние хорошее. Все наши Папильотки, Селёдки, Коровы и даже Малиновое Желе — что они? Только "Осанку, медам!", "Не спорить, медам!", "Парами, медам, парами! Только по-французски! Не шаркать, не сопеть, не стучать! Тише, тише!".. Фу, тоска берёт! Я как подумаю, что так — до самого лета… С ума сойти, тётя! Я так надеюсь, что меня всё-таки выпустят на Пасхальные каникулы. Веду себя тише воды, ниже травы. Вот сейчас, как примерная институтка, потушу лампу и лягу спать. Письмо передам с Антоном. Прошу тебя, отблагодари старика — у меня, стараниями Шифоньерки, ни копейки: отобрала всё, чтобы я не "тратила на неразумную чепуху, ведь институт обеспечивает сверх меры!"
Целую, тётя, верю в скорую встречу!»
— Антон, миленький, у меня нет денег, но тётя Лара даст тебе, сколько нужно…
Сторож замешкался, и на миг Саша похолодела: как схватит письмо да отнесёт Шифоньерке… Но вместо этого старик, воровато оглянувшись, вытащил из кармана крохотный свёрток. Сунул ей в руки.
— Это что? — опешила Сашка. — От кого?
— Сами догадаетесь, барышня, — засмеялся Антон. — Бегите-ка отсюда. Если застанут — не сдобровать…
Саша выбралась из дровяной каморки, моргая, как сова. Крепко сжимая свёрток во вспотевшей ладони, помчалась в дортуар. До звонка оставалось три минуты, но терпеть до самого вечера, когда она в следующий раз окажется вдали от синявок? Нет!
Она стрелой взлетела по лестнице, бросилась к своей кровати, присела перед тумбой, якобы разыскивая учебник… Сняла обёртку. На ладонь, звеня, выпал тонкий браслет, разбросавший по сумрачному дортуару синие и зелёные искры. На колени просыпалось несколько сухих ландышей.
Саша тихонько рассмеялась, спрятала браслет и побежала вниз.
— Софа, — шепнула она, у самых дверей класса перехватив свою соседку, — Софочка, скажи мне, а что на языке цветов означает ландыш?
— Надёжность и неизменность чувств, — отчеканила Софа и тут же насторожилась: — А тебе-то зачем? Влюбилась?
— В книжке прочитала, — счастливо улыбнулась Сашка, уселась за свой стол и аккуратно положила на центр тетрадь. Мысли вертелись далеким-далеко от тригонометрии; нужно было непременно придумать, как, в обход расставленных Шифоньеркой ловушек, послать ответный сюрприз… Витая, не усвоив ни слова из путаных объяснений Малинового Желе, Саша со звонком выбралась в коридор.
— Доброе утро, мадемуазель Герцберг! — раздалось сверху. — Давненько не видел вас на своих уроках!
Саша вспыхнула; ослабли ноги. Медленно-медленно подняла голову. Когда, наконец, встретила его взгляд, — глубокий, нежный, насмешливый — но смеющийся не над ней, а над Шифоньеркой, синявками, над всем институтским порядком, — не удержалась и улыбнулась в ответ. Шагнула к нему и споткнулась о собственные ноги.
— Осторожней, мадемуазель! — подхватив её под локоть, воскликнул учитель словесности. В глазах мелькнули искры, и ей так захотелось рассмеяться — несмотря на коричневые стены, вездесущих синявок, тугой передник, ненавистное рукоделие… Так и промелькнули лёд, каток, оранжерея, длинная тропинка в саду, рука об руку…
— Осторожней, мадемуазель… Герцберг, — повторил он, пожал её запястье и удалился в класс.
***
— Миловцева, — скрепя сердце, обратилась Саша к Стефке, злейшему своему врагу и сопернице. — Говорят, в младших классах ты выбирала Ладомирского своим предметом?
— Было дело, — ответила Стефа, улыбнувшись взросло и светски.
— Не будешь ли ты так добра… — Аж зубы склеило от сладости! — Передать ему подарок к Пасхе?
— Отчего же ты этим озабочена? — с любопытством спросила Стефа.
— Мы с Соней составляем список, кто кому из учителей сделает подарок. Понимаешь — хочется учесть интересы...
— Вот как, — протянула Миловцева. — Почему бы и нет.
— У нас и подарки уже для всех готовы...
«Тётя! Каким-то чудом удаётся сохранять дело в тайне. Дала я, конечно, тогда маху — когда мы с Юрой говорили в коридоре… Но Шифоньерка, и сама не заинтересованная в слухах, обставляет всё так, что мы с Юрой почти не видимся. А девчонки ничего и не замечают. Синявки, конечно, всё знают, но тоже молчат. Зато ты знаешь, какой сюрприз он мне сделал! Я уломала Стефку передать ему подарок в ответ. Противно, конечно, прибегать к её помощи, но это ни у кого не вызовет вопросов: Юра — её бывший предмет. А кроме того, он, конечно, сразу поймёт, от кого этот бумажный журавлик с сухими ландышами… А Шифоньерка вроде оттаивает. Как я жду Пасхальных каникул! Как жду!»
***
— Ну, Сашка, устроила тебе, что могла, — заявила тётя, стоило им сойти со ступеней института. В глаза било нестерпимое апрельское солнце, блестели лужи, отчаянно звенела капель. — Сегодня вечером — бал. Завтра обед у Свиянцева, Ладомирских пригласили в первую голову. Послезавтра я позвала к нам его брата, Анатолия… Конечно, придёт и Юрий. А там уж всё в твоих руках!
— Ох, тётя, — прошептала Сашка, оглядываясь на институт и, как маленькая, прижимаясь к её руке. — Ох, тётя...
Сколько тепла, сколько света было в тётином доме — после коричневых казённых стен! Просторная оранжерея, увитая гортензиями и азалиями, стеклянный купол, сквозь который сияло ясное весеннее солнце, зимний сад, полный щебета живущих в серебряных клетках птиц... Громадная зала с карточными столами и салонами, золотыми свечами и пирожными, с танцами и цветами… Тяжёлые тётины серьги и тоненький браслет.
Разбегались глаза, кружилась голова.
— Мадемуазель Герцберг! — окликнул знакомый голос, и она наконец открыто улыбнулась, сжала его руку, без страха посмотрела прямо в глаза. — Милая моя… Милая моя Александра! Потерпи, осталось совсем чуть-чуть...
Пасхальные каникулы пролетели, как сладкий сон. Катание за городом — там, где ещё лежал, сияя, снег, — музыка на мосту, обеды и ужины, рауты, выходы и встречи, встречи, встречи с ним каждый день…
В последний день каникул Ладомирский, прежде, чем подойти к Саше, долго шептался с тётей. Сашка, кусая губы, стояла в стороне, догадываясь, надеясь… Наконец, найдя её глазами, тётя ласково улыбнулась. Юра, строгий и серьёзный, зашагал прямо к ней...
— Я завершил обучение в университете, — бережно накрывая руками Сашину ладонь, произнёс он. — Неделю назад получил место при Министерстве юстиции. А сегодня твоя тётя дала согласие. Александра… Аля. Если ты согласна… Как только ты закончишь институт, мы обручимся. И...
...И сладкий сон оборвался на следующий день: Сашка вернулась в институт, а учитель словесности пропал, и вот уже месяц о нём не было ни слуху ни духу.
В каникулы сторожа Антона сменил холодный, выхолощенный швейцар, отказавшийся передавать почту; визитов ей по-прежнему не разрешали. Весна расцветала, звенела, стучалась в двери и стёкла, а Саша была заперта в толстых коричневых стенах, сквозь которые просачивались самые дикие, самые ужасные слухи. Шептались, что Ладомирский уехал за границу; болтали, что он что бросил преподавание ради места советника самого министра; обсуждали молоденькую даму, то и дело появлявшуюся рядом с ним… А незадолго до экзаменов измученная неведением Сашка услышала такой разговор синявок:
— Болен чахоткой.
— Тяжело?
— При смерти!
Саша ахнула. Серый туман закружился перед глазами.
— Герцберг плохо! Герцберг в обмороке! — пронеслось по зале. И всё исчезло.
...Очнулась она в лазарете. Лазаретная девушка Анеля сменила на её лбу прохладную повязку и ласково велела:
— Лежите, барышня. Доктор прописал покой. Заболели от волнений...
— Юрий… Ладомирский, — выговорила Сашка, чувствуя страшную тяжесть во всём теле. Заплакала и снова забылась.
Сколько она пробыла в лазарете — не помнила. Как-то в сумерках, в полубреду, показалось, что смутная фигура машет белым письмом.
— Отдай... — слабо попросила Саша, но фигура рассмеялась и принялась один за другим бросать в печь узкие конверты...
На миг в глазах прояснилось, и Саша узнала Стефу. Вскочила, бросилась к круглой печке в углу, попыталась перехватить Стефины руки.
— Предмет, говоришь, — уворачиваясь, смеялась Миловцева. — Влюбилась! Влюбилась в учителя… Наша дерзкая, справедливая Алечка!
Сашка молча замахнулась, чтобы ударить, и угодила рукой в бок пылающей печки.
— Что вы, барышня… — шептала часом позже испуганная Анеля. — Никого не было. Никаких писем. Доктор никого не велел пускать! Должно быть, привиделось. Отдыхайте...
Когда Саша вышла из лазарета, за окнами бушевало настоящее лето. Календарь показывал май, но сквозь пышную зелень пробивалось горячее июньское солнце.
— Не было новостей о господине Ладомирском? — деревянным голосом спросила она у Софы.
— Нет...
Взобралась на подоконник. Пустыми глазами посмотрела на набережную, на чёрную, бурлящую весеннюю воду.
— Саша, очнись! У тебя глаза, как у куклы! — с тревогой прошептала Софа, оттаскивая её от окна.
...Время до выпуска минуло как в тумане. Позже Саша и сама удивлялась, как выдержала экзамены. От тёти не было ни письма, ни весточки; Шифоньерка довольно поглядывала, потирая ладони.
Медаль, конечно же, уплыла: словесность встревоженная Сашка сдала из рук вон плохо. И всё-таки безупречная учёба на протяжении двух лет дала своё: её в числе лучших учениц пригласили во дворец для вручения наград.
Золотую медаль баронесса, покровительница их института, подала Стефе — та сияла, гордая и неприступная, в новеньком шелестящем платье. Вторую награду вручили Алине Рейгель. Следом пошли похвальные листы… подарки…
— Госпожа Герцберг!
Уже не мадемуазель, уже госпожа, механически отметила про себя Саша, вставая и двигаясь к убранному нарциссами столу. И вдруг увидела его прямо перед собой — среди прочих учителей, бледного и встревоженного.
Всё вокруг вспыхнуло горячим цветом. Сашка ощутила солнце на щеке; кольнуло плечи шершавое новое платье; в уши полился стук, звон, шум, пересохло в горле...
Дрожащими руками она приняла из рук баронессы похвальный лист и наградную книгу. Едва хватило выдержки, чтобы не броситься к нему через весь зал, чтобы смешаться с толпой, не мешая продолжавшемуся награждению, подойти осторожно, вдоль стены...
— Я тебе писал, писал… — шептал Ладомирский, сжимая её руки. — Неужели ни одно письмо не пробилось?
— Ни одно… Я лежала в лазарете. Туда вообще писем не носят… Или… — Саша обвела глазами зал, нашла Стефу. — Или приносят… Но какая теперь разница!
— Ты не приходила на уроки, мне говорили, ты больна. Тёте твоей говорили то же самое: больна, заразна, никаких свиданий… А потом мне пришлось уехать до самых экзаменов. Я думал увидеть тебя там, но…
— Нашему классу поставили Селёдку. Он нас экзаменовал! — яростно прошептала Сашка. — Это всё Шифоньерка! Хотела меня помучить подольше…
— Теперь уже всё, — гладя её пальцы, проговорил он. — Всё…
— Всё! — недоверчиво, радостно кивнула она. Тихонько повторила: — Всё! Прощай, институт! Здравствуй, весна и свобода!