Говорят, на близких гадать нельзя. Особенно — на детей.
Ночь похожа на медведя, в шерсти которого запутались звёзды. Сын в комбинезоне похож на белого медвежонка. С неба сыплет крупа — сын хохочет, подставляя ладони: столько сахара, столько любви! Он возится по асфальту, ловит снежинки ртом, и я, поддаваясь, ловлю тоже. Снег сладкий; он хрустит, как вафли, тает на языке, как сахарная вата.
— Серёжа! Иди к маме!
Сын смеётся и бежит от меня. Он ещё ничего не понимает, ничего не боится. Боюсь я. Но я держусь, не раскладываю карты. Нас убьёт что-то одно — стоит ли волноваться о прочем?
Я всё равно боюсь.
Сержик сидит в гнезде качели, снег дует со всех сторон, из-под надвинутого капюшона видна только хитрая улыбка. Мы возвращаемся домой под снегопадом, закрываем двери и зажигаем свет, едим крекер и засыпаем. Я обнимаю его, и он снова в гнезде — как птенец. Напеваю стих Инбер:
Ночь идёт на мягких лапах,
Дышит, как медведь.
Мальчик создан, чтобы плакать,
Мама — чтобы петь.
Назавтра ложиться в больницу, вырезать кисту. Врачи говорят, лучше сделать это, пока сын маленький. Хорошо бы узнать: как пройдёт? Сейчас — или лучше позже?..
***
Серж в школьной форме и новом пуховике, хотя на дворе ноябрь. Сын говорит, пуховик похож на кольчугу: длинный и тяжёлый. Вместо меча у него циркуль, но циркулем не ткнёшь тех, кто дразнит, а кольчугу на уроках приходится снимать.
Ему шлют фотожабы, а я сжимаю кулаки, смотрю школы в округе и говорю: давай перейдём в другую. Серж мотает головой, надевает кольчугу и идёт туда снова и снова. Сближается с Марком, которого обзывают Мулей; тот, кто тычет в Мулю циркулем, явно не придерживается рыцарских взглядов.
Я никогда не роюсь в вещах сына, не беру без спроса дневник. Но в тот день, стирая рюкзак, нахожу записку: «500 или сипсик сдохнет». Сипсик — наш кот. Записка свежая: два невысохших, расплывшихся пятна от слёз. Я снова говорю Сержу:
— Давай перейдём в другую школу.
Серж застёгивает пуховик под горло и суёт кулаки в карманы так, что рвётся подкладка. Хватает мокрый рюкзак и уходит.
Карты белеют на полке. Хорошо бы узнать: переходить или нет.
Я тоже застёгиваю куртку под горло и иду следом. Сын — на математику. Я — в учительскую. Начинаю с классного руководителя, привлекаю завуча и директора. Запивая Тенотен кофе, пишу заявление участковому, затем — в управляющий совет школы и Департамент образования. Когда заявление уходит в комиссию по делам несовершеннолетних (излагаю и про Сипсика, и про снюс, и про буллинг, прикладываю скрины переписок и фото), школа включается. Одноклассники присылают Серёжке смс с угрозами. Я боюсь.
Достаю колоду, верчу в руках коробку, вытряхиваю на диван. Что-то сжимается внутри. Тут же накидываю покрывало, чтобы не заметить ни одной карты. Страх ослабляет руки и ноги, а когда Серж возвращается и волнуется, я говорю: просто голова болит, зайчик, не переживай.
Когда в классе устанавливается нейтралитет, разборки позади, и сын уже не боится драться (тренер по рукопашному бою — огонь), я сижу у распахнутого окна, пуская по ветру карты. Пар над кофе дрожит от сквозняка. В свете белого фонаря снежинки походят на мятущиеся галактики.
Вновь пройдет годов немало...
Голова в снегу;
Сердце скажет: «Я устало,
Больше не могу».
***
Серж говорит, что отправляется автостопом в Питер. Сложно ждать другого, когда отец все уши прожужжал о своих авантюрах в юности. Но внутри всё равно что-то ёкает, я спрашиваю:
— Может, всё-таки поездом?
Сын смеётся и убегает от меня. Он уже большой, он не боится драться, он ногой попадал в педали, разбивал голову, продавал сахарную вату, мыл машины, закончил школу экстерном, встречается с девушкой. А я всё равно боюсь.
Хорошо бы узнать: отпускать или нет? Но, говорят, если гадать на близких — накличешь беду и карты читать больше не сможешь.
Заглянул в родную гавань
И уплыл опять.
Мальчик создан, чтобы плавать,
Мама — чтобы ждать.
***
Мне заказали расклад; я ответила, что уже не гадаю. Умоляли — я сказала, что нет карт. Тогда мне принесли классическую колоду уэйта. Я сделала расклад на заказ, а теперь сижу и гипнотизирую свежие, без единого залома таро.
Рука сама тянется вытянуть карту.
Вокруг так тихо, так пусто, снег такой глухой пеленой отгораживает от мира окна, что, когда звонит телефон, я понимаю: сейчас.
— Что с Серёжкой?
Муж не спрашивает, откуда я знаю.
— Попал под машину. В реанимации. Есть шанс оперировать, но риск, что останется инвалидом.
Я вызываю такси до больницы; пальцы попадают мимо, справляюсь не сразу; машина приедет через десять минут.
Следующий звонок из Склифа. Всё то же, что сказал муж.
Натягиваю куртку, застёгиваю под горло. Вибрирует трубка. На этот раз — из полиции. Говорят, Серёжа кого-то сбил.
***
Ночь похожа на медведя, в шерсти которого запутались звёзды. Машина летит, прорезая белыми фарами снег. Мне кажется, в мешанине радио мелькает та старая колыбельная. Ловлю конец:
А пока на самом деле
Всё наоборот:
Мальчик спит в своей постели.
Мама же — поёт.
Я сижу у его постели и раскладываю кельтский крест. Карты говорят — всё будет в порядке.
~
В тексте использованы отрывки стихотворения Веры Инбер «Сыну, которого нет»
Дарина Стрельченко