Любительский перевод детективного романа кубинского писателя Леонардо Падура. Книга 1. Pasado perfecto / Безупречное прошлое (1991)
(Стр. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19 )
------------------------------------------------------------
(Тамара)
Его любимая песня всегда была «Земляничные поляны» Битлз. Он обнаружил это неожиданно днем в 1967 или 1968 году в доме своего двоюродного брата Хуана Антонио. Стояла ужасная жара, но Хуан Антонио и трое его друзей, они были постарше и учились в восьмом классе, набились толпой в комнату его двоюродного брата, будто они собирались молиться. И там, сидя на полу, они окружили старенький проигрыватель RCA Victor, в котором уже поселились термиты, и крутили тусклую пластинку без опознавательных символов. «Это копия, конечно на ней отсутствует надпись», – объяснил ему Хуан Антонио со своей обычной вспыльчивостью, и тоже сел на пол, и там никто не хотел разговаривать, даже о женщинах. Затем Томи передвинул ручку проигрывателя, бережно поставил её на пластинку и зазвучала песня. Он ничего не понял, ведь Битлз пели не так четко, как на оригинальных пластинках, но взрослые парни нашептывали текст, как будто они его знали, а он понимал только, что «field» это «сад», «center field» это «центральный сад», сделал он вывод, но это было позже. В тот момент он почувствовал, что стал свидетелем неповторимого волшебства, и, когда песня закончилась, он попросил Томи поставить ее снова. Теперь и он пел ее, и сам не знал почему. Он не хотел признаваться, что эта мелодия пробуждала в нем ностальгию о прошлом, где все было просто и идеально, и хотя он уже понимал, что означают слова в песне, он предпочитал повторять их бездумно и просто чувствовать, как будто он идет по тому никогда невиданному земляничному полю. Эти воспоминания были так хорошо знакомы, только он и музыка. «Земляничные поляны» Битлз всегда накатывали вот так, без предупреждения, и вытесняли все остальное. Он подпевал песню с любой фразы и чувствовал себя лучше. И он больше не видел ни темного неба, печально закрытого тучами, ни образа Рафаэля Морина, выступающего с речью на школьной трибуне. Ему хотелось курить, и он не слушал Маноло, который рассказывал ему о своем последнем любовном завоевании, пока тот вез его к дому Тамары. «Земляничные поляны»…
– Здесь лежала записная книжка.
Время – иллюзия, в библиотеке ничего не изменилось: полное собрание энциклопедии Эспаса-Кальпе, самой известной, с ее темно-синими корешками и золотыми буквами, блестящими, несмотря на годы; диплом профессора юридических наук, отца Тамары, неизменно сохраняет свое привилегированное положение, висит даже выше, чем два рисунка художника Виктора Мануэля, которые ему всегда так нравились. А темный томик рассказов про отца Брауна в кожаном переплете, которые ласкали его пальцы, вызвал меланхолию. Старый профессор Вальдемира порекомендовал эту книгу ему много лет назад, когда Конде даже представить себе не мог, что станет коллегой священника Честертона. Это бюро красного дерева бессмертно и широкое, как пустыня, в тоже время изящное, как женщина. Красивый письменный стол. Только обтянутая кожей спинка вращающегося кресла выглядит несколько потрепанной, все же ей больше тридцати лет, и это настоящая шкура бизона. Это было место, где в ночь перед экзаменом проводилась проверка, привилегия того, кто знал больше всего. В тот день, когда Марио Конде впервые вошел в эту комнату, он почувствовал себя маленьким, беспомощным и ужасно некультурным, и до сих пор его память способна вернуть ему то мучительное чувство интеллектуальной ничтожности, от которого ему так и не удалось излечиться.
– Мне много раз снилось это место. Но даже во сне я не видел, чтобы у твоего отца был здесь телефон.
– У него никогда и не было телефона. Папа ненавидел от души две вещи: одной из них был телефон, а другой – телевизор, что доказывает, насколько он был чувствительным человеком, – вспоминает она, присаживаясь в одно из двух кресел, расположенных напротив бюро.
– И как эти две фобии связаны с камином из красного кирпича в библиотеке? – спрашивает он, наклоняясь к маленькому очагу и поворачивая одну из кочерег.
– У него были свои причуды. Но красиво же, верно?
– Извини, если прозвучит грубо… До сих пор на Кубе не выпадал снег, поэтому я не понимаю, для чего это нужно.
Она печально улыбается.
– Камин является передней частью сейфа. Я сама это узнала, когда мне было около двадцати лет. Папа был эксцентричным персонажем. Настоящим чудаком.
Конде поставил кочергу и занял другое кресло рядом с Тамарой. В библиотеку проникал только свет маленькой лампы в стиле модерн с бронзовой ножкой и короткими гроздьями темно-фиолетового винограда, и лампа отбрасывала янтарный отблеск, который окрашивал половину лица Тамары в теплый и жизнерадостный оттенок. На ней был надет спортивный комбинезон того же темно-синего цвета, что и в Эспаза-Кальпе, и ее неуклюжая фигура танцовщицы, казалась наслаждающейся этой одеждой, которая ласкала и облегала ее.
– Рафаэль установил телефон лет семь или восемь назад. Он сам не может жить без телефона.
Конде проанализировал решение Рафаэля и почувствовал, что на его плечах лежит усталость от слишком долгого дня, в течение которого он столько раз слышал о Рафаэле Морине. Так много людей рассказывали ему о нем, что он уже начал задумываться, действительно ли он был с ним знаком или это цирковое представление с тысячью лиц, объединенных атмосферой семьи, но решительно разных. Он хотел бы поговорить с ней о других вещах, было бы неплохо рассказать ей, что всю дорогу он пел «Земляничные поляны», но он не был склонен к такого рода откровенностям. Или сказать ей, она стала еще красивее, более пикантной, но в итоге решил, что ей могут показаться банальными и пошлыми подобные признания.
– Я не слышал о смерти твоего отца. Я бы пришел на похороны, – сказал он наконец, потому что присутствие старого дипломата было ощутимым в этой комнате.
– Не переживай, – она покачала головой и этого было достаточно, чтобы прядь волос растрепалась и упала на лоб. – Это было шоком. Так тяжело смириться с тем, что папа умер, понимаешь?
Он кивнул и у него снова появилось желание закурить. Смерть всегда вызывала у него желание покурить. Он обнаружил на столе глиняную пепельницу и порадовался, что это не муранское стекло, и не мозаика из Саргаделоса с ручной гравировкой из коллекции профессора Вальдемира. Тем временем она встала и подошла к небольшому встроенному бару в одном из отделений книжного шкафа.
– Я выпью с тобой немного. Я думаю, нам обоим это нужно, – произнесла она и налила жидкость из почти квадратной бутылки в два высоких стакана. – Не знаю как тебе, а мне нравится в чистом виде, без льда. От хорошего шотландского виски перехватывает дыхание.
- Это виски Ballantine's, верно?
– Из особого запаса Рафаэля, – сказала она и передала ему стакан. –Крепкого нам здоровья и удачи.
– Здоровья и денег преумножить, потому что красота уже в достаточном количестве, – сказал он, пробовал виски и почувствовал, как тепло разлилось и обожгло его язык, горло, пустой желудок... и ему стало лучше.
– Кто такая Зойла, Марио?
Он расстегнул пиджак и выпил второй глоток виски.
– У него были романы с другими женщинами? – спросил он.
– Я не уверена, но, по правде, мне не интересно следить за Рафаэлем, и я понятия не имею, что он делал со своей личной жизнью.
– Что все это значит?
– То, что Рафаэль почти не бывал дома, вечно пропадал на собраниях или в командировках, и к тому же мне было не интересно следить за ним. Но теперь я хочу знать. Кто такая Зойла?
– Мы еще не знаем. Её нет дома уже несколько дней. Мы пока проверяем её.
– И ты действительно думаешь, что Рафаэль...? – её удивление показалось ему настоящим.
Он был в растерянности и чувствовал себя неловко. Она посмотрела на него, требуя ответа.
– Не знаю, Тамара, поэтому я спросил тебя о женщинах. Это ты должна была мне рассказать.
Она попробовала свой напиток, а затем безуспешно попыталась улыбнуться.
– Я в растерянности. Все это кажется мне дурной шуткой. Иногда я думаю, что все это кошмар, что Рафаэль уехал в очередную командировку, что ничего не происходит и ничего не произойдет, и что он внезапно войдет в эту дверь, – сказала она. Конде ничего не смог с собой поделать и посмотрел в сторону двери. – Мне нужна ясность, Марио, я не знаю, как жить в неопределенности, понимаешь?
Она говорила, и он понимал её. «Легко понять ее неуверенность», – подумал он. Она сделала еще один глоток и ощутила теплый прилив виски, затем опустила молнию своего платья до совершенно откровенного уровня. Он хотел посмотреть, потом пытается сосредоточиться на своем напитке, но не смог, и посмотрел, и тут он почувствовал опасность. «Да что же это такое?» – попытался он объяснить себе эту загадку, ведь люди не падали в обморок на улице при виде Тамары, а у него перехватывает дыхание, он не может выбросить из головы желания, которые вызывает у него эта женщина. И он скрестил ноги, чтобы подчинить свои желания принудительному исполнению закона всемирного тяготения. «Успокойся, давай», – сказал он себе.
– Я не думаю, что Рафаэль на это способен. Чтобы он переспал с другой женщиной? Честно говоря, я не то чтобы сомневаюсь, но вы мужчины любите заниматься такими вещами, не так ли? Но я не думаю, что он осмелится исчезнуть с женщиной. Мне кажется, я слишком хорошо его знаю, чтобы он осмелился на такое.
– Я согласен и тоже так не думаю, – настаивал он, убеждая себя, что не оставит все так, а Зойлита не герцогиня Виндзорская. «Просто есть вещи, которых я не знаю, и только», – думал он.
– И что еще ты выяснил?
– Что испанец Дапена приставал к тебе.
Ее глаза распахнулись настолько, насколько она смогла их открыть. И она повысила голос, расстроенная, сбитая с толку, почти лишенная элегантности:
– Кто тебе это сказал?
– Птичка на хвосте принесла.
– Птичка?… Так говорят о женщинах.
– Так что случилось между тобой и испанцем, Тамара?
– Это было недоразумение, ничего. Это все, что ты выяснил? – и она сделала еще глоток.
Он оперся подбородком на ладонь и снова вдохнул ее аромат. Ему стало так хорошо, что это напугало его.
– Мало совсем. Кажется, что мы провели весь день, кружась на одном и том же месте. Эта работа более сложная, чем ты можешь себе представить.
– Как раз могу это представить, и особенно с тех пор, как я стала подозреваемой.
– Я этого не говорил, Тамара. Технически тебя подозревают, потому что ты самый близкий человек, последний, кто что-либо знал о нем, и бог знает, по скольким причинам у тебя есть или могли быть мотивы хотеть избавиться от Рафаэля. Я уже говорил, что это расследование и оно может быть несколько неприятным.
Она допил свой напиток и поставил стакан рядом с лампой, которая ее освещала.
– Марио, тебе не кажется, что говорить такое мне глупо?
– Почему ты всегда называла меня Марио, а не Конде, как другие в классе?
– А почему ты меняешь тему? Меня действительно раздражает, что ты можешь так думать обо мне.
– Как еще я могу тебе это объяснить? Ты думаешь, это так приятно –проводить свою жизнь, работая с убийцами, ворами, мошенниками и насильниками, что это чистое развлечение, и думаешь о людях только самое лучшее и быть милым?
Ей удалось заставить свои губы сложиться в короткую улыбку, в то время как ее рука пыталась откинуть непослушную, закрученную прядь, которая затемняла её лоб.
– Конде, скажи, зачем ты пошел в полицию? Чтобы ворчать и ныть все день напролет?
Он улыбнулся, так как ничего не смог с собой поделать. Этот вопрос он слышал много раз за годы своей работы, и его задавали уже дважды за текущий день, но он полагал, что она заслуживает ответа.
– Это очень просто. Я полицейский по двум причинам: первую я не знаю, а другая связана с судьбой, которая привела меня туда.
– А та причина, которую ты знаешь? – настаивала она, и он почувствовал женское любопытство и сожалел, что вынужден ее разочаровать.
– Очень просто, Тамара, и, может быть, тебе даже смешно, но правда: потому что я не люблю, когда преступления совершаются безнаказанно.
– Целый этический кодекс, – проговорила она, переварив в уме все варианты ответа, и поставила свой стакан обратно на столик. – То есть ты жалкий полицейский, что совсем не то же самое, что грустный полицейский… Тебе еще налить?
Он изучил дно своего стакана и засомневался. Ему нравился терпкий вкус шотландского виски, и он всегда был готов выпить до дна бутылку Ballantine's, и ему так хорошо было рядом с ней, в этой библиотеке, окутанной мудрым полумраком, и она была такая красивая… Но он ответил:
– Нет, я еще даже не завтракал.
– Ты хочешь есть?
– Я хочу, но позже, у меня встреча, – почти посетовал он. – Меня ждут дома у Тощего.
– Не разлей вода, как всегда, – и она улыбнулась.
– Кстати, я забыл спросить тебя о твоем сыне, – сказал он и поднялся.
– В этой суматохе... Его нет, в полдень я попросила маму, чтобы она отвезла его к тете Теруке в Санта-Фе. Хотя бы до понедельника или пока что-нибудь не станет известно. Чтобы не расстраивать его… Марио, что могло случиться с Рафаэлем? – и она тоже встала, скрестив руки на груди, как будто внезапно дух виски покинул ее и она почувствовала сильный озноб.
– Хотелось бы знать, Тамара. Но привыкай к мысли, что бы это ни было, ничего хорошего. Можешь дать мне список приглашенных на вечеринку?
Она постояла неподвижно, как будто не расслышала, а затем опустила руки.
– Вот, – ответила она и нашла листок под журналом. – Я записала всех, кого помню, возможно кого-то упустила.
Он взял бумагу и подошел к лампе. Медленно прочитал имена, фамилии, должности гостей.
– Там не было никого вроде на меня? – спросил он и посмотрел на нее. – Ни одного грустного полицейского?
Она снова скрестила руки на груди и посмотрела на камин, как будто прося его совершить невозможное и отдать тепло.
– Сегодня утром я заметила, как ты сильно изменился, Марио. Откуда у тебя такая горечь? Почему ты говоришь о себе так, как будто тебе жаль себя, как будто другие все негодяи, как будто ты самый лучший и самый чистый?
Он получил удар и почувствовал, что ошибся в ней, а она умная женщина. Затем он почувствовал себя слабым и обессиленным, и ему захотелось присесть, выпить еще виски и говорить, и говорить. Но он не решился.
– Я не знаю, Тамара. В другой раз мы поговорим об этом.
– Мне кажется или ты убегаешь?
– Полицейский никогда не убегает, он просто уходит и забирает свою грусть с собой, потому что это не лечится, и уже не пройдет.
– Пожалуйста, расскажи, если что-то выясните, – попросила она, когда они шли по коридору. Она все еще стояла, скрестив руки на груди, когда Марио Конде, подмигнув изображению какого-то растения, висевшего в рамке на видном месте в комнате, задумался: «Что Тамара Вальдемира будет делать одна в таком пустом доме? Смотреть на себя в зеркала?»
(Воспоминания)
Тощий Карлос был в центре группы. Руки распростерты, голова несколько наклонена вправо, он выглядел распятым, хотя в то время он и не думал, что когда-нибудь будет носить крест. Ему всегда удавалось быть в центре всеобщего внимания, или, может быть, это мы все подталкивали его к этому, пока он не превратился в «звезду» группы, где и ему и нам всем было так комфортно. Он был способен отпускать остроту каждую минуту, шутить над глупостями, которые вылетали из уст других, за что заслуживал пару вежливых улыбок. У него были длинные волосы, и я не понимаю, как ему удавалось проходить с такими волосами мимо охраны у входной двери в школу. Он был очень худым, хотя мы уже учились в тринадцатом классе и в тот день готовились к поступлению в университет. Он выбрал специальностью «гражданское строительство» и мечтал построить аэропорт, два моста и, самое главное – построить фабрику по производству контрацептивов с разными производственными линиями: по размеру, цвету, вкусу и форме, способными удовлетворить спрос стран всего Карибского бассейна – места на планете Земля, где больше всего занимаются любовью. Это была его навязчивая идея. Вторую специальность он выбрал «механика». Дульсита, сидела между Тощим и Кроликом, в то время она была подругой Тощего, и если бы Тощий не был в центре внимания, он наверняка обнимал бы её задницу, а она бы улыбалась, потому что тоже любила пошалить. Её юбка с тремя белыми полосками по подолу была самая короткая из всех, чуть выше колена, и она, как никто другой, умела закатывать ее вокруг талии, как только выходила за порог школы. Усилия того стоили: у нее были округлые колени, узкие и длинные бедра, точеные ноги казались сделанными вручную, и задница, как сказал Тощий в одном из своих катастрофически ужасных поэтических сравнений, «убойная, как голод в пять утра». Но все это уравновешивалось, точнее компенсировалось полным отсутствием бюста. Дульсита счастливо улыбалась, потому что она была уверена, что поступит на архитектурный факультет и будет работать с Тощим, составляя для него чертежи. Вторую специальность она выбрала «геология». Ей также безумно нравилось лазить по пещерам, особенно с Тощим, тем самым совмещая приятное с полезным. В то время Дульсита была совершенством: умрет ради друга, потрясающая красотка, умная и проницательная, и она никогда ни перед чем ни останавливалась, и на экзамене выручала, и могла быть как светская львица. Конде так и не понял, почему она уехала в Соединенные Штаты. Когда ему рассказали, то он не поверил, она же была одной из нас. Что случилось?.. Кролик не удержался и обнажил зубы. Видит бог, он смеялся своими полутора зубами. Он подал заявку на получение степени бакалавра истории по первой специальности и собирался стать преподавателем истории по второй. В те дни он был абсолютно убежден, что англичане не покинули Гавану в 1763 году, и что Элвис Пресли, возможно, родился в Пинар-дель-Рио, или Ривер-Пайн-Сити, или еще где-то. И все это он вещал нам в стоптанных ботинках для резки тростника, которые были его обувью и для школы, и для вечерних прогулок, и для субботних вечеринок. Сам он был худым, потому что у него не было особого выбора, так как в его доме жевали даже кабель, и не в переносном смысле, а настоящий кабель, из тех, что приносил его родич со своей работы электрика, приговаривая: «Спагетти с кабелем, кабель с картошкой, кабельные оладьи». Тамара была серьезна, хотя она всегда выглядела лучше всех, более красивой, что ли? Светло-каштановая прядь на лбу, непокорная и свисающая, всегда закрывала ее правый глаз и придавала ей сходство с богиней. Рядом с Дульситой в сравнении можно было бы сказать, что Дульсита выглядела лучше, но Тамара была нечто иное – более чем красивая, симпатичная, хорошая, обожаемая, такая точеная как удар бейсбольного мяча, так что возникало желание съесть ее по частям, вместе с одеждой и всем прочим. И еще Конде мечтал однажды днем посидеть с ней на подстриженной лужайке, побыть наедине с ней, и просто опустить голову ей на колени, закурить сигару, послушать пение птичек и быть счастливым. Она выбрала стоматологию первой специальностью и медицину – второй, и было грустно видеть ее такой серьезной, как будто у будущего стоматолога такие зубы, что никогда не посещали стоматологический кабинет, и Кролик будет ее первым пациентом.
– Когда я поймаю тебя в кресле стоматолога, – говорила она, – то напишу докторскую диссертацию, в попытке исправить твои зубки. – Лицо её при этом даже не дрогнуло.
Я сидел крайним справа, конечно, рядом с Тамарой, как всегда, когда это возможно. Мои брюки обрезаны по колено, мама завернула штанину по колено, расширила к низу, заузила на коленях, только так можно было получить брюки с дудочками, какие были в моде тогда. И у меня были теннисные туфли без носка, оба залатанные со стороны мизинца, который у меня с дыркой. Я всегда протирал теннисные туфли в одном и том же месте. Я тоже улыбался, но это был вынужденный смех, вот так, вполоборота и с измученным лицом, у меня были темные круги под глазами. Я был не уверен, что поступлю на литературный факультет, в тот год почти не было свободных мест, хотя у меня была хорошая успеваемость, но это же лотерея. Вторым направлением я выбрал психологию, а не стоматологию, даже ради Тамары, потому что я не выносил вида крови и точно это было лучшим выбором, чем история, как у Кролика. Психология? Тут хоть какая-то зацепка для карьеры. Куда приведет диплом психолога я не понимал, и никак не мог решить.
Принятие решений для меня всегда было пыткой, и вполне логично, что я не смеялся на этой фотографии, которую мы сделали на ступеньках школы накануне выпускных экзаменов, которые мы все обязаны были сдать, чтобы никого не подвести, если только не разразится потоп или нам не устроят специальные экзамены с желанием завалить, как в прошлом году произошло с Дульситой, которая осталась на второй год. И мы конечно же сдали.
На обратной стороне фотографии написано «июнь 1975 года», и мы все еще были бедны, то есть почти все бедны, но очень счастливы. Тощий еще стройный, Тамара самая красивая, Дульсита одна из нас, Кролик мечтает изменить историю, а я собираюсь стать писателем, как Хемингуэй. Фотография с годами пожелтела, однажды намокла и треснула с одного угла, и когда Конде смотрел на неё, то испытывал сильный комплекс вины из-за Тощего, и еще потому что за камерой, невидимый, но присутствующий на этой фотографии находился Рафаэль Морин.
(Продолжение следует...)
Фото - Гавана (1975 год)