Из-за спины послышался приближающийся скрип и Димка, наверняка зная, кого увидит, счастливо обернулся.
– От бати, Мить? – буднично поинтересовался дед Ваня, чуть потянув вожжи. Впряжённая в телегу пегая кляча с впалыми боками, сбавила ход, но не остановилась.
– Ага, – подтвердил Димка. – Обед носил. Мамка пирог рыбный сделала.
– Прыгай, подвезу.
Димка обрадовался, но виду не показал и довольный затрясся по кривой дороге от колхозных гаражей до деревни. Опасаясь ездить верхом, мальчик всё равно любил лошадей и никогда не упускал возможности, прокатится на телеге или в санях.
– А рыбу ту я сам удил. Ночью. С Костькой вашим на третьих прудах, за Новогутовым как, у летней дойки, – заважничал Димка. – Тама чутка, не доходя старого погоста брошенного, а вот страшно ни капельки не было. Веришь, дед Иван?
– Верю, как не верить. А Костька у нас рыбак знатный, ни разу не было, чтоб без улову возвернулся, - улыбнулся старик. – Как учёба, Мить?
– Так какая ж теперь учёба? – удивился мальчик. – Лето, каникулы.
– И что с того? Мои вона в городу учатся покудова, – пожал плечами дед Ваня и протяжно прикрикнул на лошадь. – Нооо, пошла, хорошая, пошла…
– Так это они в старших классах, а я в пятый тока пошёл, – Димка безжалостно прихлопнул на руке назойливого комара. – То город, а то деревня. Костька-то ваш тож на каникулах.
Телега медленно катилась по лесной неширокой дороге, и Димка хотел, чтобы дорога та не кончалась до самой деревни, а то слишком уж жарко. На пруд бы да как занырнуть глубоко – глубоко, затаив дыхание сколько можно дольше, чем и удивить всех - всех - всех. Однако мамка велела, чтоб домой шёл, как отца накормит. Огород полоть, поливать да в сарае чистить. А это до самого вечера работы. Вспомнив о домашних делах, мальчик тяжко вздохнул.
– Чавой эт ты вздыхашь, Мить? – спросил дед Ваня.
– Да, так, – уклонился Димка от ответа, не зная, что говорить и вдруг спросил. – Дед Иван, а почто вас Хромой ногой кличут?
– Хто эт?
Вопросу старик не удивился, и Димка, побоявшись, а ну как обидел человека невзначай, неопределённо ответил:
– Да, так. Вроде как никто, и, вроде как, все, и даже папка мой од…
Мальчик замолчал на полуслове, подумав, что про отца-то зря сболтнул.
– Ну, коли уж и батька твой говорит, то правда, значит. Батька твой врать не станет, не сомневайся даже, – добродушно ответил дед Ваня. – Нога-то у меня, Мить, и впрямь хромая, да только шибко того не видно. Отец твой знает, другие мужики по деревне знают, а кто чужой, так им ни-ни. Не к чему им.
– А почему нога у вас хромая? – Димка с интересом смотрел в седой затылок под кепкой, ожидая, что старик повернётся к нему, но тот продолжал смотреть вперёд да задорно покрикивать.
– Нооо, нооо…
Димка почтительно замолчал и дождался-таки.
– Раненая она у меня, Мить, оттого и хромая, – вдруг тихо сказал дед Иван.
– Как это? – изумился Димка.
– Ну, как? Пулей. Как ещё?
– Это на войне что ли? – ещё сильнее удивился мальчик.
- На ней окаянной, на ней. Где же ещё? Нооо! Нооо, пошла, сивая...
К своим десяти годам Димка о войне с фашистами слышал много и читал о ней не раз, потому что в школе часто задавали. А больше всех других историй мальчику нравился рассказ о солдате, спасшем в Берлине немецкую девочку. И еще каждый год на День Победы в школу приходили деревенские ветераны войны. Все с красивыми, начищенными медалями и орденами на поношенных пиджаках. Был среди них всегда и дед Ваня. И, вообще, много ветеранов было, и их все дети с учителями искренне поздравляли, дарили цветы, читали им стихи. И только родного Димкиного деда среди ветеранов никогда не было, о чём мальчик всегда жалел, хоть и не знал его совсем. Дед Димкин тоже воевал, с первого дня и по последний, прямо от границы, от неведомого мальчишке городка Гродно и до самой Праги, но был много - много ранен, очень много, оттого и помер рано. Почти сразу, как закончилась война и гвардии капитан вернулся домой. Бабка так рассказывала, глядя на портрет вечно молодого мужа в форме с офицерскими погонами да несколькими наградами и украдкой вытирая в сморщенных уголках глаз слёзы, которых у неё, казалась, и не было вовсе.
Но вот того, что и дед Ваня был ранен, как и его родной дед, Димка не знал, и теперь его распирало такое любопытство, что молчать мочи не было.
– А расскажите, дед Иван, – попросил мальчик, чуть не затаив дыхание.
– Об чем?
– Ну, про войну. Про то, как вас ранило.
– А чаво рассказывать, Мить? Неча там рассказывать. Вот был бы я грамоте обучен, книжку написал бы. Да у меня всего три класса, а попусту болтать не о чем. Война – она и есть война, ни чё хорошего в ней нету.
Медленно въехали в деревню.
– Ну, расскажите, дед Иван, интересно же, – заканючил Димка. – Ну, пожалуйста, пожалуйста…
– Ох, не надо тебе всего этого, Митька. Малой ты покудова и всё одно, не поймёшь ни чё, – остался старик непреклонным. – Послушай-ка, Мить, а ты кем быть собираешься, как вырастешь?
– В военное училище буду поступать, – решительно ответил мальчик. – Как дед мой буду.
– Ох, ты, – добродушно отозвался дед Ваня. – Эта кто бушь, как кончишь?
– Лейтенант, командир взвода, – гордо ответил Димка и снова попросил. – Ну, расскажите, а, дед Иван… Ну, пожалуйста…
– А давай-ка, Мить, мы с тобой вот как сделаем. Ты учись хорошо, поступай в училище это своё и как только станешь лейтенантом, так я тебе сразу про неё, проклятую, всё и расскажу. Про войну-то, – пообещал старик. – А покудова слезай, приехали.
Димка оглянулся и увидел, что они стоят у его дома. Покорно спрыгнув наземь, мальчик пошёл к своей калитке, но, не дойдя пары шагов, обернулся и с интересом взглянул на деда Ваню. Старик же в его сторону не смотрел, будто и не ехали они вместе так долго.
– Нооо, пошла – вновь зычно прикрикнул дед Ваня на кобылу и телега монотонно, будто взывая к жалости, заскрипела вдоль по улице.
Старик ехал и грустно размышлял, как разбередил Митька пожилую, повидавшую с избытком душу. Экий сорванец. Расскажи ему да расскажи. А что рассказывать, коли и вспоминать-то не хочется? По началу снилось, конечно. В красках всё, но с годами забывать стал и, Слава Богу. Колхозничал, как и все, затем председателем много лет был. Жизнь своим чередом шла, как и не было никакой войны: женился, дети пошли, родителей схоронил, и своих, и жены, а теперь вот на пенсию вышел да внуков нянчит. Всё, как у всех. Но далёкая война нет – нет, а напоминала о себе. Особенно в непогоду острыми болями в простреленной да отмороженной ноге. Или, как сейчас вот. Такие же, как Митька, привяжутся с расспросами. Обалдуи. А с другого боку, что с них взять? Ребятишки. Не ведают ни горя, ни беды, ни боли, ни смерти. Он ведь и сам, мальчонкой, приставал к тем, кто первую германскую да гражданскую сломал, и седые всегда суровые мужики те тоже бранились да взашей гнали пацанят. И Ванятка, пожалуй, быстрее всех улепетывал.
Сколь всего минуло с той поры? Вроде, и не упомнишь многого, а то уж и по-другому думаешь, и каждого земляка дед Ваня добром помнит да хорошо каждое слово, услышанное им в глухих сибирских местах и любое дело, при нём слаженное. Деревни тогда в этой низине не было. Кладбище было. Сровняли. Болото осушили. А деревня на холме стояла, где поля нынче колхозные и новое кладбище. Круто всё поменялось за несколько десятков лет. Всё наоборот стало. Дома теперь кирпичные да панельные, и даже двухэтажные есть, а улицы заасфальтированные, по которым все обутые ходят. Он же с братьями в обычной избе рос и носился босиком по пыльным дорогам, людьми протоптанным да телегами наезженным. Первый трактор в колхозе ему достался.
Оттуда, с холма, и провожали его в армию. Дождливой осенью, надолго не обещавшей ничего хорошего, окромя холодов и непролазной грязи. И похоронок.
До соседнего села шёл пешком, а оттуда на полуторке с призванными из окрестных деревень до тихого неприметного райцентра, ставшего с прибытием завода, эвакуированного из Ленинграда, неожиданно многолюдным и шумным. Сотня комсомольцев со всего района, и каждому едва по восемнадцать стукнуло, но они всерьез считали себя взрослыми мужиками. Война уж три с лишним месяца полыхала, и старшие возраста давно в окопах гнили.
На сборном пункте Ивану, решившему уже, что путь его точно в танкисты, вдруг предложили служить в лыжном батальоне и он, сызмальства любивший ходить на лыжах по родному лесу до Новогутово и обратно, согласился не раздумывая. И счастья было, будто в детстве, когда отец конфет с пряниками с рынка привозил. Да только недолго радоваться пришлось – два месяца ускоренной подготовки в запасном полку под Боготолом, где молоденького солдатика, пышущего здоровьем и силой, сразу же определили санитаром роты, а потом в Подмосковье на доформировку и уже оттуда сразу на фронт. Волховский, во вторую ударную армию. Наконец-то, думалось – ведь никаких сил же не оставалось больше, ждать, когда же они надают наглому фрицу по шее. Пущай поскорее отведает вражина, кто такие сибиряки.
Да, только война оказалась вовсе не такой, какой они видели её в своих мечтах о подвигах, и весь январь их отдельный лыжный батальон без остановки, но медленно пробивался к Луге, имея лишь одну - единственную задачу, встретиться с соседями с Ленинградского фронта да прорвать тем самым блокаду. Но не вышло. Сколь ни поднимались они раз за разом в плотные атаки на льду Волхова и ни шли под миномётными обстрелами прямо на немецкие пулемёты, а всё равно ничего не получилось. Плацдарм на правом берегу реки взяли-таки, а дальше враг их так и не пустил.
И массивные лыжи уже не радовали Ивана. Они вовсе не были такими, на каких он гулял в юности долгими зимними вечерами, когда темнело и холодало быстро, а домой, в тепло всё одно не хотелось. Эти же, армейские, наоборот только мешали и постоянно хотелось их скинуть, да как без них пройти по снежному насту за поредевшей ротой, отчаянно идущую в очередную атаку. За неделю нескончаемых боев Иван вытащил из-под огня больше десятка искалеченных солдатиков, а когда самого ранило, так сразу и не понял. В третий день февраля, и название деревни, где это случилось, запомнилось Ивану на всю жизнь – Мясной бор.
Неожиданно ранило, даже и не думал, что вот так вот будет. И аккурат, пока возился с лыжами раненого товарища, впопыхах снимая их, чтобы поскорее вынести онемевшего от ужаса и боли бойца в тыл. И лишь когда стащил окровавленное тело в ближайшую воронку да, скинув свои лыжи, сам скатился туда же, тогда только и почувствовал слабость. Осмотрев раненого, понял, перевязывать того было уже без нужды – умер земляк, один всей тощей грудью принявший осколки немецкой мины. Превозмогая резкую боль, Иван до крови закусил губу, дабы не заорать, и стянул с ноги валенок, полный крови. Намокшая штанина разбухла у голени. Иван разрезал её, наскоро перебинтовался и кое-как натянул обувку обратно.
Вокруг всё ещё ухало, ревело, выло, свистело и гудело, взрывалось, щёлкало, стрекотало и трещало, а глубокий новгородский снег буквально дрожал, и, казалось, вот – вот совсем растает от нестерпимой жары. Постоянная стрельба не давала высунуть голову из воронки, и нужно было ждать ночи. Оглохший Иван, только бы не уснуть, не жалея себя, растирал лицо грубыми солдатскими варежками и вспоминал довоенную жизнь и особенно брата Гаврилу, которому тоже скоро идти в армию. В такую же вот кровавую круговерть. У рядового колхозника в войсках должность одна – пехотинец. Как можешь, так и выживай, а не можешь зачастую никак.
И ещё припомнилось, как ездил с отцом на телеге в деревню Новороманово к дальней родне на Первомай. Весь ветреный весенний день ехали и нигде дальше тех мест Иван никогда не был, да война вон куда занесла, и неужто теперь было суждено тут и остаться. Беспощадный бой продолжал греметь совсем рядом, наплевав, что над деревней уже сгустились ранние зимние сумерки. И подумалось, кого ещё из земляков не стало в этот кошмарный день. Матвей? Витя? Гена? Знакомые ещё с курсов трактористов, в учебном полку они шибко сдружились.
Совсем замерзая, Иван вдруг увидел Томь – речку у Новороманово и безумно красивый вид на скалы на другом берегу реки. Но теперь от гордых каменных глыб отражались не солнечные лучи, а давил мороз такой силы, что и кишки пробирал озноб. Иван открыл глаза и испугался нависшей над ним темноты. Задремал-таки и не сразу понял, что страшный бой наконец-то закончился. Шёл мягкий добрый снежок и вокруг стояла такая тишина, какой Иван никогда и не слышал, даже в родном лесу. Те, далёкие от него, сибирские леса живыми были, а здешние, новгородские, умерли. Навсегда. Где творился такой ад, жизни быть уже никогда не может – это против законов природы. И лишь редкие звезды, мерцающие где-то невероятно высоко, уговаривали, жить надо. Обязательно надо, чтобы победить и вернуться в свой лес.
Иван с трудом перевернулся на живот и осторожно высунулся из воронки. Долго всматривался в темноту, оглядываясь вокруг. Никого. Простреленная нога больше не беспокоила, будто её и не было у него никогда. Иван бесшумно спустился обратно и достал у мертвого бойца документы. Попробовал закрыть ему глаза, но не смог – убитый уже окоченел. Взяв винтовки свою и погибшего да санитарную сумку, Иван выполз на край воронки и опять долго смотрел по сторонам.
– Прости, дружок ты мой дорогой, – тихо выдохнул Иван мёртвому солдату и медленно пополз искать батальон.
Хотел было сунуться в деревню, но догадался, у немца Мясной бор остался, иначе свои нашли бы Ивана уже сами, трофейщики рыскали бы поблизости. Но повсюду были только убитые. Равнодушно замёрзшие и безымянно расстрелянные в упор.
Между тем, остатки батальона собрались там же, откуда атаковали утром, и до них было недалеко. Но Иван полз долго, упрямо не желая думать, ни о чем, кроме того, что обязан добраться до своих. Хотя бы для того, чтобы сказать, солдат, которого он не сумел спасти, убит. Не без вести пропал, не в плен попал, а геройски погиб. И словно проворная ящерица, Иван полз и полз, замирая подолгу на месте да почти не чувствуя холода, задерживал дыхание, чтобы только не выдать себя. Полз всю долгую ночь, и когда подхваченный чьими-то руками, очутился на дне траншеи, не поверил, что смог. Выжил.
В госпитале, в Бологом, ногу хотели отнять сразу, доказывая, что началась гангрена. Но Иван не дал, заверив, до Берлина он теперь хоть без ног, без рук, а ползти будет, и раз так, то ногу лучше бы ему оставить. Врачи сдались и вытащили маленькую пульку, а после потянулись длинные утомительные месяцы лечения. Всю весну и всё лето маленькая ранка заживать упрямо не хотела ни за что, долго кровила и гноилась, и когда он, наконец-то, почувствовал, что может шевелить пальцами, счастье казалось ему нескончаемым. Правда, полностью сгибаться нога так и не стала, и пришлось до хрипоты в горле доказывать врачебной комиссии, что он и без того может бить гада, и даже злее, чем раньше. И что только врачи не делали, какие проверки не назначали, уговаривая солдата на комиссацию, но он оставался твёрд, и через год мытарств, выписался как нестроевой в запасной полк. Там-то и узнал с ужасом о гибели его армии под той самой деревней, где его ранило. На него недоверчиво смотрели и перешёптывались, а когда он прямо спросил, в чём дело, то Колька из Томска так и оглоушил: не должно, мол, Ивана здесь быть, потому как предатель он. И вся его иудова вторая ударная армия тоже предатели, раз уж сам командующий её сдался фашистам да перешёл на их сторону. И сразу Иван с Колькой подрались, да так, что насилу их разняли командиры, а комиссар потом с упоением длинную и нудную лекцию читал обоим о фронтом братстве. Потому ли или ещё от чего, но в итоге Иван с Колькой сдружились и осенью уже вместе топали к бушующему Днепру. Колька же и поручился за Ивана, что можно того из запасников в боевой полк переводить - не струсит и к немцу с поднятыми руками не рванёт.
И был дальше закадычным дружкам обычный стрелковый полк. Ивана назначили обозным и он, ощущая прилив сил, что опять занят настоящим солдатским делом, доставлял на захваченные плацдармы боеприпасы и другу своему Кольке, и всем батальонам, упорно дерущимся за деревню Крещатик. И поначалу Иван всё считал рейсы, но вскоре сбился со счёта и просто монотонно выполнял свою работу, без внимания на ураганный артогонь да постоянные авианалёты. Всё было, как и тогда, рядом с утонувшей в новгородских снегах деревенькой Мясной Бор. И даже снежок такой же, даром, что первый ещё, октябрьский, а не январский. Сорок третьего года надежд, а не отчаянного сорок второго.
За бои на Днепре Иван получил медаль, а потом были Украина и Молдавия, Румыния и Болгария, где опять зацепило шальным осколком, но легко и в госпитале на этот раз он валялся совсем уж недолго да догнал своих в Польше, радуясь, что дружок Колька из Томска живой и невредимый, и не смотри, что автоматчик. Удачливый.
О Победе Иван узнал в Циттау. В тот день к нему, не верившему, что война кончилась, подошёл Колька. Тихо присев рядом, земляк лукаво усмехнулся и раскрыл широкую ладонь:
– Глянь, у пленного фрица отнял. Знаю, нехорошо, да случай особый.
Иван взял у товарища значок и долго смотрел на него, не мигая да чувствуя, как нестерпимо ноет нога.
– Они его называют за отмороженное мясо, – засмеялся Николай. – Фриц этот бает, что за Волхов получил её. Это там, где и ты, значит, был тоже…
Повертев немецкую награду, Иван вдруг с силой швырнул её в придорожную канаву.
– Зачем? – досадливо крякнул Колька. – На память осталась бы…
– Не хватало пакости жалеть, – равнодушно пожал плечами Иван и показал на свою медаль «За Отвагу», полученную за переправу через Одер, когда прямо под носом у прорвавшихся фашистских танков, починил разбитую повозку, полную ящиков с боеприпасами. – У меня вон какая память есть и тоже за отмороженное мясо. Да, и у тебя иконостас хороший. Одолели мы их, Коль…
Из воспоминаний вернул внезапный ребячий визг. Дед Ваня поднял голову и только теперь увидел, что полдня просидел без дела на лавочке у дома. Из открытого в кухне окна, за которым споро шумела по хозяйству жена, сладко пахло свежими булочками и парным молоком, а нога совсем – совсем не болела. Впервые за много – много лет.
К деду Ване подскочили запыхавшиеся Костька и Митька с игрушечными автоматами в руках и наперебой загалдели:
– Дед Иван, дед Иван, а чего дед Андрей фашистами нас обзывает и палкой своей на нас грозится?
– Мы в войну играли, ему не мешали, а он гонит нас, матерится…
Дед Ваня внимательно посмотрел на детей, усевшихся на скамейку по бокам от него и крепко прижал обоих к себе.
– А вы, пацанята, у дома деда Андрея в войну лучше не играйтесь. Уж кому–кому, а ему войны на три жизни вперед хватит. Контуженный он и переживает, что птиц после войны ни разу не слышал.
Мальчишки удивленно посмотрели на старика и Митька хотел было спросить, что это значит «контуженный», да не подобрал нужных слов.
– Видели у него орден Красного знамени?
– Красивый такой? – уточнил Митька и гордо заявил. – Ни у кого в деревне такого нет, я точно знаю.
– Красивый, – грустно усмехнулся дед Ваня. – Орден этот зря не давали. Дед Андрей на войне командовал противотанковой пушкой и однажды в бою один остался у орудия да последним снарядом подбил фашистский танк. После, отстреливаясь из автомата по окружавшим его врагам, он раненого товарища на себе вынес к нашим. Вот так-то, ребятки…
– Вот это дааа, – восхищённо протянул Митька, но обиженно Костька перебил его.
– А тебе не досталось разве? Ты что ли зря медали получал? Тебе не хватит той войны на три жизни?
– И я не зря, – вздохнул дед Ваня, с тоской глядя на заходящее солнце. – И мне хватит, и всем нам хватит. Токма вот вам теперь войны не хлебнуть бы…
– Дед Иван, ну, расскажи, как тебя ранило на войне, – опять пристал Митька, как можно жалостливее. – Ну, пожалуйста, пожалуйста. Ну, интересно же…
Старик хитро взглянул на мальчишек, покряхтел и, легко поднимаясь со скамейки, по-молодецки подмигнул:
– А, ну, давайте, внучата, подсобите мне со скотиной управиться, а потом чай пить сядем, да так и быть, расскажу вам про войну…