Нормальный
В канцелярии второго батальона писарь Лена Халяпина заполняла ротный журнал. Слева от неё на стуле томился лейтенант Киселёв, три дня назад устроившийся в полк.
– …Там намного лучше… – говорила Лена.
– Где там?.. – Киселёв брал из книжного шкафа чью-то фуражку и пробовал ногтем прочность крепления орла к тулье.
– В ГУВД…
«…От школьной программы вернулась к мужу…» – соображал Киселёв и спрашивал, чтобы что-то спросить:
– Он там тоже на майорской должности?
– На капитанской… Не карьерист он у меня, видишь… Дурные вы все, мужики… Ты только пить не начинай – сопьёшься.
– Почему сопьюсь?
– А здесь все спиваются. Которые нормальные.
– А я нормальный?
– Нормальный… Видишь, видно по тебе…
Болтливая писарша отставляла журнал, смотрелась в зеркальце, пудрилась, подкрашивала губы: «Личико на мордочке нарисую…» Рассказывала то о математичке, замучившей сына математикой, то об удивительных ценах в Белоруссии. Вспоминала былую службу.
Начинала служить Лена с мужем на зоне. Когда ещё полк был конвойным. И там было хорошо.
– А здесь?..
– А что здесь?.. Здесь цирк бесплатный. Только никому не весело почему-то… Сам увидишь… Зря ты сюда пришёл.
В окно пробивались приглушённые команды. На плацу строился жидкими батальонными, дивизионной и ротными колоннами полк. От январского воздуха из форточки хотелось поёживаться. Но всё равно было душно.
– Командир полка у нас дикорастущий, – продолжала Лена.
– В смысле?.. какой?..
– Видишь, молодой-прыткий, с лапой на верху. Из академии к нам прибыл... Дикорастущий, потому что растёт как баобаб – карьерист. Здесь быстренько всё завалит, пойдёт на повышение. Там всё завалит…
– Он в Чечне сейчас?
– Приехал… На выходных. Скоро появится…
– А ротный был в Чечне?
– Борисенко?.. Зачем ему там быть?.. Ему и здесь хорошо. Он у нас с бойцов капусту стрижёт. Они сейчас с выезда богатенькие буратинки… Видишь, уже машину купил…
Резко открылась дверь (Киселёв вздрогнул). Зашла женщина в камуфляже:
– Ты слышала?.. Боец погиб на выезде…
– Откуда?
– Из третьего батальона.
– А-а… Это не наш… Чай будешь из термоса?..
Киселёв бросил на голову шапку, взял бушлат.
– Ты куда?.. Борисенко сейчас придёт с построения.
– Сейчас приду…
Застёгиваясь, Киселёв посмотрел на себя в зеркало в бытовом уголке, выровнял на голове новенькую шапку.
В расположении на заправленных кроватях лежали солдаты – человек пять или шесть. Один какой-то заморенный солдат сидел на табурете и иголкой с ниткой на всю длину руки подшивал подворотничок.
«Не наш… богатенький… из третьего батальона буратинка…» – бормотал Киселёв, идя по узкому коридору, мимо туалета, душевой, потом мимо поста дежурного и помещения столовой.
У КПП дневальные скрежетали лопатами – счищали с асфальта мокрый пепельный снег. Прошёл строй солдат, с автоматами, в бронежилетах и в касках, нахлобученных на шапки. Старший лейтенант покрикивал: «Подтянись… Яхин!.. Ногу взяли!..» Открывали ворота. В них с визгом въехал уазик, выкрашенный в милицейские цвета.
Отдав честь какому-то подполковнику, Киселёв вышел за КПП.
В кафе-закусочной он взял кружку пива. Подумал и попросил пятьдесят грамм водки. Есть не хотелось.
Здесь не было кондиционера, была открыта дверь. Играла блатная музыка. Пьяный майор, дымя сигаретой, говорил, что на боевые деньги нужно брать не машину, а дачу без прописки: «Обязательно дачу, а не квартиру!» С ним соглашался капитан – квартиру могут и так дать – всякое бывает. Другой капитан, в зимнем камуфляже, отстаивал машину.
– Вы нахватали блин-уже этих машин!.. И бьётесь один за другим по пьянке!.. – разъярялся майор.
Были и штатские – два пролетарского вида мужика, закусывающие сосисками, и компания студентов в углу.
Киселёв сидел у большого окна, рассматривал улицу.
Там бурлила жизнь. Люди шли на рынок и с тяжёлыми пакетами спешили на остановку автобуса или к маршруткам. Улыбающийся парень вышел из торгового павильона с букетом алых роз. Выезжали на тротуар и разворачивались замызганные машины.
На той стороне дороги знакомый Киселёву прапорщик долго покупал у бабушки сигареты: выронил пачку, нагнулся за ней, снова выронил.
У маршруток девушка с длинными ногами под короткой шубкой заигрывала с водителем. Девушка обернулась и оказалась некрасивой.
Дорогу перебегали школьники и собака. Загородив тротуар, солидный армянин в норковой шапке с достоинством ел пирожок. Его обходил идущий в закусочную капитан Борисенко.
«Нужно было взять сто», – подумал Киселёв, отхлёбывая ёрш.
В Ведено
На траве, расстегнув кителя под апрельским солнцем, полулежат старший лейтенант Павлёнок и майор Забуцкий.
Забуцкий, помятый и красный, говорит Павлёнку, маленькому и сердитому: – Вышел приказ: всем чернобыльцам орден Мужества. Мне Обойщиков: «Пиши наградной»... Мы с Полуэктовым. Водки. Захреначили наградной… Посылаем... Звонит Обойщиков: «Ты чё-то слабо написал. Не тянет на Мужество. Перепиши»… Я Полуэктова. Водки… Захреначили новый наградной. Посылаем... Звонит Обойщиков: «Ты чё охренел?!.. Тут как минимум на Героя, а максимум ещё награду не придумали такую. Перепиши»... Я Полуэктова, водку. Хренячим средний наградной. Отправляем... Ни ответа, ни приве…
– Дапиз…ц! – перебивает Павлёнок, – Восьмая командировка… Да!.. я в атаку не ходил… Но делал… что надо делать… задачи-б...я. Хоть бы нахер «За охрану общественного порядка»...
– Да это херня…
– Нормальная медаль! – Павлёнок ёрзает на траве и дуется как карапуз, лишённый игрушки.
Два солдата в защитных майках проносят флягу с водой. Бойцы из разведроты заходят на новый круг. На их лоснящихся торсах в такт качаются новенькие жетоны. Они бегут круг за кругом как часы с маятником.
К Павлёнку и Забуцкому подходит капитан Левченко с лицом побрившегося весёлого орангутанга. (Я думаю, что Левченко умеет шевелить ушами.) Солдаты с флягой шарахаются от бегущих разведчиков, разливая воду. Павлёнок кричит: «Ты чё ахринел, боец!?» – и порывисто сдаёт карты.
Левченко улыбается сердитому виду Павлёнка. Или он улыбается от весеннего солнца и молодости… а может от всего вместе, и от известия, что сегодня не поедим – Левченко трусит ехать в батальон и рад каждому лишнему дню в Ведено. «Ни хрена не поедем сегодня», – говорит Левченко, потягиваясь за веером карт.
Я не подхожу к ним, я «пиджак», и они меня не замечают. Мне неуютно, я хочу побыстрее в батальон.
Как я получил медаль «За отвагу»
Когда раздался взрыв и сучка Ичкерия с диким визгом бросилась под палатку, я рисовал схему опорного пункта цветными гелевыми ручками. Я схватил автомат, выскочил наружу, вжимая голову в плечи.
Боец был искромсан осколками. У другого бойца осколок сидел в ноге. Я колол ему промедол в ногу. Козак орал: «В ногу нельзя!!.. бл…дь!..» Запах тола, крови и мяса. Оседающий пыльный дым в ярком воздухе. Козак орёт, забивая стоны раненых. Ошарашенные бойцы сбились в окоп. Ичкерия прокралась к окопу и улеглась за бруствером, затаив дыхание. Умная собака не желала оставить людей в их беде. Люди гладили её и шептали ей в уши ласковые слова: «Ичка… умница… собака… хорошая…» Потом они зажарят её и съедят. Это будут другие бойцы… другого призыва… Зимой…
А тогда на бруствере стоял потерянный Сорокин в оливковом парадном берете, с красным лицом. Слёзы проступали на его детских щеках, как пот.
– Бл…дь!.. Сорокин!.. Сорокин!.. бл…дь! – бессмысленно орал Козак на всю Чечню.
Это были бойцы Сорокина. Двадцатидвухлетний мальчик вчера он приехал от Левченко с сапёрной командой. Его команда из восьми человек должна была помочь нам построить блиндаж.
У Левченко боец Сорокина подобрал гранату РГД-5 с отломанным усиком. С ввёрнутым запалом боец сунул гранату в карман разгрузки. Сейчас он искромсанный полутруп. Завтра он умрёт от потери крови по дороге в госпиталь.
Ясный, солнечный день. Мы с Сорокиным пишем рапорты за обеденным столом у палатки. Сначала он. Потом (когда Сорокин «ушёл с глаз, чтоб его, бл…дь, было не видно») пишу я.
Я пишу о том, что группа сапёров во главе с лейтенантом Сорокиным проводила инженерную разведку в полосе леса на подступах к ВОПу. О том, что, услышав выстрелы, я по приказу начальника штаба полка подполковника Козака выдвинулся к месту боя с одним отделением. Что группа сапёров подверглась нападению НВФ и под огнём превосходящих сил противника отходила на ВОП. Что огнём отделения я прикрыл отход сапёров и нанёс урон наседавшему противнику. Что в ходе этого боя был тяжело ранен один солдат из взвода Сорокина. И один солдат был ранен легко. Что сам я потерь не имею. Я пишу под диктовку Козака и два раза затушёвываю слово «бл…дь».
Я пишу на белом листе бумаги, купленном на большом рынке в Дышне-Ведено вместе с цветными гелевыми ручками и скотчем. Я помню, что день был особенно ясным. В тот день был виден снег на вершинах гор. Мне говорили, что эти горы уже в Дагестане, где нет войны…
Когда осенью 2001 года наш полк переформировали в отдельный батальон, меня вывели за штат. Я болтался по части под видом военного дознавателя, прикреплённого к прокуратуре. Планку я не носил.
Носить на полевой форме орденские планки, нашивки за ранения и все значки приказал командир полка, награждённый двумя орденами и медалью с мечами. Моя жена поехала в авиагородок и купила в военторге тёмно-красный ромб.
Ромб оказался за окончание института милиции. Других в военторге не было. Я носил его, чтобы что-то было на форме. Чтоб на меня не орали и дали спокойно уволиться. Но Козак помнил. Он сам подписал наградной и сам вручал мне медаль на плацу перед строем. У Козака была цепкая память топографа.
Мы столкнулись с ним у ворот второго КПП. Я отдал ему честь и принял вид военного дознавателя с неотложной миссией. В руке у меня был внушительный файл с выписками из приказов. Файл не помог мне.
– Карасёв, где твоя медаль?
– Какая медаль?
– «За отвагу», бл…дь!
– Так она ж на парадку…
– Я грю, планка-б...я!
– …Товарищ подполковник… вы же всё знаете.
Козак сдвинул повыше фуражку, огляделся, не желая свидетелей. И заговорил вдруг впервые с теплотой в голосе:
– Награды, Саша, на войне даются не за подвиги, а за время пребывания на передовой... Ты сколько там был?.. Растяжки в горпарке ищешь?
– …Ищу.
– Значит, достаточно... Всех нас нужно лечить… Голову… И знак участника носи. Ты не тыловая крыса – ты боевой офицер.
Он шёл к казармам через плац энергичной походкой коренного жеребца, тянувшего несдвигаемый воз, а во мне растекалось чувство радости.
Это было паскудное бабье чувство. Чувство задёрганной женщины, приласканной жёстким любовником... Я вышел за КПП, думая о том, что Козак неплохой, на самом деле, мужик… Что Козак – строгий, но справедливый офицер… Что Козак – храбрый офицер, больше всех ездивший в район и бесстрашно мотавшийся по всей Чечне с одним водителем в уазике… Когда Козак узнал о предстоящем назначении в Грозный (вместо спокойной должности здесь), он закрылся в кабинете и пил водку один. И это так душевно и по-человечески…
Я знакомился с девушками по дороге домой. Я стеснялся своей формы старлея, как клейма неудачника, но красивые девушки заливались смехом, легко оставляя мне номера телефонов.
Автор: Александр Карасёв
Публикуется в авторской редакции
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого!