Секретно
ХАРАКТЕРИСТИКА
Стрельцова Степана Сергеевича, 1930 г. р., русского, члена КПСС, образование высшее, подполковника милиции, старшего оперуполномоченного по особо важным делам МВД МАССР.
Стрельцов С.С. служит в органах внутренних дел с 1962 года. За годы службы проявил себя как отличный, исполнительный, надежный сотрудник. Последовательно прошел путь от постового милиционера до старшего оперуполномоченного по особо важным делам. Досконально знает систему МВД. Всецело предан делу, которому посвятил себя, – раскрытию преступлений. Имеет высокие показатели раскрываемости. С товарищами по работе поддерживает дружеские отношения. Пользуется уважением в коллективе. С гражданами вежлив, умеет расположить к себе. Отлично налаживает контакты со свидетелями и потерпевшими. К порученным заданиям относится неформально, отдавая делу все свое время, без оглядки на праздничные и выходные дни. Способен в короткие сроки создать агентурную сеть и организовать ее эффективную работу, направленную на раскрытие преступлений.
Работоспособный. Уравновешенный. Целеустремленный. Характер спокойный, ровный, выдержанный.
Отличный спортсмен. Кандидат в мастера спорта по мотокроссу. Неоднократный победитель и призер ЦС «Динамо» по стрельбе из пистолета Макарова.
Хороший семьянин. Воспитывает двух дочерей. В аморальном поведении не замечен.
Вредных привычек не имеет. Морально и психологически устойчив. В быту скромен.
Не снятых взысканий не имеет.
Награжден медалями СССР и знаками отличия МВД СССР. За успехи в работе неоднократно поощрялся руководством МВД МАССР.
Этот документ лежал в папочке на столе генерала, а я дописывал нижеследующее:
АВТОБИОГРАФИЯ
Я, Стрельцов Степан Сергеевич, родился в 1930 году в Саранске, в семье рабочих. В 1944 году, после окончания семи классов, продолжил обучение в ФЗУ. В 1945 году поступил на саранский Механический завод токарем. В том же 1945 году вступил в ряды ВЛКСМ. Работу совмещал с обучением в школе рабочей молодежи №3, которую окончил без отрыва от производства в 1947 году. В 1948 году был призван на действительную военную службу. Службу проходил в Забайкалье в пограничных войсках КГБ СССР. В 1961 году, после увольнения в запас, вернулся на родной завод. В 1962 году по комсомольской путевке был направлен для работы в органы внутренних дел. Проходил службу в роте ППС ГОВД Саранского горисполкома. В 1963 году был направлен для поступления в Горьковскую высшую школу милиции. В 1967 году, после окончания школы и присвоения специального звания «лейтенант милиции», вернулся в Саранск на должность участкового инспектора. В 1969 году был переведен в ОУР на должность инспектора уголовного розыска. В 1976 году поступил и в 1979 году с отличием окончил Академию МВД СССР. Принимал участие в оперативных мероприятиях по обеспечению Московской олимпиады. С 1969 года по настоящее время служу в уголовном розыске.
В 1968 году женился. Жена – Урявина Зинаида Васильевна, 1933 г.р. Имею двух дочерей – 1969 и 1972 г.р.
В 1973 году был принят кандидатом в члены КПСС. В 1974 году вступил в ряды КПСС.
Судимых родственников и родственников за границей и проживавших на временно оккупированной территории СССР не имею.
26 марта 1982 г Стрельцов С.С.
– Написал? – Шурик протянул руку за листком бумаги, на котором еще блестели непросохшие чернила от моей авторучки.
Полное имя Шурика – Александр Спиридонович Завьялов. Специальное звание и должность – генерал-майор милиции, министр внутренних дел Мордовской АССР Шурик он потому, что мы с ним знакомы страшно сказать сколько лет: родились и выросли на одной улице и ходили в одну и ту же школу, только он на три класса старше. Шурик был у нас в футбольной команде нападающим, а меня, как самого молодого, поставили на ворота, чтобы не затоптали старшеклассники. И так почти все школьные годы: большие пацаны носятся по полю, я ловлю мячи. Долгая, порой грубая игра со взрослыми, а не с ровесниками привела к тому, что у меня со временем развились скорость и реакция и появилось, если угодно, бесстрашие. Кто хоть раз в своей штрафной бросался в ноги нападающему команды соперника, чтобы взять мяч за мгновение до убойного удара по воротам, отлично меня поймет. Надо ли говорить, что Шурик, как и другие пацаны из команды, всегда и везде заступался за меня в школе и на улице? В милицию я пришел тоже по протекции Александра Спиридоновича. Был недокомплект личного состава. Шурик метнулся в райком ВЛКСМ и убедил комсомольского секретаря выписать путевку именно на мое имя.
– Кто-то же должен! – объяснил он мне свой порыв. – Не боись, вместе служить будем.
Так я стал милиционером, о чем ни разу не пожалел, на какой бы должности ни работал. «Кто-то же должен» – и никак иначе.
Справедливости ради надо сказать, что в «любимчиках» у министра я никогда не ходил. Шурик хоть и привел меня в МВД за руку, в дальнейшем, уже в уголовном розыске, был моим начальником сначала непосредственным, а после ухода на повышение – прямым и даже был одним из моих рекомендателей в партию, но на подведении итогов никогда спуску мне не давал. Пожалуй, спрашивал строже, чем с остальных сотрудников. Ни одной моей ошибки не оставлял незамеченной. Не знаю, насколько я хороший милиционер, но Шурик – руководитель, что называется, от Бога. Под его началом служится, нелегко, но со спокойной душой. Можно быть уверенным, что Александр Спиридонович, хоть и спрашивает с подчиненных по полной мерке, но в случае чего не выдаст и в сторону не увильнет.
И вот, он – генерал, министр, я – подполковник, опер, и разговор наш сейчас носит сугубо официальный характер.
– Написал, товарищ генерал, – я подал министру автобиографию, известную ему до последней запятой.
– Вот здесь еще распишись, – генерал подвинул ко мне номерной казенный бланк.
Я посмотрел: «подписка о неразглашении». Обычный казенный документ, предупреждающий об уголовной ответственности по статье УК РСФСР за разглашение сведений, полученных в связи с необходимостью службы. Простая проформа: любой опер за свою карьеру дает десятки таких подписок. Не вчитываясь, о чем меня предупреждают на этот раз, я царапнул свою подпись в правом нижнем углу: «Стрельцов».
– Официально предупреждаю вас, товарищ подполковник, – спокойно начал вводить меня в курс дела министр, – что о нашем с вами разговоре в Мордовии знают только двое: вы и я. Приказываю вам привести в исполнение приговор ИМН, ознакомьтесь с приказом.
В приказе с двумя нолями секретности значилось, что подполковник милиции Стрельцов Степан Сергеевич командируется в распоряжение начальника учреждения 398/СТ-3 в период с 29 марта по 29 марта 1982 года для исполнения приговора ИМН, то есть, в распоряжение тюремного начальства я поступаю всего на сутки, за которые обязан управиться.
Учреждение 398/СТ-3 – это исполнительная тюрьма в Новочеркасске, где сидят не подследственные в ожидании суда, а отбывают суровое наказание осужденные за особо тяжкие преступления рецидивисты, и за двадцать лет службы я бывал там дважды, когда требовалось передопросить сидельцев, устанавливая факты «героической биографии» их былых дружков, фигурантов по новым делам. Аббревиатуру ИМН расшифровать не сложно – исключительная мера наказания, проще сказать – расстрел.
Вопрос вскипел внутри меня, диафрагма подалась вниз, наполняя легкие воздухом, чтобы как из пневматической винтовки садануть в лицо генералу криком:
– Почему именно я???!!!
Невидимый, но надежный предохранитель не дал хода взведенному спуску, заряд не воспламенился, и воздух вышел из легких глубоким вздохом. Я знал ответ на этот вопрос уже много лет. Перевел взгляд на портрет Дзержинского на стене за креслом генерала, и Феликс Эдмундович, ласково прищурившись усталыми и умными глазами, немо подтвердил:
– Да, да. Ты всё правильно понял, товарищ подполковник. Кто-то же должен.
Ай да Шурик! Ай да молодец! В своем репертуаре Александр Спиридонович: двадцать лет служу под его чутким руководством, и всегда всё самое «сладкое» – на мой стол.
– Эксгумация? Стрельцов.
Плевать, что покойник уже год лежит в земле и от разрытой могилы запах с ног валит, а блевать мочи нет как охота, никакой респиратор не спасает
– Засада суток на трое? Стрельцов. Его пост – возле муравейника.
– Задержание особо опасного? Стрельцов.
А кто еще его возьмет? Будто младших оперов нет.
Я не жалуюсь, просто День милиции один раз в году, 10 ноября, а все остальные 364 дня как раз всё это и есть – эксгумации, поквартирный опрос свидетелей, справки, запросы, отчеты, засады, отдельные поручения, задержания и сопровождения. И много, много, много чужого горя и чужого «грязного белья». Горы человеческой подлости. Моря и океаны людской низости.
– Разрешите вопрос, товарищ генерал? – не удержался я и, когда брови министра, реагируя на мое панибратство, поднялись на достаточную высоту, все-таки спросил: – У них там своих исполнителей нет? Где мы и где Новочеркасск?
Генералы – мудрее и терпеливее своих подчиненных. В ответ на свой «неуставной» вопрос я получил спокойное разъяснение, что «своих исполнителей» в Новочеркасской тюрьме нет и никогда не было», что «их дело – только обеспечить исполнение приговора, будь то содержание под стражей или ИМН», что «для приведения приговора в исполнение исполнитель прибывает из той области, края или автономной республики, чьим областным, краевым или республиканским судом был осужден преступник», что «и в Мордовии был свой собственный исполнитель, но недавно он достиг предельного возраста и подлежит замене», что «отныне – я этот самый исполнитель и что все приговоры ИМН, которые постановит Верховный суд Мордовской АССР, приводить в исполнение буду я, пока в свою очередь не достигну предельного возраста», что «об этом я только что дал ему, министру внутренних дел МАССР, расписку», что «прослужив в органах двадцать лет пора было бы научиться не задавать лишних вопросов руководству».
– На передачу дел даю час, – напутствовал меня генерал, давая понять, что разговор окончен, – Инструкции получишь в секретной части под роспись.
В секретной части «под роспись» мне действительно дали пакет запечатанный пятью сургучными печатями. Внутри была та самая инструкция, регламентирующая порядок моих действий, начиная с момента вскрытия пакета и заканчивая докладом министру о выполнении приказа. Секретчица указала мне на письменный стол и пояснила, что рабочее место в моем полном распоряжении на неограниченно долгий срок, но вынести инструкцию из комнаты секретной части она мне не позволит, у нее тоже – инструкция. Содержание пакета, предназначенного мне, ей знать не положено, поэтому после прочтения она уничтожит его вместе с содержимым у меня на глазах в присутствии начальника секретной части, о чем будет составлен и подписан нами тремя соответствующий акт.
Как говорится, секретность – она и в Африке секретность. Мне запрещено не только распространяться о приказе, только что полученном от генерала, но и сообщать содержание инструкции кому бы то ни было, включая самого генерала. Я сел за стол и стал изучать инструкцию, благо она не была излишне длинной. Через сорок минут я выучил ее наизусть дословно, после чего был составлен «акт об уничтожении совершенно секретного пакета за номером таким-то».
Из секретной части я пошел к себе на третий этаж, где располагалось Управление уголовного розыска МВД МАССР. Мой непосредственный начальник, первый заместитель министра, курирующий уголовный розыск, был уже в курсе о моем краткосрочном откомандировании, поэтому сказал очень коротко:
– В 8:30 31 марта доложишь мне о своем возвращении и готовности вернуться к основной работе. До этого доклада ты никому не подотчетен. Проездные документы и командировочные получишь завтра утром в бухгалтерии. Больше не задерживаю.
Краткость – сестра таланта и начальства. Делать мне в родном кабинете было нечего, так как, согласно инструкции, я считался приступившим к выполнению совершенно секретного приказа министра и до 8:30 31 марта каждый мой шаг должен был соответствовать ей. Путь мой лежал в Верховный суд Мордовской АССР для ознакомления с приговором и материалами дела в отношении Пахомова Сергея Петровича, мерзавца и подонка, осужденного два года назад за серию убийств и изнасилований. Я это дело впрямую не вел, знал о нем весьма поверхностно, отрабатывая по нему лишь те или иные отдельные поручения.
Расстояние от Коммунистической, 75, где располагается МВД до Верхсуда на Льва Толстого, 21 – три квартала и те четверть часа, что я двигался от одного здания до другого я старался осознать, что мне в недалеком будущем предстоит оборвать жизнь другого человека, которого я никогда ранее не видел. На моем оперском веку бывало всякое, приходилось даже стрелять, но всякий раз я стрелял по ногам и лишь тогда, когда возникала реальная опасность для жизни – моей или непричастных граждан, а после стрельбы пачками писать рапорта и объяснения о правомерности применения оружия. Убивать мне еще никого не приходилось, хотя иногда, от знакомства с некоторыми субъектами при расследовании совершенных преступлений, и возникало такое желание. Но вот чтобы так, всерьез, взять и убить, пусть даже по приказу – нет, никогда.
Председатель Верхсуда суда был заранее осведомлен о моем визите в его епархию, потому что в своих речах был не пространнее замминистра:
– Необходимые вам материалы отложены для вас в архиве. Допуск – по предъявлении служебного удостоверения.
Полагая разговор исчерпанным, я поблагодарил председателя и спустился в подвальный этаж, где в тепле и сухости покрывались пылью дела давно минувших дней и совсем свежие. Молодая девушка-архивариус показала мне семнадцать томов уголовного дела, в ожидании моего внимания разложенных на столе стопками и тонкую пачку папиросной бумаги, на которой слепо был отпечатан приговор. Буквы были размыты настолько, что приходилось напрягать зрение, чтобы понять смысл написанного. Вероятно, секретарь суда зарядила в пишущую машинку сразу десяток копий и это был последний экземпляр.
– Будете изучать? – с робкой надеждой спросила архивариус.
– А что?
Мне не хотелось лопатить добрый пуд протоколов, постановлений и заключений экспертиз, вероятно оттого у меня в голосе появилась такая же надежда, что можно не читать всё от начала до конца и девушка меня за это не выдаст.
– Мне в шесть ребенка из садика забирать.
Сошлись на том, что она разрешает мне забрать с собой приговор «с возвратом», а к изучению материалов дела я могу приступить завтра с утра и в любое время. Я вышел на улицу с приговором во внутреннем кармане плаща и, кажется, впервые за день посмотрел не на дома, машины, асфальт и людей, а обратил внимание на природу.
Весна же!
Солнечная, с капелью и лужами, с грязным снегом и первой зеленой травкой на прогретых солнцем газонах.
Весна! Начало новой жизни!
Тут я вспомнил, что вместо «новой жизни» мне предстоит оборвать чью-то «старую», пусть эта жизнь – жизнь подонка и мрази, но живого человека. Человека, ныне изолированного от общества и потому не опасного для него. Человека, который вполне мог бы жить дальше и даже приносить некоторую пользу, выполняя самую примитивную работу в тюрьме или на зоне.
– Нет, ну почему непременно я?! – захотелось мне возмутиться,
Я действительно возмутился, но молча, про себя, не меняясь в лице и не привлекая внимания прохожих.
Дома я застал счастливую жену:
– Стёпа, смотри, – танцевала она от радости, – нам пришла открытка из универмага! Стёпочка, на холодильник! Ур-р-ра! У нас будет новый холодильник!
Кому что. Кому – новый холодильник, а кому – ехать за тыщу верст приводить в исполнение приговор ИМН.
– Да ты не рад совсем, бука? – супруга была не в силах перестать радоваться новому холодильнику, за которым простояли в очереди больше года, – У тебя неприятности на службе?
Что ей ответить?
Не имею права отвечать правду.
– Всё в порядке на службе. Кажется, меня даже повышают.
– Да ты что? – мысль возможном повышении мужа по службе не затмила радости от холодильника, – Куда уж выше-то? В министры или нас переводят в Москву?
Я обнял и поцеловал жену. Хорошая она у меня.
– Пока не знаю. Приеду из командировки, будет видно.
Не нарушив подписки о неразглашении, я сумел известить жену о наступивших в моей карьере переменах «в части её касающейся»: а) у меня перемены по службе, б) эти перемены позитивны в плане карьеры и материального достатка, в) я убываю в командировку, а посему как настоящая офицерская жена она должна не только кудахтать про холодильник, но и приступить к сборам любимого мужа в дорогу: чай – в термос, курицу – в фольгу, хлеб, яйца, огурцы – в пластмассовую коробку, соль, сахар, ножик, ложка – отдельно. Впрочем, можно не спешить: у меня еще нет билетов на руках и не получены командировочные.
– Где наши невесты? – мне захотелось «побыть в семье», чтобы все мои были дома: и жена, и дочки. В душе нарастала какая-то непонятная тяжесть, и хотелось спокойствия.
– Юлька в музыкалке, Катюша на секции, – промурлыкала жена и как бы невзначай прислонилась ко мне грудью.
Вот ведь! Скоро серебряную свадьбу справлять, а у нас всё еще медовый месяц. Люблю свою жену. С каждым прожитым годом люблю сильнее, гораздо сильнее, чем любил ее невестой. В другой день я был бы не против воспользоваться отсутствием детей и укрепить отношения с супругой, но в голове сидел приказ и заученная инструкция по его выполнению. Вот вернусь из командировки, тогда …
Приказ не выходил у меня из головы. За ужином почти не чувствовал вкуса чудесной жениной стряпни, перейдя в зал и включив футбол, не мог сосредоточиться на игре. Около девяти вечера я не выдержал и позвонил Шурику.
– Заходи, – коротко пригласил он.
Мы оба жили в «ментовском» доме, в одном подъезде. Моя семья – на седьмом этаже, Завьяловы – на третьем. Спуститься на лифте было делом пары минут.
– Выпьешь? – хозяин пригласил меня на кухню и прикрыл дверь.
– Нет, – мои мысли водкой не погасишь, – я не отказываюсь от выполнения приказа, но ты мне как друг объясни…
– Что?
В самом деле: что тут можно объяснять? Есть приговор. Этот приговор прошел все необходимые инстанции. Вина преступника доказана, и он приговорен к смерти. Этот приговор нужно привести в исполнение, и он будет приведен в исполнение. Какая разница: Стрельцов это сделает или Певцов? В судьбе приговоренного ничего не изменится и он будет неизбежно расстрелян в назначенный день и час.
– Я никогда не убивал людей.
– Я тоже никогда не убивал людей, поэтому нас с тобой никто не обвиняет в убийстве, – Шурик запнулся на секунду и вывел, – в отличие от преступника, чья вина доказана в суде. И не просто «доказана», не просто с обвинительного заключения переписали слово в слово в приговор, а каждый эпизод, каждое изнасилование, каждое убийство обсасывали со всех сторон. Где он стоял. Где стояла жертва. Что он делал. Что жертва делала. Как насиловал. Как душил. Как волочил тело. Как его прятал. И всё это, заметь, в присутствии родственников и друзей убитых. Можешь себе представить сколько слез было пролито матерями на процессе? Сколько людей желают скорейшей смерти убийце? Заслуженной смерти.
– У меня нет ненависти к этому человеку.
– Если бы у тебя была ненависть, если бы ты сам желал привести приговор в исполнение, если бы в тебе была хоть капля садизма, я бы никогда не остановил свой выбор на твоей кандидатуре.
– Но я опер, а не палач. Одно дело – в сердцах желать про себя «чтоб ты сдох, собака» узколобому «быку», который не желает «колоться» при очевидных доказательствах его вины, другое дело – самому, своим руками убить этого «быка».
– Твой предшественник был даже не опер…
В самом деле: я как-то упустил из виду, что кто-то исполнял приговоры ИМН до меня. Этот человек здравствует, живет со мной в одном городе, ходит по одним улицам, возможно, работает в одном здании на Коммунистической, сидит в соседнем кабинете, этажом выше или этажом ниже. И вот этот исполнитель не был опером. Тогда кто он? Участковый? Гаишник? Овощник? Следак? Пэпээсник? Опера – элита и основа основ МВД, и, оказывается, мой предшественник не принадлежал к этой элите? Не был опером и благополучно исполнял?
– Я все понял, Александр Спиридонович, – у меня не осталось больше вопросов к министру, – Всё сделаю как надо. Осечки не будет.
Наутро в бухгалтерии получил билеты и командировочные на три дня – десять рублей пятьдесят копеек. Мое проживание предполагалось в гостинице ГУВД Ростовской области. Поезд Пермь – Новороссийск отправлялся в 22:19 и у меня был в запасе весь день и вечер. Я направился в архив суда, чтобы ознакомиться, наконец, с материалами дела. Вчера не стал читать приговор на ночь глядя, чтобы не портить себе сон, и теперь мне придется вникать в совершенные преступления, что называется, с чистого лица. Вчера мы оба с девушкой-архивариусом немножко нарушили служебный долг. Она ушла чуть раньше с работы, а я не стал настаивать на немедленном ознакомлении с делом. Поэтому, поздоровались с несколько заговорщицким видом, будто называли друг другу пароль:
– Здравствуйте, я пришел на ознакомление.
– Добрый день. Ваше дело готово.
Раскрыл приговор.
Шесть эпизодов. Шесть убийств.
С декабря семьдесят шестого по март семьдесят девятого.
Елена К., 32 года.
Ольга Ш., 19 лет.
Елена О., 24 года.
Татьяна Т., 29 лет.
Наталья Ф., 34 года.
Оксана Р., 25 лет.
На этого урода половая активность нападала почему-то исключительно в холодное время года. Возбуждался от шарфиков, которыми впоследствии душил жертв.
Первоначальный допрос пока еще подозреваемого. Сбивчиво, путано, но дает признательные.
Допрос в качестве обвиняемого, при предъявлении обвинения на четвертые сутки после задержания. Уже конкретнее, яснее. Указывает время, место, способ совершения каждого изнасилования и убийства.
Повторный допрос через два с половиной месяца после ареста. Тут уже полные расклады. В подробностях.
Закрепление показаний на месте. Фото. Подследственный в наручниках дает пояснения на месте совершения преступления.
Эпизод с Еленой К.
Эпизод с Ольгой Ш.
Показания, фото в разных ракурсах.
Эпизод с Еленой О.
Показания, фото в разных ракурсах. Подследственный на манекене показывает что он вытворял с потерпевшей. Опер, пристегнутый к подследственному наручниками, отвернулся от манекена.
Фото с места обнаружения трупа. Фото из морга. Опухшее от удушения и начала разложения лицо Татьяны Т.
Фото с места обнаружения трупа Натальи Ф.
Везде – шарфики.
Шарфик вокруг горла Натальи Ф. Шарфик, брошенный возле тела Елены К. Шарфик, которым задушена Оксана Р.
Фото, фото, фото.
Фото с места обнаружения трупа, сделанные криминалистом дежурной бригады
Фото из морга.
Фото с показаний обвиняемого на месте.
Шесть эпизодов.
Шесть жизней.
Десятки фото по каждому эпизоду.
У Елены О. перед смертью потекла носом кровь. Фото крови на снегу. Даже на черно-белых фото видно, что это кровь и она, горячая, жгла снег.
Фото, фото, фото.
В сухом и светлом полуподвальном помещении судебного архива явственно повеяло мертвечиной, лежалыми несколько месяцев трупами.
На каждой черно-белой фотографии – мертвое лицо или мертвое тело.
И – шарфик.
Шесть жизней
Пять жён.
Четверо матерей.
Шесть детей стали сиротами из-за скотской похоти этой нелюди.
Изнасиловал и убил шестерых, а искалечил души – десяткам людей: мужьям, детям, родителям, подругам, родственникам.
Фототаблица самого преступника. Пахомов Сергей Петрович, 1949 г.р., русский, беспартийный, разведен, образование среднее специальное, ранее не судимый. Узкий лоб, мощные надбровные дуги, короткие прямые жесткие волосы, растущие в паре сантиметров от бровей, сближенные к переносице глаза, тяжелый взгляд, широкий нос с большими ноздрями, массивный, непробиваемый подбородок и маленькие ушки.
Вот и не верь после этого Ломброзо. Типичный дегенерат-убийца. Таких нужно арестовывать только за внешность.
Снова фото с места преступления. Здоровый упырь. Наручники на его лапищах смотрятся несерьезно, кажется, потянет посильнее и порвет сталь.
Фото Парамонова, отпечатки пальцев, опять его фото. Никакой мысли. Одна тупая звериная энергетика в тусклом взгляде близко посаженных гляделок, боксерской челюсти и лобовой броне питекантропа.
Приговор Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда Мордовской АССР:
– ИМН.
Кассационное определение Президиума Верховного суда СССР:
– Приговор оставить в силе без изменений.
Ходатайство о помиловании:
– Отклонено.
Как там у Достоевского? «Целый мир не стоит одной слезы ребенка».
Такое мог сказать только законченный подлец.
Да я сейчас готов был залить «целый мир» реками этих детских слез, лишь бы воскресить этих шестерых незнакомых мне женщин!
Заключения экспертиз.
Судебно-медицинские:
– Смерть наступила в результате асфиксии.
Перечень телесных повреждений. Для каждого трупа свой перечень, но вывод для всех один: смерть наступила от удушья.
Психиатрическая:
– Вменяем.
Стационарная психиатрическая:
– Вменяем.
Комиссионная экспертиза:
– Вменяем.
Наркологическая экспертиза:
– Алкоголизмом и наркоманией не страдает, в принудительном лечении не нуждается.
Заключения, заключения, заключения экспертиз.
Судебно-медицинская. Психиатрическая. Наркологическая. Трассологическая. Биологическая.
Вменяемый негодяй осознанно и трезво караулил, насиловал и душил своих жертв.
Не в пьяном угаре.
Не в сиюминутном помутнении рассудка.
Трезво.
Расчетливо.
Зная, что делать и имея предварительный план преступления.
Только ради удовлетворения своей животной похоти, только чтобы спермой брызнуть.
Скот.
За изучением материалов дела я не заметил, как подошел к концу рабочий день. Девушка-архивариус переминалась в нерешительности повторить свое вчерашнее предложение уйти пораньше.
– Всего доброго, – распрощался с ней.
Выйдя на крыльцо здания суда попытался разобраться в своих мыслях. Нет, я не начал ненавидеть этого ублюдка Пахомова. Как можно ненавидеть слякоть или навоз? Мы просто не лезем в слякоть, а коль уж необходимо, надеваем резиновые сапоги. Но теперь я понимал, что мне плохо от того, что где-то за тысячу километров от меня продолжает жить эта омерзительная тварь. Не отрабатывая оперативно-следственные мероприятия как опер, не расследуя это дело, как следак, не рассматривая его по существу как судья, а лишь слегка соприкоснувшись с ним, легонько покопавшись несколько часов в протоколах и заключениях по делу, посмотрев фотографии изнасилованных и убитых жертв, я не хотел чтобы Пахомов продолжал жить. Пойманный людьми и запертый в тесной клетке Новочеркасской тюрьмы этот зверь отравлял мне воздух тут, в моем родном Саранске. Мне было тяжело дышать, зная, что хоть одна микромолекула вдыхаемого мной воздуха могла быть выдохнута из легких этой чудовищной мрази.
В поезд я садился спокойный.
Заняв свое купе, я стал стелиться, стараясь не тревожить спящих соседей. Наутро завтрак не встал у меня колом в горле и обед в вагоне-ресторане также был съеден с аппетитом. Всю дорогу до Ростова я думал не о Пахомове. Всю дорогу я думал о том, что именно мне выпала удача избавить мир людей от него. Избавить мир от безнадежного подонка, потерявшего человеческий облик, а значит, сделать этот мир лучше. Мысленно, я благодарил министра за то, что остановил свой выбор на мне.
Изменить мир к лучшему удается немногим, и Шурик дал мне такой шанс.
В час ночи 29 марта поезд прибыл в Ростов. Взяв на вокзале такси, я прибыл в ГУВД. Оперативный дежурный, оценив из-за стекла дежурной части мой цивильный вид, вероятно, принял меня за гражданина. Доложил ему о прибытии и предъявил служебное удостоверение:
– Подполковник Стрельцов. Отметьте, пожалуйста в журнале время моего прибытия.
Дежурный был в курсе:
– Ждем вас, товарищ подполковник. Проходите, пожалуйста, в дежурку. Я сообщу о вашем прибытии.
В дежурке мне были предложены кресло, чай и бутерброды, а оперативный стал докладывать обо мне по телефону.
– Вас уже ждут, – сообщил он, положив трубку.
В самом деле, с улицы в вестибюль ГУВД зашел капитан в форме внутренней службы и позвонил в дежурку.
– Вы Стрельцов? – обратился он ко мне, после того как был впущен внутрь.
– Так точно, – подтвердил я.
– Разрешите ваши документы?
– Пожалуйста, – я протянул служебное и командировочное удостоверения капитану.
– Заместитель дежурного помощника начальника учреждения, – представился капитан, возвращая мне документы, и назвал свою фамилию, которую мне не обязательно было запоминать. – Прошу в машину.
У крыльца ГУВД стояла машина учреждения – обыкновенный уазик, на котором нам предстояло проехать полсотни километров до тюрьмы. Капитан предупредительно открыл дверцу, пропуская меня на неудобное заднее сиденье. Уазик покружил по улицам, выезжая из города, на трассе водитель лишь незначительно прибавил газу, ввиду темного времени суток оставаясь в границах благоразумия. Около трех часов ночи мы подъехали к тюрьме и встали перед шлюзом. Жужжа электромотором, дернулась и поплыла в сторону огромная металлическая створка ворот. Уазик въехал внутрь и остановился перед второй створкой, такой же огромной.
– Прошу, – капитан пригласил меня выйти из машины.
Уазик стоял в полумраке межшлюзового пространства, освещенного двумя настенными лампами за толстыми мутными плафонами. Открылась дверь в дежурное помещение, через которое водили на этап и с этапа осужденных, и стало светлее. Капитан пригласил меня пройти внутрь.
Внутри меня встретил майор:
– Дежурный помощник начальника учреждения, – в эту минуту его фамилия была излишней информаций для меня. – Попрошу ваши документы.
Я протянул ему те же документы, которые час назад давал на осмотр капитану в дежурной части ГУВД.
– Прошу следовать за мной, товарищ подполковник.
Майор развернулся и повел меня в административный корпус, открывая множество дверей на нашем пути устройством, более похожим на заглушку от телевизора, нежели на ключ: все замки были электрические. Шедший за мной капитан закрывал открытые майором двери. Перед дверью с надписью «начальник учреждения» майор остановился и постучал.
– Да, – донеслось из-за двери.
Майор отрыл дверь и, жестом показав, что я могу войти, вошел прежде меня.
– Товарищ полковник, подполковник Стрельцов доставлен. Московское время три ноль семь.
– Хорошо, Иван Ильич. Отметку в журнале сделаете позже. Присутствуйте, – из-за стола вышел полковник внутренней службы и направился ко мне, чтобы обменяться приветственным рукопожатием.
– Здравствуйте, Степан Сергеевич, – пожал он мне руку, – Разрешите ваши документы?
Я подал документы третий раз за последний час и осмотрелся.
Небольшой кабинет отделан панелями ДСП, клееными шпоном «под дуб». Рабочий стол буквой «Т», стулья возле стола и возле стены. Четыре лампы дневного освещения на потолке. Два зарешеченных окна. Над рабочим столом – портрет Дзержинского. На стульях возле стола сидели двое. Первый был в черной прокурорской форме с петлицами советника юстиции, второй – в белом медицинском халате, из-под которого виднелась армейского образца рубашка и армейские брюки с краповым кантом внутренних войск. Эти двое разглядывали меня с тем же интересом, с каким я разглядывал всех, кто сейчас находился в кабинете.
– Инструкцию знаете? – спросил начальник учреждения.
– Так точно.
– Довожу порядок исполнения приговора.
И без того серьезная обстановка сделалась суровой, никто не улыбался, не кашлял, не скрипел стулом или сапогом. Полковник говорил в абсолютной тишине.
– Сейчас вы получите в оружейной комнате дежурной части пистолет Макарова с боевыми патронами. Отсоедините магазин, проверите наличие и количество патронов. Распишетесь в получении оружия и патронов к нему. Количество патронов укажете цифрами и прописью. Затем мы все следуем на пост номер два. Непосредственно на пост номер два заходит один дежурный помощник. По его приказу контролер открывает кормушку в камере приговоренного, сковывает ему руки наручниками, после чего на пост заходим мы. Вы и врач остаетесь возле входа на пост, а я с прокурором следую в камеру приговоренного. Прокурор оглашает приговор и сообщает приговоренному, что его ходатайство о помиловании отклонено. После этого дежурный помощник и контролер поворачивают приговоренного спиной к двери. Я от двери подаю вам сигнал рукой о начале движения. По моему сигналу вы обнажаете пистолет, приводите его в боевое положение, заходите в камеру и стреляете в голову приговоренного так, чтобы постараться причинить смерть после первого выстрела и не причинять ненужных мучений. После того, как врач констатирует смерть, вы сдаете дежурному помощнику оружие и в его сопровождении проходите в мой кабинет, чтобы расписаться в акте о смерти и в акте об исполнении приговора. С того момента, как вы распишетесь в получении оружия, и до того, как вы его сдадите обратно, вам запрещается вступать с кем-либо в разговоры, обращаться с вопросами и просьбами к кому-либо, так же как и всем сотрудникам учреждения запрещено обращаться к вам. Вопросы?
– Никак нет.
Вот так!
Никаких тебе «как доехали, товарищ подполковник?», «как ваше здоровье, не желаете ли чайку с дороги?». Раз доехал, значит здоров и готов к выполнению приказа. Пожалуй, оно и к лучшему, когда без лишних антимоний. Мне с тюремным людом детей не крестить, я им тоже без интереса. У них – своя епархия, у меня – своя.
Без долгих разговоров сделать то, зачем приехал.
И мне легче, и им легче.
Человек же всё-таки…
…Был.
Гражданин.
Хоть и скот.
В дежурной части получил пистолет, отсоединил магазин, пересчитал патроны, проверил работу спускового механизма, поставил на предохранитель, вставил магазин на место.
Унылое место – тюрьма.
Давит.
Я – вольный человек, не преступник, подполковник милиции, а и меня стало давить, когда мы шли от административного корпуса к корпусу с постом номер два. Одна из самых старых тюрем Советского Союза, заметно осевшая в землю. Стены в метр толщины. Двери, замки и решетки. Пока шли на место, и не сосчитать, сколько дверей открылись-закрылись, недобро поискрив электрозамками. Мне показалось, их было не меньше двадцати.
Отсюда не сбежишь.
Отсюда и не сбегают. За сто с лишним лет ее существования ни одного побега.
Никто не предложил мне снять пальто, и я шел по тюремному двору в том, в чем был в поезде: в цивильном костюме и пальто.
Зайдя в корпус, мы прошли в блок, в котором располагался пост номер два.
Дежурный открыл две двери. Прежде чем открыть следующую, он дождался, пока затворят предыдущую. Перед третьей дверью дежурный остановился и позвонил. Звонка не последовало, вероятно, на посту зажглась лампочка, потому что в коротком времени контролер посмотрел в глазок, увидел нас и вставил со своей стороны ключ в замок. Дежурный вставил ключ снаружи и дверь открылась. Я понял, что ни войти, ни выйти одному человеку через эту дверь невозможно, требуется одновременное нажатие двух ключей в замки по разную сторону двери. Если, допустим, контролеру на посту станет плохо, то блок законсервируется и дверь придется ломать, поэтому я не удивился, увидев внутри троих контролеров вместо одного.
Неярко освещенный коридор.
Десять камер слева по коридору, десять камер справа.
Все двери обиты железом. В них прорублены «кормушки» и просверлены глазки.
И – тишина.
Давящая.
Мёртвая.
Метровой толщины стены и плавные своды гасят любой звук.
В камере можно хоть орать, хоть духовым оркестром репетировать – в соседних камерах тебя не услышат.
Контролер открыл кормушку в камеру приговоренного и повозился возле нее, защелкивая наручники на его запястьях.
Удивительно, но я был спокоен. Когда начальник, дежурный помощник и прокурор прошли к камере приговоренного, а мы с врачом остались у входа, я мысленно возразил Достоевскому:
– Так ты, Федор Михалыч, говоришь, что «целый мир не стоит одной слезы ребенка»? А я вот сейчас…
Прокурор вошел в камеру, чтобы зачитать приговор и сообщить об отклонении ходатайства о помиловании. Начальник остался в коридоре возле открытой двери, готовый подать мне сигнал, как только прокурор закончит.
– …а я вот сейчас не «одну слезу» пущу, а целую пару капель крови и вышибу ложку мозгов, если они у этого Пахомова когда-нибудь были. Уверен, что «целый мир» сделается после этого только светлее и чище.
Начальник махнул мне рукой.
Пистолет был у меня в ладони с момента получения. Я снял его с предохранителя, дернул рамку и, положив палец на спусковой крючок, уверенными шагами пошел выполнять приказ министра об исполнении приговора ИМН.
Зайдя в камеру, я обнаружил вжавшегося в стену бледного прокурора и приговоренного, которого держали под руки дежурный помощник и один из контролеров. Бледность прокурора подчёркивалась черным форменным мундирчиком и была заметна даже в неверном сумраке камеры.
Самое большое, самое значимое, то, что закрыло для меня и камеру со всем ее скудным скарбом, и бледного прокурора, и двоих сотрудников тюрьмы, держащих приговоренного за руки, был затылок.
Затылок приговоренного.
Затылок круглой его головы с короткими, прямыми жесткими волосами.
Я выстрелил в этот затылок, успел заметить, что пуля вошла близко к макушке и быстро вышел, пробыв в камере едва ли больше четырех секунд.
Вошел.
Увидел.
Выстрелил.
Опустил оружие.
Развернулся и вышел.
В нос ударил резкий запах, глаза, против воли, заслезились.
Доктор тыкал мне в нос ватным тампоном.
– Вы в порядке? Как вы себя чувствуете? – беспокоился он, суетясь возле меня.
Я чувствовал, что в носу у меня противно, глаза слезятся и необходимо скорее сдать оружие.
– Это нашатырь, – оправдывался врач, – по инструкции я должен применить к вам сильный раздражитель, чтобы переключить ваши эмоции.
– Вам это удалось, – успокоил я его.
Подошедший начальник своим видом напомнил нам, что мы оба с доктором нарушили его распоряжение – допустили неслужебный разговор до того, как я сдам пистолет.
– Разрядить оружие, – скомандовал полковник, – поставить на предохранитель, сдать дежурному помощнику.
– Есть, – мне привычнее выполнять команды, чем задумываться о своем самочувствии.
Стало легче.
Пистолет был разряжен и поставлен на предохранитель, и, пройдя бесконечной чередой тяжелых дверей с электрозамками, я через несколько минут сдал его дежурному в оружейной комнате. Дежурный осмотрел оружие, пересчитал патроны и пододвинул ко мне ведомость об израсходовании одного патрона.
Я расписался в указанном месте.
– Прошу проследовать в кабинет начальника, – теперь майор мог разговаривать со мной свободно.
В кабинете начальника учреждения присутствовали все те, кого я видел по приезде: начальник, прокурор, врач и стоящий возле меня дежурный помощник.
– Прошу вас расписаться в актах, – обратился ко мне полковник, – давайте ваше командировочное, я сделаю отметку.
Пока я расписывался в тюремных актах, начальник тюрьмы расписывался в моем командировочном удостоверении.
– Печать вам поставит дежурный помощник. Вот ваши билеты на поезд. Сейчас вас отвезут в город. Можете быть свободны.
Не велеречив полковник. Не зря свои погоны носит.
Ни тебе граненого стакана водки «за помин души», ни «как вы себя чувствуете?». Сухо и строго по-служебному: выслушивание доклада о прибытии, необходимый предварительный инструктаж, выполнение приказа, проверка исполнения, разрешение быть свободным.
Не знаю почему, но мне казалось, что при приведении в исполнение приговора ИМН все сопричастные как-то поминают новопреставленного. Хотя бы стаканом водки. Оказывается, нет, не поминают. Для тюремщиков это такая же процедура, как принятие или отправка осужденных для дальнейшего этапирования. Кому придет в голову отмечать водкой очередной этап заключенных?
Так же и с очередным расстрелом.
Процедура.
Не более того.
Разве что майор пожал мне руку теплее начальника и посмотрел в глаза на прощанье почеловечнее:
– Всего доброго, Степан Сергеевич.
В межшлюзовом пространстве нас ожидал уазик, на котором я приехал в тюрьму для приведения приговора в исполнение. Сопровождавший меня капитан догадался уступить мне переднее сиденье. Открылись внешние ворота и уазик стал сдавать задом, выезжая из шлюза. Я посмотрел на часы: было без пяти четыре утра.
Странно: мне показалось, что я провел в тюрьме часов шесть, тогда как я находился в ней ровно сорок восемь минут.
Тягостное место.
Как только люди тут служат?
Я посмотрел на выданные мне билеты. Поезд Адлер – Новосибирск. Время отправления 5:33. У меня впритык времени добраться до вокзала, перекусить в буфете пирожком с жидким чаем и искать свой состав и вагон на платформе. Наверное, так специально было подгадано, чтобы за спешкой на поезд у меня не возникали ненужные мысли в голове.
В одном со мной купе ехала семья: папа, мама, дочка лет шести. Не я разбудил их ранним вторжением, их разбудили остановка и стоянка поезда на крупной станции, гомон и суета прибывших, отъезжающих, встречающих и провожающих. Весь людской шум, разумеется, время от времени перекрывает зычный голос проводницы.
Когда я вошел, семья уже не спала, а лежала в разобранных постелях. Папа смотрел в окно с верхней полки, мама сидела на нижней, девочка плющила носик о стекло от любопытства рассмотреть огромный и незнакомый город Ростов. Наверняка это ее первое в жизни большое путешествие.
У меня был билет на нижнюю полку, но я не спал ночь и, кроме того, постеснялся проявить негалантность к юной леди и ее маме.
– А вы тоже с Новосиба? – девочка обернула ко мне свое милое личико с горящими от любопытства и впечатлений глазенками, – меня Люба зовут.
– Нет, Люба, мне выходить раньше. Меня зовут дядя Степа.
– Дядя Степа, милиционер! – подразнила меня Люба, – Вы вправду милиционер?
– Любочка, все дяди Степы не обязательно милиционеры, – урезонила дочку мама.
– Я вправду милиционер, – признался я, – я вам не очень помешаю, если постелю себе вот тут, на второй полке?
Размотав матрас и постелив белье я забрался на верхнюю полку. Поезд, тронувшись, принялся неторопливо отсчитывать колесами стыки рельсов, а я попробовал осмыслить происшедшее со мной.
В Ростове я пробыл совсем недолго: каких-то четыре с половиной часа назад я только сходил с поезда – и вот, столько событий, впечатлений. Несомненно, это были самые важные четыре часа в моей жизни. За эти четыре часа я сделал для общества больше, чем успел сделать за сорок с лишним лет жизни.
Определенно, мне стало спокойнее.
Веселый щебет Любочки внизу возле окошка, ее счастливые восклицания – «ой, коровки!», «папа, смотри, колодец!» – облегчали душу. Этот мерзавец Пахомов Сергей Петрович 1949 года рождения уже никогда не сможет обидеть ее и ее маму. Пусть в мире еще много мерзавцев, но на то и существуют репрессивные органы государства, чтобы фильтровать общество, избавляясь от вредоносных субъектов.
Удивительно как способно сознание растягивать время и спрессовывать впечатления. Сколько я пробыл в камере? Секунд шесть? Меньше?
Я пробыл столько, сколько понадобилось для того, чтобы войти, нажать на спусковой крючок и немедленно выйти вон.
Однако в память впечаталась и сейчас всплывала картинка увиденного.
Полутемная камера. Слева – незастеленная кровать с солдатским хлипким одеялом. Справа – вжавшийся в стенку, бледный прокурор. Впереди меня дежурный помощник и контролер держат под руки Пахомова. Они не держат его, они его поддерживают. Приговоренный всё понял, и силы оставили его. Не духовитый оказался убийца и насильник. Характера не хватило достойно и по-мужски встретить смерть. Ноги не держали подонка в его последние секунды, подкосились под ним, и сотрудники тюрьмы поддерживали его за руки, чтобы он стоял хотя бы на коленях.
И затылок.
Звук выстрела, отраженный от стен и полукруглых сводов потолка, весь остался в камере. После выстрела у меня зазвенело в ушах, и тут же в нос ударило нашатырем.
Впечатлений от слов «впечатались намертво» у меня было много. Я устал.
«Как вы себя чувствуете?» – вспомнил я врача и заснул.
Проснулся я уже ближе к вечеру. Поезд подъезжал к Таловой.
За окном темнело. Любочка что-то рисовала на листке бумаги за столом. Ее папа лежал в полуметре от меня и читал «Науку и жизнь». Мама рассеянно наблюдала за творчеством дочери.
И никакого Пахомова больше нет на свете. Я избавил планету от его присутствия.
30 марта 1982 года в 6:18 точно по расписанию поезд прибыл на станцию Саранск. До моего доклада заместителю министра о прибытии и министру об успешном выполнении приказа оставалось двадцать шесть часов двенадцать минут.
Когда я своим ключом открыл дверь и вошел в квартиру, жена еще не успела уйти на работу.
– Степка приехал! – обняла меня, будто мы сто лет не виделись, – ты уехал и не сказал мне: можно деньги на холодильник снять с книжки или нет?
– Какой холодильник? Какая книжка? – опешил я, – Ах, холодильник… Снимай, конечно!
Автор: Андрей Семёнов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого!