Любительский перевод детективного романа кубинского писателя Леонардо Падура. Книга 1. Pasado perfecto / Безупречное прошлое (1991)
(Стр. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19 )
------------------------------------------------------------
(Воспоминания)
Рассказ назывался «Выходные дни» и представлял собой автобиографическую историю. Все начиналось воскресным утром, когда мама моего персонажа (моя мама) разбудила его: «Вставай, сынок, уже половина восьмого». Он понял, что в то утро не успевает ни позавтракать, ни поваляться в постели, ни поиграть в мяч, потому что было воскресенье, и ему нужно было идти в церковь, как и каждое воскресенье, в то время как его друзья («Принесла их нелегкая», – как говорила его мама) проводили то воскресное утро отдыхая, слоняясь по окрестностям и устраивая игры в мяч или бейсбол в переулке на углу или на пустыре у карьера. Я казался себе атеистом, читал Боккаччо, где в предисловии объяснялось, что значит быть атеистом. И тот факт, что я был вынужден ходить в церковь не мешал мне быть атеистом, потому что в это время я хотел тусоваться с друзьями. Мне пришло в голову написать рассказ, но не будучи явным атеистом, а скорее предполагаемым, я применил «теорию айсберга», о которой пишет Хемингуэй. Этот рассказ я и принес с собой на семинар.
' Принцип айсберга или теория бездействия — художественный приём, заключающийся в том, что на открытом уровне произведения содержится лишь небольшое количество информации, необходимой для понимания его идеи, в то время как большая её часть неявна и скрыта.
Было что-то невероятное в ощущении себя писателем. Хотя семинар, по правде говоря, выглядел как сборище сброда. Здесь было все, что угодно: от пары признанных школьных чудаков до капитана баскетбольной команды, который сочинял очень длинные сонеты; от Адиты Велес, такой милой и такой хрупкой, что невозможно было представить её в повседневной жизни, до красавчика Мики - школьного ловеласа, который еще не написал ни строчки в своей жизни, потому что еще искал свою музу; от темнокожего Панчо, который постоянно прогуливал занятия, до учительницы литературы Ольги, которая руководила всем этим сборищем; вдобавок я и Хромой, который был душой компании. Про него говорили: «Да, он поэт». Все потому что он уже опубликовал несколько стихов в журналах. Он носил белые рубашки с жестким воротником и длинными рукавами, закатанными до локтя, и не потому, что он был поэтом или чем-то подобным, просто у него не было других белых рубашек, в которых можно было пойти в школу. И он довершал свой образ воротничком и галстуком, которые носил еще его отец в качестве торгового представителя в Венесуэле в пятьдесят пятом году, в то время, когда он сам еще не родился. Он был венесуэльцем, но родом из Ла Вибора, и именно ему пришло в голову издавать литературный журнал, сам того не подозревая, он выпустил джина из бутылки.
Мы собирались по пятницам днем под деревьями, которые росли на площадке для физкультуры, и учительница Ольга приносила большой термос с холодным чаем. Мы до ночи критиковали наши стихи и рассказы, были слишком критичны по отношению к друг другу, всегда ища равновесие в исторических фактах, были ли это идеалы или реальность, искали тему и докапывались до сути. А те глупости, которым нас учили на уроках, мы уже не хотели читать, несмотря на то, что наша учительница Ольга никогда не упоминала о них и каждую неделю читала нам главу из классики. Было очевидно, что чтение ей нравилось, потому что она чуть не плача рассказывала нам, что это настоящая литература. Мне она казалась похожа на волшебницу, в которую я чуть не влюбился, хотя я был парнем Куки и вдобавок был влюблен в Тамару, а у учительницы Ольги на лице были оспинки, и она была на десяток лет старше меня. Тем не менее, именно она согласилась, что было бы хорошей идеей каждый месяц выпускать журнал с лучшими произведениями литературного семинара.
Яблоком раздора стали так называемые «лучшие произведения», потому что мы все писали очень хорошие тексты, но нам нужно было уместиться в журнал. Хромой сказал, что в нулевом номере будут лучшие. Я был удивлен названием «нулевой выпуск», который в действительности будет первым, потому что ноль – пустота. «Ноль» мне казался чем-то вроде журнала с пустыми страницами, в лучшем случае, журнала, которого не существует. Мы решили быть очень требовательными, и выбрали с учительницей только то, что вызывало доверие. Выбрали мои «Выходные дни», и мне не сиделось на месте, ведь я стану настоящим писателем, а Тощий и Кролик были очень довольны, и Кролик очень завидовал, что я наконец-то буду публиковаться. В нулевом выпуске также были два стихотворения Хромого, рассказ темнокожего Панчо, рецензия Адиты на пьесу школьного драмкружка, рассказ Кармиты и редакционная статья учительницы Ольги, которой она представит в школе нулевой выпуск нашего литературного журнала. Вот такое собрание сочинений.
В нашем журнале предполагалось десять страниц, для этого Хромой получил две пачки бумаги, чтобы вышло сто экземпляров. Учительница Ольга договорилась в школьном офисе о наборе текста и копировании, а мне каждую ночь снилось, как я увижу журнал и поверю в то, что я уже настоящий писатель. Наконец мы изготовили журнал, провели ночь сшивая листы и скрепляя их, а на следующий день утром мы стояли у входной двери школы и раздавали ее людям, даже Хромой не закатывал рукава рубашки и выглядел как официант, а учительница Ольга смотрела на нас с лестницы, она гордилась и был счастлива. Это был последний раз, когда я видел, как она смеялась.
На следующий день школьный секретарь вызвал нас поочередно на совещание в дирекцию. Мы ощущали себя писателями и были такими наивными, что надеялись получить дипломы в дополнение к поздравлениям и другим поощрения за новаторский журнал. Когда директор велел нам присесть, там уже сидели заведующая кафедрой испанского языка, которая никогда не посещала наш семинар, секретарь по делам молодежи и Рафаэль Морин, который дышал так, как будто у него была астма.
Директор, которого вскоре снимут в должности из-за скандала с водой в школе, был довольно жёсткий в своих словах: «Что означает девиз журнала о том, что коммунизм сравним по размеру с солнцем? А социализм тогда, что по-вашему? Что имела в виду Адита Велес, критикуя пьесу о политических заключенных в Чили? Он хотела свести на нет усилия театральной группы и смысл пьесы? Почему все стихи в журнале любовные и нет ни одного посвященного делу Революции, жизни мучеников, Родине? Почему рассказ Конде на религиозную тему, и почему он избегал высказываться против церкви и ее реакционных догм?».
Мы были как будто в тумане, когда он остановился перед худышкой Кармитой, было очевидно, что бедняжка дрожит, и участники собрания качали головами. Директор спросил: «Почему опубликовали рассказ ученицы Кармен Сендан на тему девушки, которая совершает самоубийство из-за любви?». Он так и сказал «тема», а не «предмет». Далее он продолжил: «Неужели это тот образ, который мы должны создавать для сегодняшней кубинской молодежи? Это тот пример, который мы предлагаем вместо того, чтобы подчеркивать чистоту, самоотверженность, дух самопожертвования, который должен преобладать в новых поколениях?». И в этот момент джин вырвался из бутылки.
Учительница Ольга встала, она была пунцовая: «Позвольте Вас прервать, товарищ директор», - сказала она и посмотрела на заведующую кафедрой, которая отвернулась и принялась ковырять ногти, потом на директора, который выдержал ее взгляд. «Я должна кое-что сказать вам», – после чего она высказала много всего: о том, что было неэтично узнавать таким образом о предмете собрания (она сказала "предмет", а не "повестка"); о том, что она полностью не согласна с применяемым методом воздействия, который так сильно напоминает суд инквизиции; о том, что она не понимает, как возникло непонимание усилий и инициативы учеников; о том, что только политические троглодиты могли интерпретировать статьи журнала подобным образом. В конце она сказала, что не видит никакого диалога, поэтому с учетом обвинений и дремучей точки зрения, которую директор явно одобряет, она просит сделать ей одолжение и подписать документы на увольнение. Она сказала, что не может продолжать здесь работать, несмотря на то, что тут такие отзывчивые, хорошие и достойные ученики, как мы. Она указала на нас, затем вышла из кабинета, а я никогда не забуду, как она краснела и плакала, и у нее уже как будто не было оспинок на лице, в этот момент она стала самой красивой женщиной в мире.
Мы стояли застыв, пока Кармита не заплакала, а Хромой не посмотрел на собрание, которое нас судило. Потом Рафаэль поднялся, улыбнулся и встал рядом с директором. «Товарищ директор», – сказал он, – «после этого безобразного инцидента, я полагаю, что хорошо бы было поговорить с учениками, потому что все они отличные товарищи, и я думаю, что они понимают, о чем Вы их спрашивали.».
Он положил руку на плечо худышки: «Ты сама, Кармита, разве не думала о последствиях своей истории о самоубийстве? Но мы должны быть настороже, верно? И я полагаю, что лучше всего доказать, что вы можете выпускать журнал в соответствии с требованиями нынешнего времени, в котором мы можем подчеркнуть чистоту, самоотверженность, дух самопожертвования, который должен преобладать в новых поколениях. Верно, Кармита?» И бедная Кармита сказала: "Да", – не зная, что она соглашается с Рафаэлем раз и навсегда.
Я же сомневался прав ли он, но я не мог забыть учительницу Ольгу и то, что они сказали про мой рассказ. А потом Хромой встал и сказал, что не считает критикой это собрание и тоже вышел. Это стоило ему годичного ограничения в правах и дурной славы. «Он всегда была конфликтным и высокомерным типом, а после публикации его нескольких стихотворений стал еще более упрямым», – сказала заведующая кафедрой, глядя ему вслед. А я хотел умереть на месте, потому что мне было страшно.
Я потерял дар речи, но я не понимал своей вины, ведь я только написал о своих чувствах и о том, что со мной случилось, когда я был ребенком. Я написал о том, что мне больше нравилось играть в мяч, чем ходить на мессу. К счастью, у меня сохранилось пять экземпляров того журнала, но мой рассказ так и не попал в «номер один», который был посвящен демократии. И только наша учительница Ольга, такая хорошая и милая, верила, что мы могли бы выбирать лучшие литературные произведения путем голосования.
----------------------------------------------
– Ты уже обедал? – Маноло кивнул, слегка потер живот, и Конде подумал, что оставаться без обеда будет совсем плохой идеей. – Мне нужно, чтобы ты сейчас подошел к компьютеру и запросил все дела, которые открылись в Гаване за последние пять дней.
– Все до единого? – спросил Маноло и сел напротив Конде, готовый оспорить приказ. Он смотрел на него неподвижно, в лицо, и зрачок его левого глаза начал смещаться к носу, почти теряясь за переносицей.
– Эй, не смотри на меня так... Ты дашь мне закончить? Могу я договорить? – спросил лейтенант и подпер подбородок руками, смиренно наблюдая за своим подчиненным и снова задаваясь вопросом, не косоглаз ли Маноло.
– Ладно, – согласился тот, принимая капитуляцию своего шефа. Он перевел взгляд на окно, и его левый глаз медленно вернулся в свое нормальное положение.
– Послушай, старина, чтобы понять, как мы попали в эту передрягу, нужно понять, что с чем связано, а я не понимаю, что к чему. Вот почему я хочу, чтобы ты поискал в компьютере информацию, и с помощью твоего блестящего мозга сделал подборку всего, что может иметь отношение к исчезновению Рафаэля Морина. Может быть, что-то выйдет, понимаешь?
– Я понял, из пушки по воробьям.
– Ах, Маноло, не дури. Сделай это, увидимся через час.
– Увидимся через час. Через час? Эй, ты вытащил меня в час ночи и даже не рассказал, что добыл сам…
– Ничего. Я разговаривал с начальником службы безопасности Министерства внешней торговли, и кажется, что испанец чище святого. Немного распутный и довольно скупой с девушками, но меня уверили, что он друг Кубы, что у него хорошие отношения с нами, ничего необычного.
– А ты будешь разговаривать с ним?
– Ты же знаешь, что мне хотелось бы, но полагаю, что Старик не выдаст нам самолет до Ки-Ларго во Флориде. Парень вылетел туда утром первого числа. Похоже, что утром первого января все разъехались.
– Я думаю, нам следует с ним увидеться, после того, что рассказал Масикес.
– Он не вернется до понедельника, так что нам придется подождать. Итак, жду тебя через час здесь, напарник.
Маноло встал и зевнул, раскрывая рот насколько мог и жалобно постанывая.
– Вот бы поспать после обеда.
– Так, ты же понимаешь, что мне предстоит сейчас? – настаивал Конде, как на допросе, и сделал паузу, чтобы подойти к сержанту. – Теперь моя очередь поговорить со Стариком и рассказать ему, что мы совсем не продвинулись… Ты хочешь поменяться местами?
Маноло отступил на шаг назад улыбаясь.
– Нет, и у тебя зарплата на 50 песо больше, чем у меня. Через час ты сказал, верно? – и, смирившись со своей участью, он вышел из кабинета, не дослушав «угу», которое на прощание бросил ему вслед лейтенант.
Конде посмотрел, как напарник закрывает дверь, а потом зевнул. Он подумал, что в этот час он мог бы подремать, свернувшись калачиком, после того, как перекусил едой Хосефы, или пошел бы в кинотеатр, где он любил эту темноту посреди полудня, чтобы посмотреть примитивные и трогательные фильмы, как «Любовь французского лейтенанта», «Люди, похожие друг на друга» или «Мы так сильно любили друг друга».
«Нет справедливости», – сказал он себе, взял папку с документами и свою потрепанную записную книжку. Если бы он верил в Бога, то доверился ему, прежде чем идти к Старику с пустыми руками.
Он вышел из кабинета и двинулся по коридору, ведущему к лестнице. Последний кабинет в коридоре, самый просторный и прохладный на всем этаже, был освещен, и тут он решил притормозить. Конде постучал в стекло, открыл и увидел сгорбленную спину капитана, который смотрел на улицу из своего окна, опершись предплечьем на раму. Старый волк из Центрального участка едва повернулся и сказал: «Входи, Конде, входи», – и остался в той же позе.
– Вы тоже считаешь, что я уже должен уйти в отставку, а, Конде? – спросил мужчина, и лейтенант понял, что выбрал неподходящий момент. «Мне ли давать совет», – подумал он.
Хоррин был самым старшим из следователей в Центральном участке, своего рода гуру, к которому Конде и многие его коллеги обращались, как к оракулу за советом, предзнаменованиями и предсказаниями, которыми он доказал свою полезность. Разговор с капитаном Хоррином был чем-то вроде обязательного обряда в каждом мутном расследовании, но Хоррин постарел, и заданный им вопрос был бессмысленным. – Что с вами, маэстро?
– Я убеждаю себя, что мне пора уходить, но я хотел бы знать, что думает обо мне кто-то вроде тебя.
Капитан Хоррин повернулся, но остался стоять у окна. Он казался усталым, грустным или, возможно, отягощенным чем-то, что его мучило.
– Я говорю так не из-за майора Рангеля, дело не в нем. В последние дни мы даже подружились. Проблема со мной, эта работа меня убивает. Уже почти тридцать лет я веду эту борьбу, и мне кажется, что больше уже не могу. Я больше не могу. – повторил он и опустил голову. – Ты знаешь, что я сейчас расследую? Смерть тринадцатилетнего мальчика, лейтенант. Умного такого мальчика, понимаешь? Он готовился к участию в латиноамериканской математической олимпиаде. Ты можешь себе представить? Его убили вчера утром на углу его же дома, чтобы украсть его велосипед. Его забили до смерти несколько парней. В больницу его привезли уже мертвым: у него был перелом черепа, обеих рук, нескольких ребер, и кто знает еще чего. Как будто его раздавил поезд, но это был не поезд, это были люди, которые хотели забрать его велосипед. Что это за хрень, Конде? Как возможно такое насилие? Я должен бы уже привыкнуть к этим вещам, верно? А я никогда не смогу привыкнуть к этому, лейтенант, никогда. И с каждым разом это задевает меня все сильнее, причиняет мне все больше терзаний. Наша работа чертовски хороша, как думаешь?
– Верно, – сказал Конде и поднялся. Он подошел и встал рядом со своим товарищем. – Но что, черт возьми, с этим поделать, капитан. Такие вещи случаются…
– Но там ходят люди, которые даже не представляют всего этого, лейтенант, – прервал он утешения Конде и снова посмотрел в окно. – Сегодня утром я ходил на похороны этого мальчика и понял, что уже слишком стар, чтобы продолжать в этом участвовать. Черт возьми, понимаешь ли, они убивают детей, чтобы украсть их велосипеды… Это выше моего понимания.
– Могу я дать вам совет, маэстро?
Хоррин молча кивнул. Конде полагал, что в тот день, когда старый Хоррин снимет свою униформу, он начнет необратимо деградировать и в итоге умрет. Но он также знал, что тот был абсолютно прав, и представил себя, как через двадцать лет будет искать убийц ребенка, и сказал себе что это было бы чересчур.
– Мне ничего Вам сказать, разве что то, что я думаю как и Вы. И Вы сказали бы мне тоже, если бы я был в вашей ситуации. Сначала найдите тех, кто убил мальчика, а потом подумайте, стоит ли вам отступать, – сказал он и подошел к двери. Конде потянул за ручку, а затем добавил: «Разве кто-то приказывал нам становиться полицейскими?». И он вышел в коридор к лифту, зараженный тоской маэстро.
Конде посмотрел на свои часы и с раздражением обнаружил, что было только половина второго, а ему показалось, что он пережил очень долгое утро с медлительным течением времени, такие медленные и труднопреодолимые часы, и он представил себе часы «Постоянство времени» художника Дали. Он подошел к кабинету Старика и как раз спросил Маручи, может ли тот его принять, когда позвонила внутренняя связь. Девушка жестом руки велела ему подождать и нажала красную кнопку. Ржавый жестяной голос с перерывами в линии связи, спросил здесь ли лейтенант Марио Конде и куда он запропастился, поскольку еще не появился. Маручи посмотрела на него, переключила клавиши и сказала:
– Он стоит передо мной, – и она повернулась.
– Так скажи ему, что ему звонит Тамара Вальдемира. Что ей передать?
– Скажи ему переключить. Не укусит же она меня, – сказал Конде и подошел к серому телефону.
– Переключи звонок, – попросила Маручи и, помолчав, добавила: – Я думаю, Конде интересует это дело.
Лейтенант положил руку на телефонную трубку, когда раздался звонок. Он посмотрел на секретаршу Старика, когда телефон прозвонил второй раз, но не поднял трубку.
– Я нервничаю, – признался он девушке, затем выпрямился, – возьму трубку после третьего гудка, – и подождал, пока закончится третий гудок. Тогда он ответил: «Да, я слушаю». И Маручи принялась наблюдать за ним.
– Марио? Марио? Это я, Тамара.
– Да. В чем дело?
– Не знаю, какая-то ерунда, но, может быть, тебе это интересно.
– Я подумал, что появился Рафаэль ... Так что?
– Я заглянула в в библиотеку и увидела телефонную книжку Рафаэля, она была там, и, может быть, это какая-то ерунда.
– И что дальше? - спросил он и снова посмотрел на Маручи, которая дала ему понять, что «все они одинаковые», вздохнув при этом.
– Ничего, только блокнот был открыт на странице с буквой "Z".
– Только не говори мне, что Рафаэль – это Зорро, и поэтому он исчез.
Она на мгновение замолчала.
– Ты ничего не можешь с собой поделать, не так ли?
Он улыбнулся и сказал:
– Иногда не могу… Ладно, что там на букву «Z».
– Два имени: Зайда и Зойла, и у каждой есть свой номер.
– И кто они такие? – спросил он с явным интересом.
– Зайда – это секретарша Рафаэля. А другую я не знаю.
– Ты ревнуешь?
– А ты как думаешь? Мне кажется, я уже немного старовата для такого приключения.
– Никогда не поздно… Он раньше оставлял блокнот там?
– Нет, именно поэтому я тебе и позвонила. Она всегда была у него в портфеле, а портфель на месте, рядом с книжным шкафом.
– Продиктуй мне номера телефонов, – сказал он и глазами попросил Маручи записать. Зайда, 327304, это район Эль Верадо. И Зойла 223171, это в районе пляжа.
– Готово, – сказал он, читая записи Маручи. – А ты понятия не имеешь, кто такая Зойла?
– Нет, правда.
– А что насчет списка гостей?
– Я этим занимаюсь, потому я пришла в библиотеку... Знаешь, Марио, теперь я еще больше беспокоюсь.
– Тамара, давай мне время и я проверю эти телефоны, а потом заеду к тебе. Ладно?
– Хорошо, Марио, я жду тебя.
– Увидимся позже.
Конде взял лист бумаги, протянутый ему секретаршей, и мгновение изучал номера. Зайда и Зойла казались ему мексиканским дуэтом певцов ранчеро. Ему следовало спросить Тамару, каковы отношения между Рафаэлем и Заидой, но он не решился. Он записал имена и цифры в свой блокнот, затем, улыбаясь, попросил Маручи:
– Позвони людям там внизу и скажи им, чтобы они пробили для меня адреса этих двух телефонов. Сделаешь?
– Конечно, – сказала девушка, кивая головой перед лицом неизбежного.
– Меня убивают покладистые женщины. Когда я разбогатею, то расплачусь с тобой... Так что там с шефом?
– Заходи, он тебя ждет, впрочем, как всегда... – сказала она и нажала черную кнопку селектора.
(Продолжение следует)
Фото - Гавана