Четверо приятелей мартовским вечером собрались, чтобы отметить профессиональный праздник — день поэзии. Такие разные, но объединённые любовью к слову, они выпивают, декламируют стихи, спорят о рифмах и метафорах. Способно ли что-то нарушить душевную атмосферу этого вечера?
Читайте рассказ «День поэзии» Вадима Кулакова, — о детских воспоминаниях и хтони.
Двадцать первое марта. Время ближе к ночи.
Мы сидели и отмечали профессиональный праздник — всемирный День поэзии. Отмечали вчетвером. Сначала пили пиво, затем вино, далее — водку.
Днём встретились с другими поэтами. Читали стихи. Обменивались комплиментами и критикой. Дарили друг другу сборники. Затем решили продолжить более узким кругом.
Организовали нехитрую закуску. Огурчики, колбаска, чёрный хлеб. Пожарили пельмешки. Из недр холодильника достали морскую капусту.
Согласитесь, последнее особенно поэтично.
Излюбленное место посиделок — квартира Луки. Маленькая, уютная, с ремонтом. На кухне — недорогой красный гарнитур. Бежевые пластиковые стулья. Новые обои — с кофейными кружками, Эйфелевой башней, без пятен. Деревянный стол.
Под ногами юлил питомец Луки, старый рыжий дог, доставшийся ему после развода. Требовал ласки и еды. Хозяин иногда клал ему на нос кусок колбасы и громко смеялся, когда пёс доставал угощение языком.
На самом деле, Лука очень любил своего питомца. Гулял с ним два раза в день, постоянно гладил, чесал брюхо, за ушами, иногда покупал для него дорогой корм с улыбающейся мультяшной собакой. Бывшая жена предоставила ему выбор: с одним остаётся собака, с другим — ребёнок.
Лука ни на секунду не задумался.
В углу, прямо напротив меня, сидел Матвей. Человеком он был небольшим, хлипким. Приходил на все поэтические мероприятия, сидел, смотрел не отрываясь, а сам выступал последним, с неохотой, если вообще выступал. Было в его творчество что-то тяжёлое, давящее. Он всегда читал тихо, медленно, словно отмеривая длину чьей-то жизни. Тёмненький, много курил, не выпускал из рук гитару. Играл печально, раздирающе. Если долго вслушиваться в размеренное постанывание струн, можно ощутить всю боль и печаль мира, крестные муки, седину заплаканной вечности.
К счастью, я часто терял связь с этим потоком, проваливаясь то в причудливые трещины на покрытии моей тарелки, то в сливочные узоры обоев, то в прекрасную темноту за окном. Мысли плутали, убегали далеко. Хмель выступал нездоровым румянцем. Глубинными казались глаза дога. Звёзды звали куда-то, просили уйти, вечно служить им.
Самым громким и размашистым из нас был Борода. Он занимал практически всю кухню, едва ли не бился о потолок. Носил тельняшку и татуировку с медведем. Единственный имел счастливую семью, не ругался с женой, воспитывал своих детей. Водку пил прямо из горла, ничуть не хмелел, доливал нам. Читал стихи — такие же брутальные, мужественные, богатырские.
Всё читал их, читал, читал…
Чтобы окончательно не уснуть за столом, я слушал и иногда комментировал.
Иногда мы, зацепившись за какую-нибудь рифму или размытую метафору, принимались спорить, спорить, спорить…
— Слушай, Лу, а, Лу — вдруг обратился он к хозяину квартиры, — нам бы окно открыть, душновато как-то.
Действительно, Борода был весь красный и распаренный. С меня стекал пот большими каплями, с Луки — слезинками. Матвей почему-то никогда не потел.
— Открой, открой, — Лука оторвался от игры с собакой и слегка несмешливо посмотрел на друга, — пусть местные алкаши твоё выступление послушают, им нравится такое.
Из раскрытого окна доносилась победная песня ранней весны: приглушённое, молочно-сиреневое цветение, слезливая свежесть луж, гулкие шаги редких прохожих.
Изредка голодные облака набегали на беззащитные стайки звёзд: становилось темно, страшно.
Хорошо быть внутри, в тепле, с товарищами.
Лука подошёл к окну, провёл рукой по оттопыренной створке и долго смотрел на своё отражение. Борода продолжил декламировать. Матвей курил и играл.
Завыла собака. Несколько раз моргнул электрический свет, оставив людей один на один с горделивой луной и страхами, обитающими на расстоянии вытянутой руки.
Вдруг Лука обернулся к нам и, прервав друга, заговорил:
— А вот хорошо я недавно ремонт сделал, очень удачно.
— Да, ремонт что надо, — закивал Борода.
— Конечно, — рассмеялся Лука, — я, как с Машкой развёлся, деньги неожиданно появились: ремонтируй что хочешь, хоть обремонтируйся.
Раньше на холодильнике висела магнитная фотография их ребёнка. Теперь — лишь глупый грязный прямоугольник. Забрала.
Все замолчали. Никто не знал, что ответить.
— Она ещё всё говорила: ты никуда не двигаешься, не развиваешься, ты стоишь на месте, остался, где и был, — сплюнул, провёл языком по сухим губам, — а посмотрите на эти окна — что про них скажете?
— Окна как окна…
— Естественно, окна как окна, — передразнил, — но ты знаешь, что самое главное?
— Нет.
Лука медленно и размеренно постучал. Звук был тупенький.
— Стекло. Посмотри, стекло на месте?
— На месте.
— Вот. О том и речь. Стекло на месте. Я в этом доме родился и вырос, — Лука отошёл от окна и приблизился к нам, — как думаешь, часто я так по стеклу стучал?
— Не знаю… — Борода немного замялся, чувствуя себя виноватым за что-то непонятное, неосмотрительное, задевшее струны чужой души.
— Ни разу. Никогда я по стеклу не стучал. А знаешь почему? Потому что мой папка каждый раз это стекло выбивал. Как придёт пьяный — так и швыряется бутылками, ножами — всем, что под руку попадет, — в нас с матерью. Мы, естественно, прячемся, а он раз — и стекло выбивает. А пьяным он приходил всегда.
Лука сел за стол, налил себе стопочку, выпил, закусил пельменем.
— Папка тоже не дурак был. Как придёт — сразу телефонные провода перережет. Чтобы матерь ментов не вызвала. Телефона у нас поэтому никогда и не было. Никаких звонков. Матерь, естественно, к соседям, но те в чужую семью не лезли — отец-то злющий, кому проблемы из-за чужой бабы нужны.
Лука на секунду остановился, посмотрел на нас, на собаку, на тумбочку, туда, где раньше стоял.
— И мать в соседний дом бежала. Там шансы были. Приезжали менты. Паковали отца. За руки выводили. А наутро выпускали — больно он им там нужен, мать просила за него, плакала…
— Сколько мы знакомы, ты ни разу мне об этом не рассказывал, — удивлённо процедил Борода.
— Да ладно, что там рассказывать, — Лука проглотил ещё рюмку, закусил капустой, оттёр рукавом сочные губы, — это ещё что. Ты лучше Машке передай — сейчас жизнь райская. Хорошо мы жили, Катеньку я не обижал, — и он открестился рукой от тёплых, сладких воспоминаний, которые могли довести до слёз. — Ты вот знаешь, как я рос? Битое стекло меня, разумеется, перестало будить. С рождения привык, — Лука посмотрел в разинутую пасть дверного проёма соседней комнаты, где, видимо, с детства располагалась его комната.
— Вставал я где-то в пять утра. Бежал в соседний двор — покупать самогон. Вообще три точки было. Первая вон там, — он ткнул куда-то в направлении стены, — у мастерской. Там самый лучший. У администрации был похуже, но тоже сгодится. Самый плохой самогон покупался в общаге, у студентов. Однако если не было никакого, то и этот годился. Отец не чувствовал разницы. За день он мог выпить полтора-два литра, — и Лука закивал, довольный тем, что смог дать точную, выверенную информацию.
— Как же ты жил так? — Борода сидел, разинув рот, запрятав руку в обильные заросли на подбородке.
— Хорошо жил, вы не подумайте, что я жалуюсь, просто воспоминания накрыли. Ещё помню — торговали мы маслом. На рынке. Откуда, думаешь, деньги? Отец из деревни привозил огромные куски, знаете, как цементный блок. Он за прилавком, деньги считает, мать нарезает кусочки, взвешивает, я заворачиваю. Пальцы у меня маленькие были, я так быстро хоп-хоп — и готово. Представляешь, — он обращался на ты и сразу ко всем нам, — как-то у нас один такой блок стырили. Жуть, до сих пор помню, конец дня, мы стоим, растяпы, клиенты напирают, и там кто-то раз…
— Да, и такое бывает, — наставительно кивнул Борода. Видимо, он что-то твёрдо для себя решил.
Трудно иметь семью.
Матвей всё играл и играл. Он решил сменить минорную мелодию на весёлую, мажорную, что-то шуточно-прибауточное. Но всё равно получалось грустно.
— Нет, на самом деле, детство у меня здоровское было. Как только с базара приезжали — сразу к пацанам на улицу. Все по дворам скакали. Прятки, догонялки, казаки-разбойники. Или кто-то мяч вынесет — весь день носимся. Но знаешь, какое самое любимое развлечение было?
— Какое?
— За торчками следить. Счёт вели. Тогда наркоты было выше крыши. И не трава всякая, как сейчас, а тяжёлое всё, пробивное. Вот так придет один к нам на площадку — и сидит, сидит. Пятнадцать минут, полчаса, час. Мы, естественно, подходим, смотрим — не дышит. Ну, потыкали его, попинали — ноль реакции. Сразу все по мамкам: «Ма-а-ам, ма-а-ам, там трупак!» Сколько радости-то было… — Лука улыбнулся, прикрыл глаза.
От таких воспоминаний слёзы не наворачивались.
— Ну и хтонь ты рассказываешь, ну и хтонь… — не переставал удивляться Борода.
— Мамки, само собой, за телефоны — звонят в милицию, скорую. Ну, моя мамка не звонила, отец-то кабель перерезал. И вот, что обидно, — когда он перестал пить и буянить, я уже вырос, неинтересно, — покачал головой, — но не суть. Мамки за телефоны. Через минут двадцать приезжает скорая. Мы окружаем её плотно — все мальчишки, со всего двора. Врач подходит, руку на пульс кладет, говорит: «Готов, тело». Уносят, значит, трупака.
— Ну и хтонь, ну и хтонь, — затянул Борода. Губы его складывались трубочкой. Он был бледен. Выпил. Глупо оглядывал нас, словно испугался чего-то, внезапно, первый раз в жизни, и, оказавшись во власти незнакомого чувства, не мог ни перебороть его, ни скрыть:
— Ну и хтонь…
А время шло. Тьма за окном сгустилась. Она свисала пышными гроздьями, как виноград или сирень. Как виноград или сирень, дурманила запахом чего-то сказочного, несбыточного. Прятала смерть.
Ниже, разорвав нежную поступь тротуаров, скалилась бездна. Казалось, сейчас оттуда вылезут тяжёлые чёрные щупальца, переливающие тягостным злом, и вторгнутся в наше беззащитное поэтическое пространство — слишком душно, окно открыто настежь.
Страшно.
Скоро мы разошлись. От дома Луки идти примерно минут сорок. Забыл пиджак. Кутался в пальто. Холодно.
Придя домой, лёг спать не раздеваясь.
Мне снилось, что мой лучший друг умер, а я, взяв его недописанный роман, ходил на его могилу и пытался его воскресить, просил всё-таки поставить точку.
Двадцать второе марта. Утро. Я проснулся и написал этот рассказ.
Редактор Никита Барков
Корректор Дарья Ягрова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru