Есть песни, которые не стареют и через двадцать, и через пятьдесят, и через сто лет после их написания. К таким "вечно молодым, вечно пьяным" относится и музыкальная история, ставшая хитом для многих поколений, - "Девушка из Нагасаки", которую написала одесская дамочка Вера Инбер. О них, девушках из Одессы и Нагасаки наш сегодняшний рассказ.
Старт-ап в литературу был гарантирован
Кем может стать еврейская девочка рожденная в интеллигентной семье Шпенцеров, у папы Мони, хозяина крупной типографии, и мамы Фрады, учительницы русского языка и заведующей казённым еврейским девичьим училищем? Конечно же, литератором! Тут даже сомневаться не приходится.
И если бы знающих людей спросили, откуда у Лейбы Троцкого-Бронштейна журналистские таланты, то знающие люди ответили - таки-оттуда же! Из этой самой семьи, в которой с 9 до 15 лет жил и воспитывался родственничек по Мониной линии и будущий Демон Революции в пору своей учёбы в реальном училище в Одессе в 1889—1895 годах.
Так что, когда родилась Верочка (1890), будущий нарком ее качал в люльке и, возможно, рассказывал старые еврейские сказки о революционном покорении мира, которые через несколько лет, развесив уши, уже слушала вся оболваненная им и его сородичами Россия.
А что же Вера-Верочка? Достигнув девятнадцатилетнего возраста, она почувствовала, что одесские ветра сдувают ей шляпку, и отбыла в страны с более приятным природным и политическим климатом, а именно во Францию и Швейцарию, где даже плесень на сырах вкуснее свежепойманной одесской ряпушки.
Три академика - три мужа
Именно на берегах Сены, "двадцативешняя" мадемуазель Шпенцер повстречала своего будущего супруга Натана Инбера, который был уже маститым журналистом, можно сказать, академиком газетного слова.
Забегая вперед, и два будущих муженька Веры Моисеевны будут академиками. Настоящими. Второй по счету, Александр Фрумкин, был видным электрохимиком, а третий - Илья Страшун - выдающимся историком медицины и организатором здравоохранения.
Но, пока на дворе десятые годы двадцатого века, и Вера Инбер готовит к изданию в Париже первый сборник своих стихов "Печальное вино". Надо сказать, что еще будучи одесской гимназистской, Вера пробовала перо и даже публиковалась в местной печати. Но, чтобы целый сборник, да в парижском издательстве!
Это стало событием для молодой дамы, да что там для нее, книжку заметили и в России, где критика особенно тщательно перемывает косточки желающим покорить поэтические вершины.
Если вино - то печальное, если услада - то горькая
Критик Иванов-Разумник в в своей рецензии поставил «Печальное вино» в один ряд с книгой Анны Ахматовой «Чётки», вышедшей в том же 1914 году. Впрочем, другие отклики были заметно менее оптимистичны и обвиняли автора в попытках копировать петербургскую королеву поэзии и подражании ей.
Вернувшись в Россию, Вера Инбер продолжает "давать стране стихов", при этом делая их сюжетными и интересными для читателя. В сборниках "Горькая услада"(1917) и "Бренные слова"(1922) особенно много захватывающих и интересных, хотя, возможно, и простых, с точки зрения стихосложения, произведений.
В Одессу из Европы вернулась леди, разбирающаяся в искусстве и этикете, собирающая увлеченных одесситок на лектории по европейской моде, неизменно пользующиеся успехом у слушательниц.
Бомонд в кружке у Веры
А тут еще в "жемчужину у моря" пожаловал столичный бомонд, желающий укрыться от "красной гопоты", устанавливающей "новый порядок" в голодной и разоренной стране.
Общество собралось солидное - Иван Бунин, Алексей Толстой, Максимилиан Волошин, Марк Алданов. И, конечно, как хозяйка литературного салона, Вера Инбер порхала и купалась в любви.
Вот почему люблю я грех и счастье,
Плыву в любви, как в лунной полосе.
Я грезами одета, точно ризой,
Моя душа, давно, была маркизой,
Вот почему я не живу, как все.
Справедливости ради, заметим, что политика (в эти годы) поэтессе была особо не интересна, но пройдет десяток лет, и Вера Моисеевна станет бомбить издательства стихами политическими, весьма этим увлечется и наладит их массовое производство, как для взрослых дядей, так и для маленьких деток.
"Девушка из Нагасаки"
Итак, простой и шансонный текст Инбер (вошел в третий сборник 1922 года) стал хитом на столетие. В авторстве слов Веры Инбер никто не сомневается, а вот с музыкой - версии встречаются разные. Большинство считают, что автором мелодии был Поль Марсель (он же Леопольд Иоселевич, он же Павел Русаков), но этому уважаемому товарищу, когда впервые в 1918 году зазвучала песня "Девушка из Нагасаки", было всего 10 лет! Рановато как-то...
Существует предположение, что музыку тоже написала Вера Инбер. Называются в авторах и другие композиторы. Одним словом, дело ясное, что дело темное.
Зато текст, как он был изначально у Инбер, мы можем привести полностью, благо там всего 4 строфы:
Он юнга, его родина – Марсель,
Он обожает пьянку, шум и драки.
Он курит трубку, пьёт английский эль,
И любит девушку из Нагасаки.
У ней прекрасные зелёные глаза
И шёлковая юбка цвета хаки.
И огненную джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
Янтарь, кораллы, алые как кровь,
И шёлковую юбку цвета хаки,
И пылкую горячую любовь
Везёт он девушке из Нагасаки.
Приехав, он спешит к ней, чуть дыша,
И узнаёт, что господин во фраке,
Сегодня ночью, накурившись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.
У Инбер, как видим, поначалу был не "капитан", а "юнга", у девушки не было "такой маленькой груди", "следов проказы на руках" и еще много чего не было, только зеленые глаза были изначально.
Исполнителей за столетие было тоже не мало. Александр Вертинский, Вадим Козин, Аркадий Северный, Джемма Халид, и, конечно, Владимир Высоцкий, сделавший эту песенную историю особенно яркой и драматичной.
Куплеты добавлялись, менялись слова, но смысл трагической разлуки капитана и красавицы из Нагасаки оставался неизменным.
Без Династии Романовых не обошлось
Интересна одна из версий истории написания этого текста. Не стану утверждать, что это абсолютная истина, но внимания история заслуживает.
"Ходят слухи", что в песне идет речь о Великом Князе Александре Михайловиче (Сандро), внуке Российского Императора Николая Первого, и его "временной жене" из Нагасаки.
Великий Князь Александр Михайлович несколько лет провел в плавании на русском корабле "Рында", а в Японии (в Нагасаки) он жил 2-3 года. Точнее, не постоянно жил, а выходил в плавание из Нагасаки, но тем не менее основная стоянка была там. Вот как он это описывает в своих мемуарах:
"Так как наша главная стоянка была в Haгасаки, мы возвращались туда из наших рейсов каждые три месяца. «Рында» шла по намеченному курсу и мы, таким образом, посетили Филиппинские острова, Индию, Австралию и различные острова, расположенные в Великом и Индийском океанах."
Также в мемуарах Великий Князь описывает особенности "временного брака" с японками:
"Обычно «брачный контракт» заключался с японками на срок от одного до трех лет, в зависимости от того, сколько времени находилось военное судно в водах. Японии. К моменту истечения срока подобного контракта, появлялся новый офицер, или же, если предыдущей «муж» был в достаточной мере щедр и его «жена» могла, сэкономить достаточную сумму денег, то она возвращалась обратно в свою семью."
Александр Михайлович также решил взять себе "временную жену", которой из каждого рейса привозил подарки, вызывающие бури восторга у японочки, которая даже обучила великого князя японскому языку, причем довела его до уровня общения с семьей Императора Японии!
Потом Александру Михайловичу пришлось вернуться в Россию. А японка тем временем умерла от туберкулеза.
А в 1894 году Александр Михайлович женился на Великой Княгине Ксении Александровне, сестре Николая II. Они жили в Крыму, а после революционных потрясений перебрались на Лазурное побережье Франции, недалеко от Марселя. Там Сандро-"капитан" и скончался в 1933 году.
Опала Троцкого как сигнал к переобуванию Инбер
К этому времени в СССР родственник Веры Моисеевны по отцовской линии Лев Троцкий заигрался и доигрался "с огнем", попал в жесткую сталинскую опалу, был лишен гражданства и выслан из страны.
Инбер понимала, шутить и недооценивать это обстоятельство - смерти подобно. Десяток предыдущих стихотворных славословий Троцкому были запрятаны подальше. Вера же энергично взялась за новое дело - и стихами, и прозой бить по оппортунисту Лейбе, спасая собственную жизнь и жизнь своих близких.
Писательница с головой погрузилась в агитационную и пропагандистскую деятельность. В 1927 году она приняла участие в коллективном романе «Большие пожары», публиковавшемся в журнале «Огонёк».
В сочинении «Пожаров» приняли участие 25 известных писателей 1920-х годов, причем Инбер была единственной женщиной, приглашенной в проект. Вскоре шесть авторов поехали по этапу.
Это была даже не "децимация", столь почитаемая ее родственничком, когда каждого десятого в строю показательно расстреливали, чтобы крепить железную армейскую дисциплину. Это была какая-то "квинтобрассия" - когда каждого четвертого отправили в лагеря. Инбер не тронули, хотя, безусловно, знали о ее родстве с Троцким.
"Мочить" своих, чтобы чужие боялись
В 1933 году Вера Моисеевна приняла участие в «информационной поддержке» строительства Беломор-канала. Писала репортажи о строительстве метро.
Партия оценила порыв литератора, наградив ее орденом "Знак Почета". В 1946 году она получила Сталинскую премию. Дополнительным бонусом к премии стал выпуск с 1927 по 1971 годы в общей сложности 75 (семидесяти пяти!) книг стихов и прозы от Веры Инбер.
Выбранному курсу Инбер не изменяла: среди первых предлагала выслать Пастернака из страны, активно травила Леонида Мартынова и Лидию Чуковскую.
Остается только любоваться...
Такая активность не очень помогала в отношениях с коллегами, которые уже в тридцатые не громко, но посмеивались над ней. А особо одаренные остроумцы сочинили яркую эпиграмму, по которой, похоже, учился игре словами современный музыкант-"камедист" Эдуард Суровый.
Вот эта эпиграмма:
Ах, у Инбер! Ах, у Инбер!
Что за глазки, что за лоб!
Всё глядел бы, всё глядел бы,
Любовался на неё б!
Прочитайте вслух, отвлекитесь от букв. Мне кажется, только одессит (Катаев или Сельвинский) мог так классно посмеяться над небрежной строкой Инбер из поэмы "Степан Разин" (там еще есть что-то про саблю оловянную!!):
Сруби лихую голову!
Кстати, есть свидетельства, что не только в творчестве, но и в жизни, Вера Моисеевна допускала ошибки и делала неверные шаги (это я смягчаю так)
Ну вот, одна из историй (для всех просто не хватит места в ограниченной лимитами дзен-статье)
Шуба тоже может многое рассказать
Известный писатель и литературовед Бенедикт Сарнов приводит такую историю:
«Была у нее подруга. Ближайшая, самая близкая, ближе не бывает. Муж ее занимал разные ответственные посты. И была у них маленькая дочь, в которой оба они не чаяли души. Это была счастливая и, как тогда говорили, хорошо обеспеченная семья.
Но в тридцать седьмом мужа арестовали. И по некоторым несомненным признакам стало ясно, что скоро арестуют и жену тоже. И тогда она собрала все самое ценное, что было в ее доме, — деньги, драгоценности, какие-то там парижские туалеты, которые привозил ей из загранки муж, — и отнесла все это своей ближайшей подруге, Вере Михайловне Инбер.
С тем чтобы, когда ее маленькая дочка останется одна на всем белом свете, та потихоньку продавала их, а деньги отдавала няньке — простой деревенской женщине, которая в девочке тоже души не чаяла и вообще была бесконечно предана всей их семье. При мысли о том, что ее маленькую дочку могут забрать в какой-нибудь ужасный детдом для детей врагов народа, она сходила с ума. И вот придумала такой выход.
Вскоре ее действительно арестовали. И нянька, как было условлено, пришла к Вере Михайловне. Но та сказала, что ни о каких деньгах, драгоценностях и парижских туалетах она знать не знает, а о дочери арестованных врагов народа позаботится государство. С тем нянька и ушла.
А однажды произошел такой случай. Девочка шла с нянькой по улице, а перед ними шла дочь Веры Михайловны в хорошо знакомой ребенку шубе. Девочка кинулась за ней с радостным криком: «Мама!»
Дочь поэтессы обернулась, сразу все поняла и злобно прошипела — не девочке, разумеется, а няньке:
— Еще раз тебя увижу, донесу!
Ситуация складывалась опасная. Да и жить с девочкой в большой городской квартире няньке было не на что. Не говоря уже о том, что квартиру эту наверняка все равно вскоре бы отобрали, а девочку забрали бы в детдом. Поэтому, недолго думая, нянька увезла «сиротку» к себе в деревню и там, на медные гроши, на мифические какие-то свои трудодни с Божьей помощью ее вырастила.
А семнадцать лет спустя из лагеря вернулась мать. И все узнала. И явилась, как тень отца Гамлета, к бывшей своей ближайшей подруге.
На такой поворот событий поэтесса, понятное дело, никак не рассчитывала. Она — как, впрочем, и все ее современники — не сомневалась, что люди, исчезнувшие в те ужасные времена, исчезли навсегда. И когда «мертвецы» вдруг стали возвращаться, для многих это было самым настоящим, а для некоторых даже довольно жутким потрясением. Потом, конечно, они как-то от этого потрясения оправились, но поначалу, я думаю, им было очень даже не по себе.
Вот и Вера Михайловна поначалу тоже была потрясена возвращением с того света бывшей своей ближайшей подруги. Она валялась у нее в ногах, обещала отдать все, что присвоила, и даже больше. Гораздо больше! Сулила ей золотые горы, только чтобы та никому ничего не рассказывала.
Но подруга была неумолима. «Непременно буду рассказывать, — сказала она. — Всем. Знакомым и незнакомым».
И рассказывала»
Воплощение лояльности
К концу жизни Инбер стали избегать коллеги. Дурная репутация не позволяла воспринимать Веру Михайловну (Моисеевну), как серьезного поэта.
Евгений Евтушенко вспоминал:
«Она приходила в литературное объединение, где я занимался, и донимала всех едкими замечаниями и нотациями, выдержанными в духе догматического начетничества.
В Инбер было что-то от болонки: маленькая, с забавным взбитым коком, спичечными ножками, с каким-то нелепым шарфиком на тонкой шейке, она ворчливо излагала невероятно ортодоксальные вещи и была воплощением лояльности».
Анна Ахматова отказалась от предисловия к собственной книге, потому что его написала Инбер.
А в 60-е, когда Ахматовой была присуждена международная литературная премия, кто-то из чиновников уговаривал ее не ехать, чтобы от ее имени представительствовала Вера Инбер, которая по мнению советских властей выглядела более достойным представителем советской поэзии.
Ахматова нахмурила брови:
«Вера Михайловна Инбер может представительствовать от моего имени только в преисподней».
Ахматовой не стало в 1966-ом, Инбер похоронили в 1972-ом...
Не хочется заканчивать на грустной ноте
Не хочется заканчивать на столь грустной и печальной ноте.
Очень не хочется.
Хочется дать стихотворение Веры Инбер.
Только какое выбрать?
Дать раннее, свежее и вкусное стихотворение юной Верочки Инбер - скажут, чего тогда напраслину возводил тут на нее...
Привести советскую ерундистику про Ленина, комсомольцев и пионэров от маститой Веры Михайловны - зачем вспоминать таких поэтесс, возмутятся...
Поэтому, вот такое, переходное, когда еще юношеская свежесть оставалась, но соцреализм и пролеткульт уже требовали идти в ногу, славить партию и первое государство диктатуры пролетариата, а она еще пыталась сопротивляться...
Слишком быстро проходит жизнь моя...
Слишком быстро проходит жизнь моя,
Редеет лесной опушкой,
И я – вот эта самая я –
Буду скоро беленькой старушкой.
И в гостиной у дочери моей Жанны,
Одетая по старинной моде,
Буду рассказывать медленно и пространно
О девятьсот семнадцатом годе.
Шумное молодое племя
Будет шептаться с моим зятем:
– Бабушка-то... в своё время
Писала стихи... ещё с ятем.
По тихому-тихому переулку,
На закате, когда небо золотится,
Я буду выходить на прогулку
В тёплом платке и лисицах.
Ты будешь вести меня любовно и учтиво
И скажешь: – Снова сыро. Вот горе! –
И долго мы будем глядеть с обрыва
На красные листья и синее море.
1920
Слишком быстро проходит жизнь, слишком быстро...
