– Сцена восемь, кадр пятнадцать, дубль десять! – загремел «матюгальник» на всю съемочную площадку. Вспыхнуло освещение.
– Хорошо, что ты приехал, сынок. А я и пирожков напекла, с брусникой, твоих любимых! Дай-ка, посмотрю на тебя! – запричитала актриса.
– Здравствуй, мама, – актер широко улыбнулся. – Ты не представляешь, как я по вам соскучился! А то, как Диоген, хожу с лампой, ищу человеков, поговорить не с кем. Приятелей полно, а вот родные души только вы с батей, – пробует пирожки.
– Ух, вкуснятина! Хозяюшка ты моя! А отец где? Я ему блесен привез, финских – говорят, щуки так и лезут толпами!
Незаметно входит «отец».
– Щуки – хорошо, а вот на какую блесну тебя, сынище, вылавливать почаще, а? – смеется.
– Батя! – обнимаются, хлопая друг друга по спине.
– Стоп, стоп!!!
Режиссер устало потер измятое лицо и в который раз тяжело вздохнул. Сцену встречи главного героя с родителями мучили сегодня весь съемочный день, но желаемого результата пока не было.
– Всеволод свет Петрович! – страдальческим голосом начал режиссер, глядя на главного героя, застывшего в свете софитов. – Ну не верю, не верю, не верю, что ты этой встрече рад!
Главный герой молча поднял глаза на режиссера. Потом развернулся и быстрым шагом почти убежал в гримерную.…
– Перерыв! – прогремело на площадке.
… Всеволод Киреев был хорошим актером. В профессиональной среде он считался «крепким середнячком» – из тех, кто никогда не испортит эпизода, четко выполнит поставленную режиссером задачу и, в целом, «знает свое место на площадке». Фактурная внешность позволяла ему успешно перевоплощаться в мятущихся интеллигентов, потрепанных жизнью профессионалов-силовиков и уставших от ровной семейной жизни начальников. И все бы хорошо, но «той самой», заветной, строчки – «В главной роли Всеволод Киреев» – все не было и, похоже, уже и не будет.…
… Дверь гримерки скрипнула и вошедший режиссер осторожно присел на табуретку.
– Извини, что без стука.
Киреев молча глядел в стену.
– Сева, что же ты делаешь, а? Ты понимаешь, что это твоя первая большая роль? Я тебе по буквам говорю, – медленно, – Первая Большая Роль. Запорешь ее – второй уже не будет. Так и останешься в памяти народной в образе спившегося мента. Я тебя отстоял перед продюсером, потому что знаю, какая у тебя потрясающая искренность и правда жизни. А ты? Ты ж к родителям приехал, ты их любишь, давно не видел, из тебя радость должна из всех щелей брызгать, как пар из чайника! Понимаешь?
Киреев сгорбился на стуле. Потом поднял глаза.
– Радость, говоришь… – протянул потухшим голосом. – Знаешь… не гожусь я, наверное, для этой роли. Зря ты старался. Думал, справлюсь, но… – Всеволод безнадежно махнул рукой куда-то в пространство.
– Давай одну историю тебе расскажу, Семен Михалыч. Жил-был в славном городе на Неве один мальчик. И были у него мама и папа. Мама – врач и папа – военный, редкой квалификации радиоэлектронщик. Рос мальчик счастливо в колыбели Революции, ходил в Эрмитаж, учился в хорошей школе. А еще была у него большая любовь – театр, и маленькая любовь – девочка Женя. Они вместе занимались в театральной студии, вместе бегали на спектакли, а на «своих» постановках были самой счастливой и искренней парой, потому что не играли, а жили чувством.… И было им тогда по 13 лет. И это была белая полоса, а потом настала черная, когда папу-военного отправили в Забайкальский край на строительство и отладку РЛС – радиолокационной станции. Так и вырвали добрые родители питерский цветочек с теплого места, с корнем. Это все казалось – так, временно. Командировка максимум на год, потом вернемся. Только через год выяснилось, что надо помочь китайским товарищам с дальней связью, а потом – отладить еще одну РЛС на Камчатке…. И письма от девочки Жени приходили все реже. И культпоход в местный театрик только травил душу.
Вот так мальчику сломали жизнь. К десятому классу ему уже было глубоко плевать на все и на всех. Дни до получения паспорта считал, как солдат до дембеля. А там – билет до Питера, томик Чехова в сумке, записка на столе… наивный дурак! Со дна всплывать надо медленно, с остановками, иначе получишь кессонную болезнь. «Вернулся в свой город, знакомый до слез», понимаешь. Только поезд уже ушел. Девочка Женя уехала в другую страну. В драке со шпаной выбили мальчику передний зуб и поступление в театральный пролетело со свистом – кому нужен щербатый да шепелявый артист? А потом… потом пошла другая жизнь.…
Всеволод сидел, уронив большие руки между колен.
– Первая большая роль, говоришь… Знал бы кто, сколько я до нее шел. Как представлю, что мог бы тогда остаться в Питере…
Режиссер молча курил, не сводя глаз с собеседника.
– Я был у них, пять лет назад, – угол рта у Всеволода горько дернулся. – Лучше бы не ездил. Мы чужие люди, понимаешь. Они убили мою мечту, я – их надежды.
Семен Михайлович встал, ткнул сигарету в пепельницу.
– Вот что я тебе скажу. Даю тебе отпуск на 10 дней. Бери и поезжай. К своим. Потому что другого пути нет. Ты простую вещь пойми – нет другого пути, кроме прощения. И их прости, и себя прости, что гложешь себя столько лет. Я хоть не психолог, а пожил на свете и историй таких навидался…. Начать с чистого листа можно всегда – даже если он уже не слишком-то чистый. Есть только одно исключение – когда человека уже нет. А пока есть – сделай милость, поезжай. Ради меня. Ради себя. Ради Большой Роли.
… Поезд мерно отстукивал колесами свою, привычную, песенку. Всеволод стоял в коридоре у своего купе и смотрел в окно невидящими глазами – он был внутри себя и вновь и вновь прокручивал в голове детство и юность. И кто-то изнутри задавал ему вопросы: «А что, по-твоему, должны были сделать твои родители тогда? Развестись, чтобы мать с тобой в Питере осталась? Отец должен был не выполнить приказ своего командования? Или уйти в отставку ради тебя? Почему ты считаешь, что они тебе жизнь сломали? Ты прошел через трудности и все-таки добился своего – молодец. Не спился, не «покатился по наклонной», как многие одноклассники. Жизнь оказалась не такой, какой могла бы быть? А в жизни, как в истории, нет сослагательного наклонения «если бы, да кабы». Что сложилось, то сложилось».
Всеволод щелкнул зажигалкой. Огонек затрепетал, задрожал. Всеволод представил себе, как в этом огоньке плавится, съеживается, как полиэтиленовый пакет, его многолетняя обида на родителей и жалость к себе. «Я прощаю себя и прощаю вас… прощаю». Зажигалка нагрелась, обжигая пальцы. Он подул на нее, подождал несколько минут, снова зажег. И снова заплясал исцеляющий огонек. А колеса продолжали стучать, стучать, стучать… «прощаю…прощаю…прощаю…»
… – Снято! – режиссер торжествующе поднял большой палец кверху. – Перерыв, все свободны!
Киреев устало вытирал пот со лба и улыбался. Режиссер хлопнул его по плечу:
– Ну что, Всеволод свет Петрович, не зря съездил?
– Не зря, – подтвердил актер. – Совсем не зря.
– Оно и видно. Сразу работа пошла, настоящая, хорошая работа. Не забудь своих на премьеру пригласить, – Семен Михайлович щелчком выбил сигарету из пачки, закурил. – Теперь верю – сделаешь ты свою Большую Роль.
