На селе люди живут, в основном, мирно. Много работают, свободного времени почти нет. И скотина ухода требует. Частные дома так устроены, что их все время с топором да молотком надо регулярно кругами обходить. Устают, конечно. Живые же люди. А с устатку иногда не грешно и расслабиться чуток. Ну, так, чтобы прилично все было, без фанатизма и последующего членовредительства.
Зарезали сегодня свинью – можно шашлыки затеять. Родных и друзей собрать, соседей позвать, если в ладу живете. На отшибе где-нибудь, недалеко от дома, возле баньки, например, или у пруда, костерок изладить. Мангала нет, из кирпичей жаровню соорудить – дело быстрое и нехитрое.
Пока мясо жарится, мужики-закоперщики по граненым 100 граммовым стопкам уже “божью росу” разливают и обносят собравшихся с шутками и прибаутками, сами выпивают. Закусить дают кусочком дочерна обожжённого на костре и ножом скоблёного свиного уха. Выпил, захрустел. Дымком пахнет. Пока зубы целые – удовольствие надо получать.
Потом мясо поспеет. Стопари по кругу пойдут. Гармонь заиграет, бабы песню заведут, мужики подхватят. Душа в небо полетит. А родная деревня распахнет ворота до самого заокеанского города Нью-Йорка, откуда к тетке Ане долгожданная дочка приехала с иноземным мужем Джамалом и сынишкой по имени Дэниел, который по-русски пока ни бум-бум. Ничего, научится. Джамала вон уже самогонку пить, кажись, научили, махом пьет, и ему нравится. Дружба народов!
Темная осенняя ночь укрыла от посторонних взоров окрестные леса, поля и кучи навоза на скотном дворе, где сегодня должен сторожить имущество дед Федор, в темноте незаметно подтянувшийся к угощению. Его не прогнали. Искры от костра улетают к звездам, разнося по округе аппетитный запах жареного мяса. Гармонь в руках выпившего маэстро плачет навзрыд, многоголосье знакомыми песнями рвет в клочья ночную тишину, у околицы села одиноко гуляет стреноженная лошадь.
А в черном старом доме на той стороне оврага любимый сельчанами дедушка Абросим, закрыв двери на щеколду и затаив окна полотняными занавесками, сев за дощатый грязный стол, пьет из миски кровь убитой свиньи, которую он выпросил у соседей, якобы, для изготовления снадобья для омоложения печени. В полутьме его желтые глаза светятся, а по бороде стекают капли загустевшей крови.
- Гадкие людишки, - шепчет он, вытирая лицо несвежим рушником, - минули славные времена охоты на этих двуногих, размножились, опасными стали. Ночи не бояться. Старость. Старость. Сил уже нет. Никого одолеть не могу. Приспосабливаться приходится. Добрым дедушкой стал. Всем болезным помочь готов. Ах, хоть раз бы еще напиться горячей человеческой крови. Как в молодости моей прекрасной, когда людишки с наступлением ночи, дрожали и в избах прятались, заслышав песню мою.
Проводы свиньи закончились глубоко за полночь. Уставшие от плотной закуски и долгих песен сельчане, мирно разошлись по домам. Только два мужика, неумело упражнявшиеся с самогоном, остались отдыхать, лёжа у костра. Им по ватнику бросили на землю вместо подстилки, чтобы не тащить их тяжелые непослушные туловища, дескать озябнут – сами прибегут у печки греться. Не зима, чай.
Прошло около часа. Один из брошенных бедолаг проснулся от какой-то возни поблизости. Его напарник валялся бесчувственно, а склонившийся над ним известный всем знахарь дедушка Абросим урча сосал кровь из раны на сгибе руки.
- Ты что делаешь, пень трухлявый, - заорал проснувшийся мужик, и схватил деда за шиворот, - одурел что ли на старости лет, ужастиков насмотрелся, франкенштейн жеваный?
Дед неожиданно ловко вывернулся из своего драного бушлата и, оттолкнув нападавшего, пронзительно заверещал:
- Не замай, пащенок, твоему товарищу помогаю не умереть этой ночью. У него полнокровие, удар может случится в любой момент. Надо было кровь спустить, я венку ему потихоньку вскрыл ножичком и кровь то отсасывал, чтобы человека спасти. Не мешай лечить больного. Беги за родней, пусть в хату несут, в тепло, а то окочурится здесь с твоей помощью.
Когда мужик убежал, дед снова, причмокивая, с наслаждением припал к кровоточащей ране крепко спящего человека. Услышав приближение людей, оторвался, вытер окровавленный рот куском тряпки и ею же перевязал руку спящего, согнул ее пополам и крепко прижал, чтобы остановить кровь.
Подоспевшие родственники пьяного человека, услышав объяснения дедушки, поблагодарили его, посулив завтра гостинцев, унесли “болезного” домой.
Оставшись в одиночестве, Абросим, прихрамывая, мелко потрусил в сторону своего уединенного жилища.
- Слава тебе, создатель, - шептал он, подходя к крыльцу, - желание мое исполнилось. Слава тебе!
В доме Ивана, так звали человека, которому Абросим вскрыл вену, не спали. Приятель и родственники обихаживали больного, протирали спиртом рану, вена до сих пор сильно кровоточила. А пьяный спал.
- Смотрите, - один из родственников, ветеринар по образованию, склонившись внимательно разглядывал ранку, - вроде как, не ножом распорота вена то, вроде как, чем-то острым проколота сразу в двух местах, словно гвоздем. Меня недавно собака тяпнула, такие же дырки были, долго не заживало. Тампон стрептоцидом посыпьте, и привяжите плотнее, и руку согните пополам. Завтра его в больницу бы надо, если кровь не остановится. Небольшие ранки вроде, а все течет. Этот знахарь в средневековье что ли родился, кровь давно не пускают, другие есть способы давление понизить.
- Тихо, - прикрикнула жена пострадавшего, - слышите?
Над деревней плыл протяжный, похожий на волчий, вой.
- Где это? – Женщина приоткрыла окно, - за оврагом воет, где Абросим живет. Сожрут когда-нибудь этого отшельника звери. Хотя в лесу уж зверей то, наверное, не осталось, наши охотники, не только волков, рябчиков всех в округе выбили. Чей же это пёс так страшно воет, неужто Петровых? Они недавно из города огромадную собаку привезли овчарочной породы, дом охранять. Сорвалась видать с ошейника и воет теперь. Как бы дедушку то не покусала, скандал ведь будет.
В селе, среагировав на жуткий вой, залаяли все собаки. Над бренным миром плыла полная луна, освещая место недавнего пиршества с кирпичным мангалом и блестящими в темноте пустыми бутылками. В лунном свете горели желтые глаза дедушки Абросима приникшего к крыльцу дома и пристально глядящего в бездонную тьму небес, словно желая увидеть там что-то знакомое.
