В салон, где я седину в разноцветные краски раскрашиваю, ходит одна женщина. Ей очень много лет. Я даже не спрашивала, сколько. Красит волосы исключительно в рыжий цвет.
Одевается как в семидесятые. Туфли на хрустальном каблуке, кружева. Современную моду не критикует, но в жисть не оденет кирзовые сапоги и телогрейку. Пусть даже они от Витона, который Луи.
Говорит, в такие сапоги и телогрейку мать одевалась. Когда до рассвета в поле уходила на свой трактор. А возвращалась затемно с клубнями картошки, которые выкапывала из земли по дороге домой к детям. Ногти от картошки забивались землёй. Так она и запомнила самые красивые женские ногти. Мамины.
Когда Мама купила первые туфли, красные, лакированные, то выставила их на подоконнике и никогда не носила. Ну не в коровник же в лакированных? Сядет перед окошком и рассматривает красоту через солнечный лучик.
Последнее время не видно её, моей рыжей знакомой. Случилось чего? Скучаю по стуку её хрустальных башмачков по салону. Среди кирзовой моды она сама какой-то солнечный лучик, пробивающийся через тучки.
Тук тук тук. Пришла! Пойду погреюсь около неё. И послушаю новые рассказы про маму, картошку, яблоневое дерево в их послевоенном дворе.
- Зря я маму обижала. Много обижала. Смеялась над ней, - плачет, пока ей волосы в рыжий цвет выкрашивают. – Она бы дольше прожила.
- Да что вы, - успокаиваю я. – Разве же это в нашей власти жизнью людей управлять?
- Головой-то понимаю, а тут так болит.