Однажды Борис Слуцкий сказал о себе загадочные слова: «Ангельским, а не автомобильным, сшибло, видимо, меня крылом». Трудно сказать, что он имел в виду. То ли считал, что любой поэт априори «не от мира сего», то ли намекал на голоса, которые слышал с детства. Об этом Борис Абрамович в 1976-м, за год до смерти жены и собственной трагической немоты, рассказал другому поэту, Владимиру Корнилову. «Он признался мне, что, как Жанна Д’Арк, с детства слышит голоса, отчего отец называл его идиотом. Кстати, «Идиот» Достоевского был его любимой книгой», - вспоминал его собеседник.
Сам Слуцкий так сказал об этом в одном из последних своих стихотворений:
Это как Жанны Д’Арк голоса:
определяют, напоминают,
будто бы тихо и грозно роняют
капли – не наземь – в тебя небеса.
Или листву отрясают леса.
После 1945-го молодому демобилизованному майору Слуцкому было не до голосов – из-за тяжелых последствий контузии он долгое время испытывал мучительные головные боли, страдал от бессонницы и депрессии. Преодолеть всё это помогли стихи. До войны он написал их совсем немного, во время войны, по собственным словам, одно. Большое место в его жизни поэзия заняла в конце 1940-х. В те годы даже подумать нельзя было опубликовать такое:
Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями.
Лежим
безмолвно и дерзновенно,
Мрем с голодухи
в Кёльнской яме.
И все же в 1948 году писатель Илья Эренбург вставил несколько строф из «Кельнской ямы», ставшей позднее одним из самых знаменитых стихотворений Слуцкого, в роман «Буря». Вставил без указания автора, как солдатский фольклор, потому что не знал судьбы молодого поэта, который несколько лет назад принес ему свои стихи. Такой была первая публикация зрелого Бориса Абрамовича, хоть и безымянная.
На войне следователь дивизионной прокуратуры Слуцкий насмотрелся такого, что другому могло бы сломать психику. Но ему этот тяжелый опыт дал богатый материал для творчества. Кажется, только так и можно писать о Великой Отечественной, как он, - рублеными фразами, отрывистыми, ломаными строчками. А Бог в этой поэзии если и есть, то лишь такой:
Здесь
ставший клубом
бывший сельский храм,
лежим
под диаграммами труда,
но прелым богом пахнет по углам —
попа бы деревенского сюда!
Крепка анафема, хоть вера не тверда.
Попишку бы лядащего сюда!
Позднее Слуцкий признается, что думал о Нем «маловато». И не без грусти констатировал: «Видно, так и разминемся с ним, так и не придется стыковаться». И все же снова и снова говорил о Нем и с Ним в своих стихотворениях. Самый, быть может, пронзительный пример, - «Анализ фотографии»:
Что ты значил, господи,
в длинной моей судьбе?
Я тебе не молился —
взмаливался тебе.
Я не бил поклоны,
не обидишься, знал.
Все-таки, безусловно,
изредка вспоминал.
В самый темный угол
меж фетишей и пугал
я тебя поместил.
Господи, ты простил?
Это – уже 1970-е, время тяжелой болезни жены.
Если выйдет решение,
что я сошел с пути,
пусть ей будет прощение:
ты ее отпусти!
Не отпустил. Татьяна Дашковская умерла в феврале 1977 года. После этого Слуцкий, прежде чем замолчать до конца жизни, за три месяца написал почти 200 стихотворений. Как и 30 лет назад, он спасался стихами от боли и отчаяния. Сгладились угловатость и жесткость и отчетливее стала слышна музыка, которую он сознательно заглушал десятилетиями:
Каждое утро вставал и радовался,
как ты добра, как ты хороша,
как в небольшом достижимом радиусе
дышит твоя душа.
Ночью по нескольку раз прислушивался:
спишь ли, читаешь ли, сносишь ли боль?
Не было в длинной жизни лучшего,
чем эти жалость, страх, любовь.
Чем только мог, с судьбою рассчитывался,
лишь бы не гас язычок огня,
лишь бы ещё оставался и числился,
лился, как прежде, твой свет на меня.
Но спасением и началом[а1] [а2] нового этапа эти стихи не стали, слишком мало оставалось сил. Слуцкий с нервным истощением и депрессией оказался в Первой Градской больнице, а позднее уехал к брату в Тулу. Родные вспоминали, что никуда не делся его острый ум, просто не было желания жить. Он умер 23 февраля 1986 года.
***
Завяжи меня узелком на платке.
Подержи меня в крепкой руке.
Положи меня в темь, в тишину и в тень,
На худой конец и про черный день,
Я - ржавый гвоздь, что идет на гроба.
Я сгожусь судьбине, а не судьбе.
Покуда обильны твои хлеба,
Зачем я тебе?
***
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерёг.
Не выдержал. Не смог. Убёг.
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унёс в могилу эту тайну.
Удар в сосок, удар в висок,
и вот зарыт Иван в песок,
и даже холмик не насыпан
над ямой, где Иван засыпан.
До речки не дойдя Днепра,
он тихо канул в речку Лету.
Всё это сделано с утра,
Зане жара была в то лето.
Ровно неделя до победы
А что такое полная свобода?
Не тайная, а явная?
Когда
отбита беда?
Забыта забота?
Я не спешу. Как царственно я медлю!
Какую джип даст по асфальту петлю
у замка на ладони, на виду!
Проеду — головой не поведу.
А изо всех бойниц наведены
эсэсовские пулеметы.
Но месяц май,
и до конца войны
неделя!
И я полной полн свободы.
Шофера не гоню, не тороплю
и ускорения не потерплю.
— Не торопитесь, — говорю шоферу, -
Не выстрелят!
Теперь им не посметь! —
Я говорю и чувствую, как смерть
отпрянула. Воротится не скоро.
Блистает солнце на альпийских видах,
и месяц май.
В Берлине Гитлер сдох.
Я делаю свободы полный вдох.
Еще не скоро делать полный выдох.
***
Мотается по универмагу
потерянное дитя.
Еще о розыске бумагу
не объявляли.
Миг спустя
объявят,
мать уже диктует
директору набор примет,
а ветер горя дует, дует,
идет решительный момент.
Засматривает тете каждой
в лицо:
не та, не та, не та! —
с отчаянной и горькой жаждой.
О, роковая пустота!
Замотаны платочком ушки,
чернеет родинка у ней:
гремят приметы той девчушки
над этажами все сильней.
Сейчас ее найдут, признают,
за ручку к маме отведут
и зацелуют, заругают.
Сейчас ее найдут, найдут!
Быть может, ей и не придется
столкнуться больше никогда
с судьбой, что на глазах прядется:
нагая, наглая беда.
***
Старуха старику
кричит по телефону.
Про что она кричит?
Она кричит про то,
чтоб он не смел гулять,
ну, разве по балкону
и то —
закутавшись в суконное пальто.
— Поаккуратней двери запирай! —
она кричит
с такою грозной силой,
что мне всё слышится:
— Не умирай!
Живи, пожалуйста,
мой милый, милый!