Хочешь, расскажу о настоящей любви? И в соседках у той любви была — война. Люди стараются забывать о войнах — таково живительное устройство человеческой памяти, защитная реакция — что может быть естественней? А потом война, затаившись, отлежавшись, накопив потенциал, возвращается, под тем или иным соусом.
«Может, правду говорят — всё повторяется? Как во сне: всё это с тобой уже было, было! На Земле много раз возникали и гибли цивилизации. Говорят, человечество уже достигало сегодняшних рубежей, а может быть даже более высоких… А потом всякий раз — обыденное самоубийство. Случайно или нарочно расщепился какой-то атом. И снова — белок, протоплазма, динозавры, птеродактили...(О. Кожухова, «Ранний снег»).
***
Раньше, в мирной, привычной, понятной и уютной жизни Валя готовилась поступать в мединститут на стоматолога. В прошлом году не прошла по конкурсу и пока работала нянечкой в детской зубной больнице. У неё были маленькие тёплые «мамины» руки: на них самые плаксивые трусишки перед сверлом бормашины доверчиво открывали ротики.
...Началась война. «Сегодня в 4 утра без всякого объявления войны германские вооружённые силы атаковали границы...». Уходили на фронт мужчины, топая сапогами, поднимая пыль. Пели:
Двадцать второго июня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили,
Нам объявили,
Что началася война...
***
Пошли с подружками в военкомат, где замордованный, взмыленный писарь выдал им чистый бланк. Они примостились за углом канцелярского, закапанного дореволюционными чернилами стола и сами себе выписали повестки: « Явиться… При себе иметь 2 смены белья, кружку, ложку, зубной порошок... В случае неявки… по законам военного времени».
Ускоренные курсы медсестёр. Война вообще страшно ускоряет время. То, что раньше неспешно текло годами и десятилетиями — стремительно разворачивалось за недели, дни и даже часы. Строевые занятия, дежурства в стационаре, лекции по анатомии и физиологии человека, практика по хирургии, стрельбы...
- Смиррна! Товарищ военврач третьего ранга! Медрота… К ведению боя на пересечённой лесистой местности...
Учения: в полевой обстановке под «обстрелом» разворачивался медсанбатовский городок. Приёмо-сортировочный отдел, терапевтический, эвакоотделение, операционно-перевязочный блок… Внутривенные инъекции друг на дружке, ампулы с консервированной кровью для «раненых», химические грелки, кислородные подушки, шприцы с камфарой…Наготове санитарные сумки: бинты, вата, йод, ножницы, лубки для шин. Потом, на передовой линии, всё окажется не так чистенько и правильно — а кто обещал, что будет легко?
Присяга в солнечный ветреный, очень холодный день. «Вступаю в ряды Рабоче-Крестьянской Армии... торжественно клянусь...» У девчат в петличках гимнастёрок заалели треугольнички: всем было присвоено звание «сержант медицинской службы».
***
Валя встала у операционного стола на подхвате у хирурга. Зубная теория не прошла даром — немало попадалось челюстно-лицевых. Самые страшные на вид, самые болезненные, самые грязные ранения: зубовное крошево, месиво из лоскутьев кожи и мелких белеющих косточек и сухожилий.
Непривычный, свежий человек от увиденного сомлеет. А она снимет маску, сполоснёт лицо - и как полевой цветок.
Не красавица, нет. Как-то штабной ночевал в землянке: водка, консервы, дымящаяся картошка, огурцы, то-сё. Перебрал спирта и высказался: «Эх, таких симпатюлек отбраковали — а это что? Крокодилы». - «Симпатюлек бери себе — в штабные машинисточки. А когда к нам на стол попадёшь — эти крокодилы тебя с того света вытащат».
Очень скоро у Вали нежный цвет лица принял зеленоватый, землистый оттенок. Самое тяжёлое — недосып. Отстояв у стола первые сутки, она наивно ждала отдыха и сна. Хотя бы немного, часика два. Но поток раненых не иссякал ни на два часа, ни на десять минут. Стоны, крики…
В Валю влюблялись все: как в воображаемую невесту, сестрёнку, дочку. Кто-то в тёмных углах пытался распускать руки — не без этого. А она - никаких, сама строгость. Пока кто-то из всезнающих не донёс: «Куда с суконным рылом. Давно местечко пригрето, у неё шуры-муры с хирургом, а у того жена, детишки в тылу. Вот тебе и цветочек полевой». Ему под пятьдесят, а ей двадцать есть ли? Какой кусочек молодятины отхватил, старикашка.
Правда, старикашкой его не повернулся бы назвать язык: высокий, величественный, большелобый, седой. Пальцы толстые, поросшие волосом — при этом быстрые и вёрткие, как у пианиста, и творят чудеса. Вытаскивают солдатиков с того света - под хлопающим жёстким брезентом, под мигающими рефлекторами или чадящей коптилкой, под залетающей в палатку сосновой хвоей и звуками выстрелов — как лампочки под каблуком лопают.
Склянки, биксы. Потолок обит стерильными простынями, палатка разгорожена на отсеки: здесь дожидаются очереди раненые, там гипсуют переломы, тут регистрируют…
После выяснилось: никаких детей и жены у хирурга в помине не было, матёрый холостяк. Так что всезнайке-шептуну сгоряча надавали по шее: нечего обливать людей помоями.
***
Да никаких особых проявлений любви и не было, разве что «переговаривались» глазами поверх масок. У него - усталый сердитый взгляд из-под косматых сивых бровей, грозное сопение, властный окрик. Прислонится к стояку — на минутку отключится, заснёт. Валя в это время ловко операционную область обработает, осушит тампонами. До слёз жалея, тронет хирурга за руку. Он всхрапнёт как лошадь — и снова, топчась на земляном узеньком пространстве - за скальпель.
- Ножницы.
- Зажим.
- Тампон с риванолом.
- Противостолбнячную сыворотку.
Пока санитары грузят раненого на носилки — Валя чиркнет спичкой, зажжёт казбечину или козью ножку из махорки, раскурит для него. Он жадно пососёт самокрутку - и забудет, до конца операции потухшая папироса вист, клеится в углу опухшего небритого рта. Так что, повторяю, никаких знаков внимания, с ней даже грубее, чем с остальными. Затопчет ногами, рявкнет — а она на цыпочках тянется и чистой салфеткой пот вокруг глаз промокает. И вот в этот миг — кто успеет приметить — такое сияние от её серых глаз навстречу ему летит, такое страстное желание помочь.
С его же стороны — если операция удачная, скупо хлопнет толстой ладонью по плечу, и самый приметливый глаз ухватит — на секунду задержится, ободряюще пожмёт худенькое девичье плечо. Какое такое может быть проявление любви на перекрёстном огне множества страдающих мужских глаз?
***
А потом Валю убило. Романтичнее было бы написать, что погибла под миной во время операции — но в ту бомбёжку санблок как раз остался цел. А Валю хирург впервые за двое суток оправил прикорнуть в палатку под сосной на краю поляны. Вместо палатки — рваная, дымная, осыпающаяся землёй воронка от фугасной бомбы. Её похоронили на маленьком карпатском, увитом зеленью кладбище рядом с какой-то старорежимной чопорной пани.
Хирург дошёл до Берлина, оттуда перебросили на Дальневосточный фронт. Демобилизовался, вернулся в эти края, стал главврачом местной маленькой больницы. Женился, дети, внуки. Но его часто видели на могилке в оградке, крашенной нежной голубой масляной краской. Сидел подолгу, задумчивый, невесёлый, пока тёплые сумерки не превращались в ночь — тогда издали было похоже, будто на могилке вырастало второе грузное надгробие.
И всё, спросите вы? Это и есть самая сильная, самая верная любовь? А разве этого мало?