Мы говорим: «Трамвай “Желание”» — подразумеваем Театр имени Маяковского. Говорим: «Бланш, Ковальски» — подразумеваем Немоляеву, Джигарханяна. А теперь вот на страницах «РП» говорит та, которую подразумеваем. Народная артистка России Светлана Немоляева про Бланш — про главную роль и главную боль своей артистической жизни.
Много раз мне рассказывали истории, как люди прорывались разнообразными способами на наш «Трамвай “Желание”», сидели на ступеньках в проходе, только чтобы посмотреть этот спектакль, ставший легендой. Это правда, как правда и то, что спектакль уникальный и удивительный. Он шел на сцене Театра имени Маяковского почти четверть века — больше двадцати четырех лет. Мы с Арменом сыграли семьсот с лишним спектаклей. Премьера была в семидесятом, а последний спектакль мы отыграли в девяносто четвертом — и ни одного раза не было так, чтобы не было аншлага. И где бы мы ни были — на гастролях или в Москве — везде был одно и то же: зал всегда был забит людьми, попасть было невозможно. В первые годы, когда спектакль только вышел, у нас не было никаких контрамарок даже для папы-мамы, даже и речи о контрамарках не могло быть, и мы, актеры и работники театра, записывались в длиннющую очередь в профсоюзе, который распоряжался билетами, чтобы купить там два билета на свой спектакль. Вот такой был ажиотаж. И все эти годы я каждый спектакль играла как в последний раз — так, что даже Саша (Александр Лазарев. — «РП»), мой муж, наконец однажды взмолился: «Света, может, закончишь с ролью Бланш? Я не хочу тебя потерять».
Кто не жил тогда, тот не поймет
Мы могли бы играть этот спектакль и дольше. Гончаров, поставивший «Трамвай», и в принципе легко расстававшийся со своими постановками, нам говорил: «Вы же можете играть, зачем уходить, не надо!» Да, это был спектакль нашей жизни, он невероятно много для нас значил, и именно поэтому мы решили — пусть уж лучше люди жалеют о том, что мы больше его не играем, чем будут говорить: ну сколько можно, невозможно уже на них смотреть!
Мне кажется, что причина такого бешеного успеха «Трамвая “Желание”» связана с эпохой. Это было время, когда в нашей стране мало было чего-то не нашего, нездешнего, иностранного. Особенно не хватало заграничного кино, и за ним все очень гонялись.
Я помню, что самой большой ценностью, чтобы отблагодарить, например, врача, были вовсе не деньги, а билеты в Дом кино на иностранный фильм или на такой «дефицитный» спектакль, как «Трамвай “Желание”». Кто не жил тогда, этого не поймет. В те годы культура была для советских людей как воздух. Книги, выставки, кино, театр — на все был совершенно невероятный спрос. Когда, например, в конце шестьдесят шестого появился роман Булгакова «Мастер и Маргарита», вся Москва сошла с ума! Абсолютно! Он печатался частями в журнале «Москва», и я отлично помню, как я, будучи в интересном положении, потому что как раз ждала сына, покупала его на нашей «Юго-Западной» у киоскера, с которой мы дружили. Да, с киоскерами в СССР все хотели дружить. Потому что, если у тебя есть «свой» киоскер, она тебе скажет: «Свет, вышла новая книга, я тебе отложила, бери и быстро приходи за второй частью, интерес будет колоссальный, голову даю на отсечение». Вот так это и было.
И не только в Москве с Питером, а во всей стране не было человека, который бы не знал Булгакова, его «Мастера и Маргариту», «Белую гвардию» и «Театральный роман». Такие книги давали друг другу на ночь. В метро тогда все сидели носом вниз — в книжку. У нас на самом-то деле и юмор с сатирой тогда были на высочайшем уровне. Задорнов, Жванецкий, Иванов — какие же они были мощные! А барды? Например, Высоцкий один чего стоил! Великий человек эпохи. Это не рэп на две ноты с одной глупостью, не два притопа, три прихлопа.
И огромный интерес к «Трамваю “Желание”» был обусловлен той же интеллектуальной жаждой и духовными запросами советского зрителя, и сам спектакль по удивительному произведению Теннесси Уильямса — это высочайший режиссерский класс Гончарова. Знаете, я не люблю слов «гениальный», «великий», но Гончаров действительно был в одном ранге с Мейерхольдом, Станиславским, Таировым, Охлопковым. Гончаров поставил спектакль уникальный, потому что у него была сверхидея. Он всегда говорил: «Я ставлю один спектакль в своей жизни — по книгам разных авторов, но на одну тему. На тему борьбы духовного с бездуховным». Так он ставил спектакль «Человек из Ламанчи» о Дон Кихоте, так он ставил «Беседы с Сократом», так ставил «Леди Макбет Мценского уезда», так ставил «Бег» Булгакова, так он ставил всё. Борьба духовного с бездуховным. Это было главным смыслом его жизни. Он его выстрадал. Поэтому «Трамвай “Желание”» был настолько эмоционально поставлен, что затрагивал и захватывал сердце человека с первых же минут и реплик — и равнодушным не уходил никто.
Другие полеты
Этот спектакль — из тех, что оставляют печать на всю жизнь. Роль Бланш Дюбуа — моя радость и боль. И она совсем не та, кого играла Вивьен Ли. Она абсолютно другая. Абсолютно. И то, что сделал Гончаров, это была великая лепка меня как актрисы. Я вообще считаю, что на этой роли я и стала актрисой. Это было тяжело, это было беспощадно, это было сложно, но иначе и быть не могло. Мне было практически тридцать лет, но все еще играла девочек-студенток, целую кучу девочек из пьес советских драматургов, и любой из своих ролей я предавалась абсолютно и до конца. Может быть, кто-то другой не стал бы так тратиться на ерундовые страдания советской жизни, но я всегда была очень эмоциональна. Я, кажется, рыдала везде, и как-то однажды мне Гончаров даже сказал: «Как вы мне надоели со своими рыданиями. Можете успокоиться и хоть где-нибудь не плакать?» Но именно это мое качество ранимости и беззащитности открыло Гончарову во мне что-то такое, что Бланш в его спектакле стала моей первой по-настоящему женской ролью. Для меня это событие мирового масштаба на всю мою жизнь и до конца. Помню, на репетициях Гончаров кричал из зрительного зала, когда был недоволен — а недоволен он был мной практически всегда: «Больше у вас такой роли никогда в жизни не будет! Вы это понимаете?!»
Понимаю. Это правда.
Гончаров отгородил Бланш от всех внешних проявлений жизни, о которых писал Уильямс. Он откинул какие-то ее связи, романы, какой-то поверхностный слой существования. Гончаров был глубоко убежден, что он имеет на это право. Потому что ставил спектакль не о внешней стороне жизни, а о том, что Бланш, несмотря на все перипетии своей жизни, несмотря на то что жизнь ставила ей подножки, складывалась невпопад, унижала, пачкала грязью, все равно озарена божественной искрой веры, открытости сердца, сочувствия и понимания другого человека. Душа ее осталась ангельской, ей хотелось прекрасного, ей хотелось чистой любви — лучшего, чего может хотеть человек. Вот в чем была ее трагедия.
Гончаров говорил, что Бланш как мотылек летит на горящую лампу, обжигается, падает, потом снова поднимается и снова летит, хоть и знает, что обожжется. И он всегда говорил, что в трамвае «Желание» едем мы все, но Бланш и Митч хотят соскочить с подножки этого трамвая. «Вот об этом я хочу ставить спектакль, — говорил он, — а не о том, каким было ее прошлое. Что она собой представляла на самом деле и чего хотела». В этом и была великая мысль Гончарова, она нашла отклик у зрителей, и поэтому люди рвались на спектакль, а вся женская часть зрительного зала неизменно рыдала по той же самой прекрасной мечте, к которой стремилась Бланш.
Когда Гончаров ставил «Трамвай “Желание”», то вынужден был терпеть нападки всевозможных ревнителей: мол, изменил финал, выкинул сцену с мальчиком, которого якобы соблазняет Бланш у Теннесси Уильямса. Гончаров в отношениях Бланш и Митча поставил знак вопроса. Когда Бланш хотят увезти в сумасшедший дом и я, то есть она плачет и вырывается, Митч не выдерживает этой жуткой сцены, подхватывает меня на руки и уносит. Куда — это был большой вопрос. То ли уносил меня к себе, то ли просто от этих жутких санитаров. В ответ на упреки Гончаров говорил: «Мне все это неважно и неинтересно. Мне интересно совершенно другое: Бланш борется со Стэнли за то, что существует другая жизнь, другие отношения, другие полеты в другой мир».
Идеальный Джига
У нас с Арменом Джигарханяном было замечательное партнерство. Иначе как гоголевской цитатой и не скажешь — просто именины сердца. Джига совершенно идеальный был. С ним было дико интересно, легко и свободно. Я знаю только двоих таких — Джига и мой Саша Лазарев.
Помню, какой мороз по коже меня пробирал каждый раз, когда Стэнли Ковальски-Джигарханян давал мне обратный билет — в подарок к дню рождения. Бланш на такой жестокий подарок совсем не рассчитывала, и эту сцену можно было бы сыграть бытово и просто. Но гений Гончаров довел эту сцену до сильнейшего трагизма. Стэнли выгонял мою Бланш пинком, как бродячую собаку, нанося страшную душевную рану. Но он и представить себе не может, что это может быть смертельно тяжело. И Джига играл так, что ты понимал, насколько страшно то, что за Стэнли идет целый класс таких людей, которые не способны понять свою безжалостность…
Гончаров, когда мы репетировали, кричал мне из зала: «Учтите, половина зрителей будет на его стороне! А не на вашей! Вам придется пересиливать и бороться с этим!» Это правда, так оно и было. А после премьеры он мне сказал: «Светлана, самые страшные моменты будут потом казаться тебе самыми прекрасными». И это тоже оказалось правдой. Я потом яснее поняла, что, несмотря на все ужасы и ошибки, несмотря на то что с несущего тебя трамвая желания соскочить почти невозможно, все равно в человеке живет мечта и стремление к чему-то невыразимо прекрасному.
Рио — наш!
Мы с моим мужем Сашей очень много ездили на гастроли, по всей стране от края до края, за границей по всем континентам и везде встречались со своей публикой. И не было случая, чтобы хоть один человек из зрителей не сказал бы мне: «А вы знаете, а я видел вас в “Трамвае «Желание»”!» Хотя с премьеры прошли уже десятилетия. Из памяти уходили какие-то детали, испарялись какие-то фразы и ощущения, но удар в сердце, который нес с собой этот спектакль, оставался навсегда. Так вот однажды мы приехали с Сашей в Бразилию, куда нас пригласили, потому что Саша был там членом Олимпийского комитета. И вот гуляем мы по Рио-де-Жанейро, заходим в какой-то магазин купить еды. И я Саше говорю: «Наконец мы с тобой прилетели в такое место, где никто ничего не скажет нам про “Трамвай «Желание»”». Идем дальше вдоль полки с какими-то соками и соусами, совершенно не понимая, что там на упаковках написано, и вдруг слышим русскую речь. Мужчина и женщина, видимо муж и жена, говорят друг другу, что им нужен томатный соус, и тоже пытаются найти его по картинке на банке. Мы обернулись, поздоровались — о, вы русские и тоже в Рио-де-Жанейро. И в ту же секунду дама восклицает: «Боже мой, это же можно сойти с ума! Я же видела ваш “Трамвай «Желание»”!»
То есть нужно перелететь через два материка и океан, добраться до Рио, расслабиться, и нате вам! Я это не к тому, что хочу себя похвалить. Я хочу сказать о том, что спектакль был сделан Гончаровым так ошеломляюще, что люди, которые его видели, уже его не забывали никогда.
Однажды, лет десять тому назад, у меня брал интервью какой-то молодой человек. Он спрашивал меня про «Трамвай “Желание”». Дотошный был, мы с ним очень долго разговаривали, а потом он мне говорит: «Вы знаете, что о вашем спектакле так много говорят! А вы не можете как-нибудь где-нибудь сыграть с Джигарханяном какую-нибудь сцену, чтобы посмотреть хоть чуть-чуть, что же это такое? Чтобы можно было понять, что же это такое было, от чего все так сходят с ума?!» Я, помню, смеялась: «Да что вы, мы же с Джигой уже два старых дурака, что мы можем вам сыграть!» Но это было очень трогательно.
К сожалению, кроме маленького отрывка на «Ютубе», этот спектакль увидеть невозможно.
Гончаров запретил его снимать. Сказал, что телевидение никогда не передаст то волшебство, что есть в спектакле. Потому что ТВ не передаст дыхание зрительного зала. Нет, сказал Гончаров, никогда, пусть это останется легендой.
Колонка опубликована в журнале "Русский пионер" №115. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".