Он заплатил большую цену, чтобы современники перестали называть его Жоржем и Жоржиком, как повелось еще с 1910-х годов в Петербурге, и назвали Георгием Ивановым. Он заплатил сполна – прощанием с Россией, нищетой и тяжелым умиранием в доме для престарелых. Трагедия, без которой великий русский поэт не может состояться, настигла его.
Интересно, что ее Георгию Владимировичу еще в 1916 году напророчил Владислав Ходасевич, отрецензировав сборник совсем молодого тогда автора: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя. Собственно, только этого и надо ему пожелать».
«Пожелание» недоброе и бестактное, но со временем полностью сбывшееся. Одаренный и умелый стихотворец Г. Иванов, выпустивший первую книгу в 18 лет, стремительно вошедший в литературу и ставший в итоге собеседником, адресатом, знакомцем, другом, противником, «черным человеком» Блока, Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Клюева, Есенина, Маяковского, спустя годы превратился в выдающегося поэта. А Ходасевич почти на всю жизнь остался едва ли не главным его оппонентом. Оба люди острые на язык и на перо, язвительные и желчные, они не жалели друг для друга болезненных уколов.
Владислав Фелицианович даже обвинял собрата в краже своих поэтических образов. Иванов действительно виртуозно умел превращать чужое в свое. Порой в стихах живого места нет, и все же это именно Иванов. Его и только его голос:
В упряжке скифской трепетные лани —
Мелодия, элегия, эвлега…
Скрипящая в трансцендентальном плане,
Немазаная катится телега.
На Грузию ложится мгла ночная.
В Афинах полночь. В Пятигорске грозы.
…И лучше умереть, не вспоминая,
Как хороши, как свежи были розы.
Это уже, как метко подметил современный поэт Сергей Гандлевский, не просто стихи, а камлание, нанизывание строк, скрепленных не столько смыслом, сколько интонацией. Он же нашел и точное определение для самого Иванова – отверженный.
Впервые отверженность и гнетущая неотступающая тоска проступили в первой эмигрантской книге, открывшей читателям нового Иванова. Название было страшно избитым и банальным – «Розы». Но никаких красивостей и изысканностей в духе раннего Жоржа. Стихи музыкальны, но от них становится не по себе: «так и надо – навсегда уснуть, больше ничего не надо», «заметает быстро вьюга все, что в мире ты любил», «холодно бродить по свету, холодней лежать в гробу», «лечь в холодную кровать, закрыть глаза и больше не проснуться», «в последний раз в пустые очи звезд бессмертных – погляди», «безнадежная линия бесконечных лесов», «черные ангелы медленно падали в мрак».
Самое удивительное, что «Розы» создавались в очень благополучный для поэта период. В 1932 году его жена Ирина Одоевцева после смерти отца получила большое наследство. После этого, вспоминала она спустя много лет, «зажили почти богато – в роскошном районе Парижа, рядом с Булонским лесом. И замечательно обставились стильной мебелью. Даже завели лакея». И при внешнем благополучии – нарастающий внутренний разлад.
Внешнее и внутреннее пришли в гармонию в 1943-м, когда от былого великолепия мало что осталось. Впереди были бесприютность и нищета, печальное путешествие по дешевым отелям и домам для престарелых и, наконец, смерть от обострившихся болезней в пансионате для апатридов. В эти последние 12-15 безрадостных лет и были написаны стихи, составившие последние и, может быть, лучшие книги Иванова, – «Портрет без сходства» и «1943 – 1958. Стихи». Когда-то Ахматова призналась, что стихи растут из сора. Поздние вещи Иванова полностью подходят под эту формулу – многие «засорены» сверх меры. То же «камлание» или бормотание, то раздраженное, то вдохновенное, то отчаянное, то испуганное. И снова неповторимая интонация, которая и делает стихи стихами. Порой снова звучит и фирменная ивановская музыка, причем с непривычными покаянными мотивами:
Если б время остановить,
Чтобы день увеличился вдвое,
Перед смертью благословить
Всех живущих и всё живое.
И у тех, кто обидел меня,
Попросить смиренно прощенья,
Чтобы вспыхнуло пламя огня
Милосердия и очищенья.
Просить прощенья Иванову было у кого – список тех, кого он незаслуженно обидел, велик. Речь не только о резких и часто несправедливых оценках в критических статьях, не только в тяжелом характере. Многие не простили поэту очень талантливую прозу «Петербургские зимы», великолепную картину жизни Серебряного века. Вот только десятки героев этой книги – реальные, известные любому поклоннику поэзии люди. И они были возмущены той легкостью, с какой автор путает факты с вымыслом.
Репутация Иванова как законченного лжеца закрепилась за ним на долгие годы, благодаря резким отповедям Анны Ахматовой, Надежды Мандельштам и многих других. И его заветная мечта «вернуться в Россию – стихами» сбылась очень поздно. Даже на самиздатском уровне. Но все же сбылась.
* * *
Чёрная кровь из открытых жил –
И ангел, как птица, крылья сложил...
Это было на слабом, весеннем льду
В девятьсот двадцатом году.
Дай мне руку, иначе я упаду –
Так скользко на этом льду.
Над широкой Невой догорал закат.
Цепенели дворцы, чернели мосты –
Это было тысячу лет назад,
Так давно, что забыла ты.
* * *
Это только синий ладан,
Это только сон во сне,
Звёзды над пустынным садом,
Розы на твоём окне.
Это то, что в мире этом
Называется весной,
Тишиной, прохладным светом
Над прохладной глубиной.
Взмахи чёрных вёсел шире,
Чище сумрак голубой -
Это то, что в этом мире
Называется судьбой.
То, что ничего не значит
И не знает ни о чём -
Только тёплым морем плачет,
Только парусом маячит
Над обветренным плечом.
* * *
Медленно и неуверенно
Месяц встает над землёй.
Чёрные ветки качаются,
Пахнет весной и травой.
И отражается в озере,
И холодеет на дне
Небо, слегка декадентское,
В бледно-зелёном огне.
Всё в этом мире по-прежнему.
Месяц встаёт, как вставал,
Пушкин именье закладывал
Или жену ревновал.
И ничего не исправила,
Не помогла ничему,
Смутная, чудная музыка,
Слышная только ему.
* * *
От синих звёзд, которым дела нет
До глаз, на них глядящих с упованьем,
От вечных звёзд – ложится синий свет
Над сумрачным земным существованьем.
И сердце беспокоится. И в нём –
О, никому на свете незаметный –
Вдруг чудным загорается огнём
Навстречу звёздному лучу – ответный.
И надо всем мне в мире дорогим
Он холодно скользит к границе мира,
Чтобы скреститься там с лучом другим,
Как золотая тонкая рапира.
* * *
С бесчеловечною судьбой
Какой же спор? Какой же бой?
Всё это наважденье.
...Но этот вечер голубой
Ещё моё владенье.
И небо. Красно меж ветвей,
А по краям жемчужно...
Свистит в сирени соловей,
Ползет по травке муравей –
Кому-то это нужно.
Пожалуй, нужно даже то,
Что я вдыхаю воздух,
Что старое моё пальто
Закатом слева залито,
А справа тонет в звёздах.
* * *
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
– В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней,
По снегу русскому, домой.