Священный Союз был первой постоянно действующей международной организацией высшего уровня, предложенный Александром I в качестве удобной лично для себя системы манипулирования игроками. Новизна подхода была, однако, ещё и в том, что великие державы обязались действовать как союзники, то есть, как минимум, не воевать между собой в горячем режиме (а холодные войны, как и шпионаж, конечно, никто не отменял). Можно было блокироваться в голосованиях, но не для поля боя.
Это резко сузило возможности манёвра для всех пяти главных игроков, но больше других пострадала Великобритания, как мировой лидер, обязанный подавлять растущих конкурентов. Можно было бы сказать, что и обратные действия были затруднены так же, но британская метрополия была континенталам явно не по зубам.
Поскольку монархический уровень влияния снова вышел на передний план, а роль МИД и масонов умалились, англичане начали моделировать новый уровень, который условно называется «массы».
Но начинать приходилось с себя. Мировая война породила невиданный доселе раскол в британском истеблишменте, который выпер наружу в казусе луддитов. По сути, противостояние прорезалось трещиной между сторонниками войны и мира, монархистами и республиканцами, старыми и новыми деньгами. Гигантскими усилиями прорехи в «Титанике» удалось залатать, этого хватило, чтобы добраться до спасительной гавани – победы в войне, но все понимали, насколько непрочен баланс сил внутри элит. Владетельная земельная аристократия смотрела на «новые деньги» уже не с завистью или подозрением, – она видела их волчий оскал, – и стремилась устранить надолго угрозу республиканизации.
Победу поначалу отметили введением драконовских Хлебных законов, они были не просто прямо выгодны лендлордам, но вдобавок финансово обременяли «новые деньги», перекладывая на них рост зарплат фабричных рабочих из-за цен на продовольствие и снижая прибыльность производства. В 1825 году старые деньги нанесли по новым ещё один удар, раскрутив небывалый финансовый кризис, приведший к банкротству тысяч предприятий, значительная часть которых перешла в руки денег старых.
До ухода от власти Александра I система беспрерывных Конгрессов успешно, хотя и на пределе возможностей, противостояла новой британской колонизационной экспансии. У лидера мира – Британии – единственной из держав было достаточно сил для переформатирования колониальной карты в свою пользу. Океаническая Франция едва удерживала позиции, Испания, Португалия, Голландия и все три континентальных гиганта оказались вне игры и поэтому с наслаждением портили жизнь Англии. В принципе Британия могла бы проигнорировать все решения Конгрессов, но Александру I удавалось увязывать колонизаторскую повестку с положением дел в раздробленных Германии и Италии. Заинтересованная не менее других в статус-кво этих территорий, БИ была вынуждена ограничивать заморскую военную активность.
Именно поэтому тема европейского парламентаризма пошла рука об руку с темой рабочего движения. Нижние палаты и всеобщее избирательное право вбрасывали в систему голосования девятый вал новых выборщиков, на неискушённости которых планировалось сытно паразитировать. Геометрический рост числа рабочих обещал полвека обеспеченного будущего у кормил власти для земельной аристократии, получавшей вдобавок железный рычаг на «новые деньги» через масонские профсоюзы и ещё менее легальные «рабочие» организации мафиозного типа. Вместо «гнилых местечек» появлялись не менее гнилые рабочие трущобы, и при видимости демократизации фактическая власть не менялась, а лишь подменялась, – главные лица всё больше уходили в закрытые клубы, а в парламенте напросвет выставлялись голые короли с правильным народным происхождением, проводившие политику хозяев. С отменой имущественного ценза номинально избирательное право касалось всех, но многочисленными рабочими голосами через партии демагогов манипулировала всё та же владетельная аристократия.
При этом, с принятием рабочего законодательства не торопились: земельная аристократия имела собственные серьёзные интересы в промышленности и торговле, и предпочитала, конечно, ограничивать конкуренцию «новых денег» точечным давлением через фабричные комитеты и портовые ячейки.
Вся эта технология могла работать как у себя, в редуцированном режиме, так и на экспорт, атомной бомбой. Наиболее сильными игроками с серьёзным историческим опытом представительства были всё те же Британия и Франция, между ними и развернулась основная борьба на поле социальных экспериментов.
Британия первой столкнулась с проявлениями социализма, высосанного из пальцев французскими фриками. Именно французы додумались до уровня пост-аристократического влияния на чужие правительства. Случилось это не от большого ума, а от крайней нужды: французы утратили в результате ВФР и последующей войны свою правящую аристократию и их ложи, как инструмент «мягкой силы». Наполеон, понимая значительность масонского инструмента, попытался поставить во главе Великого Востока своего брата Жозефа, но люди только плечами пожали. А самого Наполеона долгое время не принимали на самом верхнем уровне международного управления, монархическом.
На роль «масс» рабочих подобрали не сразу, фантазмы Сен-Симона и Фурье включали в ковчег всякой твари по паре. На практике кастинг начали с мелких бюргеров, то есть, горожан с некоторым образовательным и имущественным цензом. Но дело пошло не очень гладко именно в силу этих причин, породивших плохую управляемость – люди много о себе понимали, и верхний слой городских вскоре получил собственное представительство в собственных же интересах, а не в интересах выдвинувшей их земельной аристократии. Заграничные же агенты из «городских» вместо саботажа своего государства занялись борьбой за власть и её переформатированием, что плохо работало на интересантов. Более того, под модной националистической пропагандой государства осознавшего себя третьего сословия даже усилились.
Были попытки подписать крестьян, закономерно окончившиеся безрезультатно из-за узкой секторальности мышления: интересы крестьянства простираются очень недалеко, но за них они готовы стоять насмерть, и никакие доброхоты в делах представительства им не нужны. Несколько лучше дело обстояло с этническими и религиозными меньшинствами, совсем хорошо с сектантами, но всех их было банально мало. Вдобавок крупные этносы требовали ещё затратной агитпроповской раскрутки внутри себя.
Можно смеяться или как, но этнические инспирации шли настолько хорошо, что к этническому меньшинству в пилотных версиях проекта «Массы» приравняли... пролетариат. То есть, рабочие – это такая нация без своего государства, а Интернационал – ну, как бы, нация наций. А раз так, то дело можно было двигать по шаблону. И задвигали. Тема лондонских правительств в изгнании была хорошо отработана, таким правительством в изгнании от народности «пролетарии» в нужный момент уселся Интернационал. Вполне логично, что в управляющие структуры нового этноса навербовали повышенный процент евреев, ещё одной народности без государства. Герметичность сектантского иудаизма оказалась ценным активом для конспиративного управления новой религией поверх или в обход государственных структур.
Впрочем, этника плохо выдерживала критику, и её требовалось чем-то поскорее заменить. Со скрипом принялись склеивать и раскручивать расплывчатое понятие социального класса, призванное переиначить ясную и чёткую сословность. Дело в том, что на сословных противоречиях уже пытались играть, но получалось скверно, особенно там, где сословные барьеры были низки, кроме того, идеология сословных разночтений не предполагала легитимации грабежа.
Из стилистики работы политтехнологов XIX века ясно, что дубина классовой вражды коренится в Англии, как в стране идейно кастовой. (Как известно, сословий в Англии совершенно не достаточно для определения положения человека в общественной иерархии, именно поэтому ангсоц рулит.) В немецких странах расслоение было значительно меньше, Франция и Россия наслаждались почти американской прозрачностью социальных слоёв. Очевидно, что фиктивный межклассовый конфликт измыслили там, где ему было самое место. Именно британские классики экономики сочиняли канон от Адама и Давида (Фергюссон, Смит, Рикардо...), активно внедряя в научный(!) оборот чисто политическое понятие социального класса.
То есть, одно умозрительное понятие без стыда подкрепляли другим таким же. Параллельно с утверждением класса, и саму экономику возгоняли в разряд строгой научной дисциплины, тогда как это есть раздел идеологии, то есть, разновидность религии со своим катехизисом и фетвами. Марксизм уже не сомневался в том, что между классами идёт экономическая борьба, опираясь на эфемерные понятия, как на доказанные ранее теоремы. Сам Маркс без стыда и совести клал ноги на стол:
Мне не принадлежит ни та заслуга, что я открыл существование классов в современном обществе, ни та, что я открыл их борьбу между собою. Буржуазные историки задолго до меня изложили историческое развитие этой борьбы классов, а буржуазные экономисты — экономическую анатомию классов.
И на основании шарлатанских речёвок широкой варежкой предрекал целую диктатуру пролетариата в то время, когда даже о таком пустяке, как пролетарские погромы буржуев можно было только мечтать.
Расплывчатость позволяла манипулировать понятиями буржуазия и пролетариат как удобно. Тем не менее, конфликта между этими назначенными группами не было никогда, поскольку не было и самих скроенных из газетной бумаги групп. Однако это было не важно. Было достаточно объявить легитимность отъёма собственности не практически, как это делали первые французские революционеры (это проделали с лёгкостью, но потом имущим почти всё вернули), а с использованием научной теории, «доказавшей», что грабителей ограбили чуть раньше сами ограбленные – и они попросту возвращают своё (навсегда, разумеется). В силу невозможности повсеместной цепной реакции, на Европу, вооружив идейками, спустили цепных профсоюзных псов, – для точечных укусов конкурентов, но первое время почти повсеместно побеждала «реакция» сложившихся традиций.
Что до России, то в стране высокой литературной культуры это сразу выродилось в мирную дискуссию беллетристов, с лёгкой руки Тургенева, нашедшего ёмкое разбитное словечко «буржуй» (шутя, в свой адрес: «...Я — буржуй и доктринер…»). В общем, это закономерно. Теория отъёма собственности была разработана в первую очередь для более промышленно развитых стран, и России была не страшна, как не страшна ржавчина, если у вас всё деревянное. (Точно так же было неопасно заграничное масонство екатерининской администрации, поскольку представляло собой оружие против национальных аристократий, отсутствовавших в России.)
Классическая ошибка, которую допускают исследователи, это датировка Интернационала. Принято считать, что в 1863 Интернационал только-только начинался. Но в том году на поверхность поднялся перископ гигантской субмарины, построенной и испытанной значительно раньше. Появление в дни Парижской Коммуны рубки управления привело Европу в трепет, точно так же, как привела бы в шок тогдашних адмиралов информация о существовании подводного военного флота, принадлежащего неизвестным частным лицам. Саму лодку Интернационала, кстати, никто не видел по сей день. Хотя их сменилось несколько поколений.