(«Сердце не камень»)
События, которые развернутся в конторе у Ераста, пожалуй, больше всего походят на комедию (если, конечно, исключить заключительный момент - «удар», случившийся с Каркуновым. Здесь есть, кажется, всё, что положено для этого жанра: и подслушивание, и разоблачение, и находка не того, кто нужен (прямо как в «Женитьбе Фигаро» Бомарше: «Кто же у кого о-отнял жену?» - «Этого удовольствия никто себе не доставил»), и, разумеется, спасение невинности.
Но за комическим обилием событий видна подлинная драма. Как мы помним, Веру Филипповну практически вынудили прийти «вниз, в контору, в десять часов вечера», и не на любовное свидание (на него она не согласилась бы ни за что), а чтобы выслушать рассказ Ераста о жизни и дать ему «совет, каким манером и для чего существовать на этом свете и влачиться на земле». Ей было сказано: «Потап Потапыч, по обыкновению, в эти часы находятся в отъезжих полях, в доме всё будет погружено в глубоком сне; значит, нам полная свобода».
Когда она из случайно услышанного разговора Ераста с Ольгой узнает, что замышлялось («Сейчас придет сюда твоя тётка, а через десять минут нагрянет сюда Потап Потапыч с твоим мужем и накроют её здесь»), то, прощаясь, скажет тому, кого уже была готова полюбить и кто её предал: «Тебе дела до меня нет, ты об себе думай, я не боюсь. Что правому человеку бояться». Очень интересно, что последняя фраза - не вопрос, как, казалось бы, должно было быть, а утверждение: она считает себя виновной лишь в том, что не разобралась, с каким человеком свела её судьба. Ей горько, больно, но в главном она остаётся верна себе: «Хоть сто раз меня обманут, а все-таки любить людей я не отстану». Она делает лишь один вывод: «Только одно я скажу тебе: любить людей надо, а в дела их входить не нужно... Люби людей, и не знай их, и не суди». И тот самый «стальной стержень» вновь поддерживает её: «Ты меня хотел обмануть, а Бог меня помиловал, стало быть мне жаловаться не на что. Мне радоваться надо, что Бог меня не забыл».
Бог помиловал... Не застал муж, более того - рухнули и дальнейшие расчёты племянника, заявившего было жене: «По твоей милости дядя помирает без завещания, и я теперь полный хозяин всему этому». Полной хозяйкой при беспомощном муже становится Вера: «Он теперь совсем на Веру Филипповну расположился, так уж и не наглядится; всё-то смотрит на нее, да крестит, да шепчет ей: "Молись за меня, устрой мою душу, раздавай милостыню, не жалей!" А уж такая ль она женщина, чтоб пожалела!.. Только и дела у ней, что расспрашивает о бедных да и сама их разыскивает. А потом на бумажку пишет: кому, когда и сколько отвезти или послать». Сама она расскажет: «Он хочет при жизни всё на мое имя перевести по какой-то бумаге, по купчей или по дарственной, уж не знаю».
И мы сами увидим и услышим, как обойдётся она с Константином, готовым и ограбить, и убить ради денег, - и «долги заплатила, из заключения его выкупила», и пенсию назначила.
Возникает ещё одна литературная аналогия - с другим, временем, другой страной - с Евгенией Гранде у Бальзака (роман был опубликован в России в начале 1840-х годов; кстати, все ли помнят, что первым переводчиком его был Ф.М.Достоевский?) Вспомним, что Евгения, теперь уже госпожа де Бонфон, «тщательно собирает доходы и, пожалуй, могла бы показаться скопидомкой, если бы не опровергала злословия благородным употреблением своего богатства», и её дела «ежегодно свидетельствуют против скупости, в какой иные упрекают её». Однако если у Евгении «сомюрский дом, без солнца, без тепла, постоянно окутанный тенью и исполненный меланхолии - отображение жизни её», а в самой героине автор видит «все благородные черты страдания, вся святость человека, не загрязнившего себя соприкосновением с житейской грязью, но также и сухость старой девы, и мелочные привычки, создаваемые узким провинциальным существованием», то Островский всё время будет подчёркивать тепло и внутренний свет, излучаемый героиней.
Если Бальзак напишет: «Деньгам суждено было сообщить свою холодную окраску этой небесной жизни и заронить в женщине, которая вся была чувство, недоверие к чувствам» , - то Вера так и останется «чувством».
Ей только кажется, что всё для неё кончилось. Даже с самого начала, рассказывая, что муж «требовал, чтоб поклялась нейти замуж после его смерти», она скажет: «Божиться не стала, я грехом считаю, а сказала, что я и в помышлении этого не имею», - правда, пояснив: «Что мне за охота себя под чужую волю отдавать? Будет, пожила».
Но смотрите - Вера говорит: «Скорей же я в монастырь пойду». Но явно на ещё не умершие чувства укажет её более чем запутанная отговорка: «Нет, я к тому, что соблазну боюсь; народу я вижу много, так греха не убережёшься. Сама-то я не соблазнюсь, а люди-то смотрят на меня, кто знает, что у них на уме-то! Молода ещё да богата, другому в голову-то и придёт что нехорошее — вот и соблазн; а грех-то на мне, я соблазнила-то. Вот горе-то мое какое!» И ведь этот «соблазн», как мне кажется, связан снова с тем, кто смог затронуть её, казалось бы, уже давно отцветшую душу. Какое смятение чувств выдаст её монолог после просьбы Аполлинарии Панфиловны сказать «слово ласковое» Ерасту: «Что она сказала! что она сказала! Нет, не надо мне его… зачем он! А может… он нуждается? Ну, пусть через людей скажет, что ему нужно. А коль видеть хочет? Не всякую нужду-то людям поверишь. Словно как я боюсь его… Да нет, чего бояться!.. Обидел он меня, кровно обидел… Так как же это… неужто я до сих пор ему не простила? Ужели в самом деле не простила? А надо бы простить. Грех ведь — это грех… Разбойника, который хотел убить меня, я простила, а его не прощаю… Какой грех-то… какой грех-то!» Специально привела его полностью - тут всё великолепно, и, в первую очередь, стремление уговорить себя.
А дальше, услышав, зачем он пришёл («Пожалеть вас» - и снова это «пожалеть»!), она, наверное, поймёт справедливость его слов «Вы теперь всех людей любите и добрые дела постоянно делаете, только одно у вас это занятие и есть, а себя любить не позволяете; но пройдет год или полтора, и вся эта ваша любовь… я не смею сказать, что она вам надоест, а только зачерствеет, и все ваши добрые дела будут вроде как обязанность или служба какая, а уж душевного ничего не будет. Вся эта ваша душевность иссякнет, а наместо того даже раздражительность после в вас окажется, и сердиться будете и на себя и на людей». И, мне кажется, поймёт потому, что сама уже над этим задумывалась. И следующие его слова («А если бы вы сами настоящую любовь и ласку от мужчины видели, совсем дело другое-с; душевность ваша не иссякнет, к людям вы не в пример мягче и добрей будете, всё вам на свете будет понятней и доступней, и все ваши благодеяния будут для всякого в десять раз дороже») окончательно меняют её решение. И прощание её с Ерастом («Хорошо, хорошо, мы об этом после поговорим... Что ж, заходи… только я редко свободна бываю... Не знаю, Ераст, на что ты надеешься; только надежды отнимать я не буду у тебя. Надежду отнимать у человека — грех…») явно говорит о новом, возможно, ещё не до конца осознанном восприятии жизни.
И если перед этим достаточно уверенно звучало «Я только знаю про себя, что не быть мне замужем», то совсем по-другому заговорит она с мужем в финальной сцене. Её благодарность мужу, что «наградил таким счастием», очень быстро перейдёт в просьбу, почти мольбу: «Только дарственную вы от меня возьмите и откажите ваше имение кому-нибудь другому». А потом и в твёрдо высказанное: «Никакого зароку, никакой клятвы я не дам... Я вам откровенно скажу, я замуж пойду».
В своих статьях я в основном использую фотографии из спектакля Малого театра, который сама видела лишь в записи. На сцене смотрела лет пятнадцать назад спектакль в ЦАТРА. Веру играла Л.В.Татарова - как будто слышу до сих пор её какие-то отчаянные интонации, завершающиеся почти торжествующим выкриком «Я замуж пойду» - настолько это отчаяние было органичным (может быть, именно поэтому я не очень восприняла тихий голос Е.А.Яковлевой - Веры в экранизации Л.А.Пчёлкина). Она всё говорит открыто, поэтому так нелепо и смешно прозвучат недоуменные реплики «кумов»: «Зачем было говорить!», «К чему это похвасталась! Делай после что хочешь; а пока молчала бы» - «Не могу я лгать, не могу».
Что дальше? После вспышки гнева обессиленный супруг вроде бы смирился «Пусть живёт, как ей угодно; как бы она ни жила, что бы она ни делала, она от добра не отстанет и о душе моей помнить будет». Ераст ещё раньше заметил: «Потап Потапыч уж не жилец на свете, доктора говорят, что он больше месяца не проживёт», - будет богатой и свободной.
А вот достоин ли тот, кого она любит, её? Поговорим в следующий раз!
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского здесь