НА РАССВЕТЕ 22 июня 1941 года, когда первые залпы войны загремели над спящей Брестской крепостью, под развалинами казармы 44-го стрелкового полка был заживо погребен один из бойцов полкового музыкантского взвода.
Его не задавило, но, замурованный в каменной могиле, он был обречен — под бешеным огнем врага разбирать развалины было невозможно. И, наверно, сам он, юноша-музыкант, понял свою судьбу.
И тогда его товарищи, солдаты, укрывшиеся около этих развалин, услышали, как оттуда, из-под камней, зазвучала полковая труба. Сквозь грохот взрывов приглушенно, но отчетливо доносилась до них знакомая мелодия:
«Это есть наш последний И решительный бой...»
Те, кто слышал эту подземную песню трубы, говорят, что в ней не было ни тоски, ни горечи прощания с жизнью. Она раздавалась как призыв и завещание о мести, она была как бы последним мужественным приветом друзьям по оружию. Она звучала опять и опять, пока снаряды и бомбы снова не обрушились на эти развалины...
Кто был он, этот безвестный трубач Брестской крепости? Мы не знаем и, вероятно, не узнаем никогда. А ведь где-то — то ли в новом городском доме, то ли в русской избе, то ли в украинской или белорусской хатке, то ли в горской сакле — до сих пор со стены смотрит его молодое лицо на пожелтевшей фотографии. Только как узнаешь, в каком это доме, как среди миллионов таких давних фотографий угадаешь ту, на которой изображен именно он, наш трубач?
Мы были с ним людьми одного поколения, сынами одной эпохи, трудной и славной. В то первое утро войны, в последнее утро своей жизни, он был моим сверстником, может быть, даже ровесником. Но с тех пор мы, живые, прожили почти двадцать лет, а он остался молодым и теперь годится нам в сыновья.
В дни нашей с ним юности мы с завистью оглядывались назад, на героические дни революции и гражданской войны, и с затаенной тревогой всматривались вперед, в наше будущее, омраченное тенью надвигавшейся опасности. Мы пели тогда наш гимн чуть иначе, слегка меняя его слова:
«Это будет последний и решительный бой...»
Мы знали, что он будет, что нам не миновать его. И мы верили, что он будет последним.
Трубач играл на полковых смотрах, на парадах, на торжественных вечерах, и под его дыханием труба ясно выговаривала эти тревожные и бесстрашные, полные долга слова:
«Это будет последний...»
Этот бой настал, и трубач пал в нем одним из первых. И когда из каменной могилы он в последний раз заиграл наш гимн, напев трубы принес с собой уже иные, не те, что прежде, слова:
«Это есть наш последний...»
Он не заглох под камнями крепости, этот напев трубы. Его как бы подхватила вся страна — в тот день во всех ее уголках полные возмущения и гнева люди, собравшись на митинги, пели:
«Это есть, наш последний...»
Потом мы пели это под Москвой и в Сталинграде, на Буге и на Днепре, на Дунае и на Шпрее, в партизанских лесах и в фашистских лагерях смерти. Мы пели это в памятный день нашей Победы, в сумасшедшей радости паля в свободное голубое небо, торопясь истратить оставшиеся патроны, которые — мы верили — уже никогда не понадобятся человеку против человека, не пригодятся ни нам, ни нашим детям. И хотя мы не знали тогда о безвестном трубаче Брестской крепости, он был с нами, как и все, кого уже не было, в тот день, первый день мира и светлых надежд.
И вот прошли годы. Поросли травой крепостные развалины, где под камнями, быть может, до сих пор лежат кости трубача рядом со смятой, ржавой трубой. Встали новые города, села, заводы, первые ракетные корабли унеслись за пределы планеты. С новым упорством строят люди свое земное хозяйство, и новые поколения берут в свои руки жизнь.
Но опять, как встарь, веет над землей недобрый ветер, опять с тоской и тревогой смотрят вперед люди мира и труда.
Неужели он ошибся, безвестный трубач Брестской крепости? Неужели это не был последний?..
Нет, этого не должно случиться! Разум и сердце, опыт и вера человека — все восстает против этого. Сейчас иные времена, иные силы мира. Ведь недаром все шире и свободней, как отзвук той военной трубы, раздается по земле знакомый напев:
«Это есть наш последний...»
Он вольно звучит на просторах наших братских стран, ему вторит шаг демонстрантов на улицах Парижа и Нью-Йорка, он грозно гремит сегодня на улицах Токио, у стен осажденного народом парламента.
Мир борется, мир побеждает и победит. И когда наступит день его полной победы и в мартенах начнут оплывать, превращаясь в мирную сталь, железные суставы навсегда мертвой войны, люди, наверно, прежде всего будут ставить памятники павшим за мир героям. Пусть тогда на развалинах Брестской крепости, среди старых ее кирпичей цвета запекшейся крови, на том месте, где была казарма 44-го стрелкового полка, создадут памятник безвестному трубачу.
Мне почему-то представляется, что автором этого памятника станет совсем молодой скульптор и что дома у него на стене под стеклом будет висеть старый, пожелтевший портрет молодого солдата — его отца, не вернувшегося с войны. И сам памятник, высеченный из белого мрамора, будет изображать такого же молодого солдата.
Вырываясь из белой глыбы, в последнем усилии он подпер широкими плечами тяжелый каменный свод. А в его руке — прижатая к губам, поднятая вверх труба.
И такой выразительной силы будет полна фигура бойца, таким будет его лицо, что при взгляде на него каждый сразу поймет, что играет трубач. Властью искусства художник заставит зазвучать в ушах зрителя знакомый напев, приносящий с собой знакомые слова. Но слова эти будут уже иными:
«Это был наш последний...»
Во имя отданных жизней, во имя пролитой крови, пережитых страданий и бед, во имя прошлого и во имя будущего ДА БУДЕТ ТАК!
С. С. СМИРНОВ (1960)