У Вани Немого, оказывается, было ещё прозвище «Сухарик». За глаза, и уж тем более, в глаза, его никто так не называл: не дай Бог, услышит или прочтёт по губам да поймёт, что это ты про него – подзатыльник получишь запросто! Впрочем, Немого все любили, да и история была нами узнана со всей подноготной разом, так что соображения промолчать хватало всем.
Витя Ищенко принёс в столярку полмешка пшеничных сухарей, расстелил в бытовке на столе чистую холстину и высыпал, стараясь не крошить. Потом попросил Ваську позвать Ваню. Видимо, такое происходило уже не впервые: Немой, едва войдя, зыркнул на Виктора и сел за стол, хмыкнул несколько раз, что-то прогурлил, а потом, фыркая, стал пренебрежительно тыкать в сухари пальцем. Ищенко зорко следил за Ваниной рукой и тут же сметал отмечаемые куски в пакет. Минут через пять на столе осталось меньше половины от первоначальной кучи.
Интонации в звуках, издаваемых Немым, изменились: пренебрежительность исчезла, теперь он скорее ворковал, раскладывая сухари на несколько кучек.
Мы изнывали от нетерпения, бросали на Витю недоумевающие взгляды, пытались было заговорить, но Ищенко только цыкал да шипел на нас, поглощенный Ваниными манипуляциями. Сухарь налево, другой направо, и вот уже осталась небольшая кучка, из которой Немой отобрал три штуки: два положил в карман, а третий сунул в рот и прикрыл глаза. Прошла минута, другая. Витя в это время осторожно, стараясь не шуметь, собрал оставшиеся сухари в холщовый мешочек.
***
Когда фашисты вошли в Кировоград, Ванькин отец уже считался пропавшим без вести, поскольку служил на одной из пограничных застав в Молдавии, а они с матерью эвакуироваться не успели. Была ли Ванькина мать подпольщицей в группе Зарембы доподлинно неизвестно, скорее всего, пришли за ними как за семьёй комсостава.
В дверь не стучали, а сразу сорвали с петель, вытряхнули на улицу, как мусор какой, неодетых почти: мать Ванькина в ночной сорочке, он в одних трусиках. Во дворе уже собиралась толпа людей, чётко разделённая полицаями на две части. Их вбросили к таким же полуодетым и растерянным.
«Мама, кушать хочу», – Ванька дёрнул мать за ночнушку.
«А? Что? Кушать? Стой тут, никуда не уходи!» – и Ванькина мать вдруг птицей выпорхнула из толпы и полетела обратно в дом.
«Стий! Стий, сука! Зараз стрельну!» – сразу двое полицаев кинулись в подъезд.
В квартире Ванькина мать вбежала на кухню, выгребла из шкафчика несколько горстей сухарей и, прижимая их к груди, пошла обратно. В дверях её встретил Полуботко, живший в соседнем подъезде. Был он белобилетником, но не успели немцы войти в город, как тут же записался к ним в помощники.
«От, блять же ж, сухари ей сподобилися», – с удивлением произнёс он и сверху вниз ударил молодую женщину прикладом по рукам. Сухари посыпались на пол. Вошедший Евген Невразумлюк схватил Ванькину мать за волосы и поволок на улицу. Полуботко вдогонку ткнул женщину дулом в спину, потом ещё – в голову.
Ванька стоял неподвижно, как и велела мать. Он смотрел на другую сторону двора, где стояли соседи по двору. Стоял среди них и сын Полуботки Тарас, или Тарасик, как его все звали. Был он тремя годами старше Ваньки, и вот вчера только подкараулив за углом, надавал затрещин, приговаривая: «Ось тоби, кацапюра». Спас Ваньку Саня Сластик, давший Тарасику доброго пинка и пригрозивший побить его. Сластик учился уже в третьем классе, угроза была весьма весомой, и Тарасик убежал в подъезд.
Сейчас Полуботко-младший смотрел на Ваньку и зло ухмылялся. Ванька поёжился, но тут кто-то положил ему на плечо руку. Это был Сашка! Оказывается, он был в той же группе жильцов, что и Ванька. Сразу стало веселее, когда Сластик взял его за руку, и Ванька показал Тарасику язык. А тут за вторую руку его затеребила мать, присела рядом и, улыбаясь одними глазами, осторожно вынула изо рта два сухарика. О! – Ванька тут же сунул один себе в рот, а второй, помедлив, протянул Сластику. Ванька не успел заметить, что мать его избита, что кровь течёт у неё по щеке, он крепко держал её за руку и прижимался к подолу.
Так и пошли они, окружённые полицаями, со двора: Ванька в центре, слева мать, а справа Саня Сластик.
***
Андрей Круценко стоял в оцеплении с самого утра, успел продрогнуть и проголодаться. Жена сунула ему перед уходом в карман свёрток с половиной цибули, двумя кусками хлеба и шматком сала. Но в обед от еды ничего не осталось. Во фляжке ещё плескался самогон, и Круценко сделал добрый глоток, чертыхаясь и кляня Полуботку, который не удосужился прислать ему смену.
За весь день ничего не произошло. Ближе к полудню за холмом минут пять слышна была пальба, пулемётная и перемежавшая её винтовочная. Потом прочакало несколько одиночных выстрелов, и вот уже несколько часов было тихо.
Вдруг в посадке раздался какой-то странный звук. «Петро!» – крикнул Круценко в одну сторону, потом в другую: «Грицко!» Никто не откликнулся. Шум приближался, и стало ясно, что это чей-то хрип. Полицай осторожно направился к кустам, держа винтовку наперевес и вглядываясь в темноту.
Сначала ему показалось, что навстречу ползёт большая собака с перебитым задом, поскуливавшая и хрипло дышащая, вся перепачканная какой то странной буроватой массой. Присмотревшись, Андрей разглядел мальчишку лет двух, или трёх, который продолжал ползти под кустами. Круценко вдруг стало тяжело дышать: он понял, что на мальчишке набросаны кровь, куски мяса и ошмётки чего-то белого, похожего на жир, и что они чужие и пацану не принадлежат, и что ползёт он оттуда, где недавно стреляли...
Мальчишка между тем подполз вплотную и ткнулся головёнкой в колено оцепеневшему Андрею. Приподнявшись и глядя в лицо полицаю светло-серыми глазёнками, наполненными страхом и ужасом, пытался мальчик что-то сказать, но только свист и хрип, смешанные с мычанием вылетали из запёкшегося рта. Глядя на грязную испачканную страшными красками мордашку, Круценко завертел головой по сторонам: обмыть бы чем? Вспомнил про флягу, достал из чехла и чертыхнулся: самогон же! Но всё-таки осторожно приложил её к губам мальчишки. Тот жадно глотнул, закашлялся, захрипел было снова, но вдруг обмяк и повис на руках у мужчины.
***
Жена Андрея накрывала на стол, когда Круценко со своей ношей, завёрнутой в шинель, ввалился в горницу. Маруся было ахнула, поймав дикий взгляд мужа, но увидев мальчишку, проворно перехватила шинель, положила на лавку. Потом, ни о чём не спрашивая, принесла лохань, вынула из печи чугунок с горячей водой, и не успел сидящий на полу Круценко прийти в себя и стянуть сапоги, как мальчишка был уже искупан, завернут в чистое и уложен в постель.
Андрей коротко рассказал жене о том, что произошло. Заплакал. Долго давился слезами и пил, пил, пил подаваемую женой воду. Сначала из стакана, потом сразу из ковша. «Себе оставим», – наконец просипел он, и Маруся засветилась вся от такого решения мужа и радостно закивала головой. Своих детей у них не было.
«Скажем, что это племянник мой из Клинцов, – Круценко задумался и добавил: – Имя бы ему какое придумать».
«А его Ваней зовут», – Маруся протянула мужу только что постиранные детские трусики из синего сатина, с обратной стороны которых белыми нитками было вышито «Ваня К.»…
***
«Вот эти, – Витя нежно погладил самый маленький мешочек с сухарями, – цельный год пролежат и даже больше, и ничего им не будет, никакая плесень не тронет». Я дёрнулся было спросить, давно ли Ищенко рассекретил Немого, но тут Ваня запел. Нет, конечно же, это не было нормальным пением человека, умеющего говорить, – он как всегда мычал.
Мы переглянулись: мелодия рвущаяся из-за сомкнутых губ не оставляла сомнения в том, что это какая-то колыбельная. Ищенко посмотрел на нас и молча показал кулак. В этом жесте не было никакой необходимости: мы и так не проронили ни звука. Больше того, появись у кого из нас желание что-то произнести, мы бы не смогли. За стенами бытовки гудели станки, но словно кто-то внезапно уплотнил перегородки, наполнил их чем-то вязким так, что разом отгородил нас от остального мира.
«Спи, дитятко, в ночи тихо,
Баюшки-баю.
До тебе не прийде лихо
В ридному краю…», – неожиданно стал подпевать Ищенко, и мы вздрогнули, а между лопаток прошёл холодок.
По щекам Немого прокатились крупные слёзы, сорвались с подбородка и растворились среди разноцветных клеток байковой рубашки. Странный дуэт: один человек поёт, а второй мычит, и какая-то жуть одолевала нас, заменяя холод ознобом.
Я посмотрел на Ваську: его тоже трясло. Немой с Витей пели очень долго, как мне показалось, несколько часов. Мартынюк сказал, что по его ощущениям полдня пролетело. Конечно, это была не такая уж и длинная песня, но вот словно во вневременной мешок она нас всех опустила. Перед глазами мелькали неясные картины, которые после Витиного рассказа и песни обрели и плоть и кровь.
То была колыбельная Ваниной матери.
