Что делать, если человек доведён до сильнейшего нервного срыва, граничащего с психозом? Как выскочить из этого состояния и при этом не запить, не заболеть, не наворотить дел, не поломать себе жизнь, да просто сохраниться как личность?
Есть необычный рецепт, апробированный на все сто. Его поведал мне один седобородый артист-отшельник по имении Иван, по фамилии Горе. Услышав его, я ошалела. А потом поздравила себя с тем, что сподобилась встретить неординарную личность, которая стала моим героем.
Но лучше всё своим чередом.
Чёрная неблагодарность
Ваня блестяще закончил Щукинку – Московский театральный институт имени Бориса Щукина при Госакадемтеатре имени Вахтангова. Положительный, рассудительный, одарённый лидерскими качествами, он сразу же был избран старостой группы, и разболтанный студенческий народец ему охотно подчинился.
Поэтому когда группа была направлена в только что открывшийся региональный молодёжный театр в глубинке, Ваня органично заступил на должность директора нового театра и исправно трудился в этой должности более двадцати лет.
Но ротацию кадров никто не отменял. Плохо, что она произошла неожиданно, без подготовки. Ивана Георгиевича подсидел более молодой и беспринципный коллега со связями. Ваня бы и слова не проронил, но этот же ретивый сменщик попутно отнял у него и комнату в общежитии, которую Иван за годы превратил в уютный апартамент.
Сказать, как горько, обидно и больно Ивану Георгиевичу было, – ничего не сказать. Он едва не рехнулся! Затаился, плакал сильно, много. Жить не хотел.
Вспоминал, скольким он квартиры выбил, хотя сам ютился в общаге. Нуждавшихся деньгами ссужал без надежды на возврат долга. Всему коллективу дачные участки у минкультуры выпросил. Места в детсадах для мам выклянчивал. Гастроли по всей стране устраивал, чтобы труппа творчески обогащалась, а не варилась в собственном соку. В помощи никому не отказывал.
Но никто не заступился за директора, когда его в одночасье лишили любимой работы и насиженного гнезда.
Пёстрое счастье
Ну и ладно, сказал он себе. Насухо вытерев слёзы, стал думать, как освежить-успокоить огорчённую душу. На ночь помолился, пробормотал: “Утро вечера мудренее” и спать завалился.
А спозаранку набил сухарями и охотничьими колбасками котомку, взял в горотделе культуры справку об изучении старославянского маршрута (формулировку сам придумал и с умным видом её чиновнице втюхнул) и пешком потопал – в Москву! А это навскидку тысяча двести километров!
Шагал полями, лугами, лесами. Спал в стогах сена, коровниках, в чьих-то амбарах и сараюшках, в кабинетах радушных местных начальников, в гостиничках при монастырях.
Разных переживаний наиспытался! Не раз попадал в грозовые ливни, когда вода стеной с неба падала и мочила до костей. Молнии сигали в землю в трёх шагах. Он под деревьями укрываться не рисковал, чтобы разрядом не убило, а шёл вперёд, в самое водоизвержение. Зной, бывало, иссушал до полуобморока.
Как-то ёжика встретил – совсем седого. Взял на руки проверить – не в извёстке ли вывалялся?
Мимо ручья проходил, глянул на себя в зеркальную гладь – а там совсем седой мужчина отразился. Волосы за время путешествия побелели.
Волков видел – стрельнули серые разбойники ледяными зелёными глазищами и ушли по своим делам.
Семь спортивных штанов износил, столько же пар кед истрепал. Хорошо друг присылал деньги на обновы по заранее обговоренным адресам по пути следования.
Бывало, грибов отборных наберёт, рыбы наловит и оставит всё это у обочины дороги с запиской: “Ешьте, люди добрые, на здоровье!” Или деревенским старикам отдаст. А те хлебушком с молоком отдаривались, просили замолвить за них словечко в Москве: пенсия, мол, маленькая, надбавить бы. Ваня утешал: “Постараюсь”…
Что интересно, за два месяца воду совсем не пил, чтобы слабость не напала – теория у него такая. Заменял её ягодами и фруктами, листья да зёрна незрелой пшеницы жевал.
Когда к Туле подошёл, понял, что сердцем окончательно успокоился, освежился. В городе Нежино сел на поезд, решил домой возвратиться – глядь, а проводница-то – родная сестрёнка. Смеётся и плачет: “Ну учудил, Афанасий Никитин! Испереживались мы за тебя!” Так зайцем в тепле служебного вагона до родной сторонки и добрался.
С тех пор человек этот с лицом яснополянского графа и с такой же бородищей поселился на своих садово-огородных шести сотках, которые когда-то выбил каждому работнику своего театра.
Построил домишко. К крестьянским истокам вернулся, как Лев Николаевич Толстой. К корням прильнул сын землепашцев, родивших на свет шестнадцать детей. Мама рассказывала ему, что документы его сгорели, но она помнила, что родила его с первой черешней, поэтому в метрике так и записали: 30 мая.
“Мы не заказываем себе рождение и смерть, – вещал мне Иван Георгиевич, сидя в кружевной тени своего увитого виноградником палисадника. – От нас зависит лишь промежуток между ними. Добру или злу послужишь – вот и весь смысл жизни. После себя оставлю колодец. Виноградник, с которого сам кормился и двух сирот опекал. Долго собирал забавные коряжки, превращал в декор и все до одной раздарил детсадам и школам. От мира ушёл, чтобы познать свой собственный, внутренний”.
...Обижаются все. А справляется с этим кислотным чувством далеко не каждый. Наш герой огорчение внутри себя пережёг, отправившись куда-то за туманом и запахом лесным.
Блин, как же хорошо на душе становится, когда я его вспоминаю!
Наталия Дашевская
А у тебя, читатель, мысль какая-нибудь шевельнулась? Черкни её в комментах. Заодно стукни по "Подписаться" и лайкни. Зачтётся...