...И в очередной раз наступило утро. Как всегда, Файка включила электрочайник. Поджарила яичницу на синем трупном газу от миллионов людей и животных, за миллионы лет разложившихся в земной толще.
Невнимательно позавтракала — больше рассматривала ведущую «Доброго утра» (неделя в Париже — неделя на записи в Останкино — неделя с белым мужем в швейцарском шале — неделя с шоколадным любовником в бунгало в Гоа). Сведения, почерпнутые Файкой в забытом в товарной тележке глянцевом журнале.
Телеведущая была в открытом, на бретельках — не вульгарно врезающихся в плечи, а соблазнительно, беспомощно соскальзывающих с них — платье серебристого цвета. Со спинки кресла свисал мех невиданного зверя. Того, что на неведомых дорожках.
И плевать было ведущей, что с утра надевать вечернее платье и меха — дурной стиль. Она и не снимала их со вчерашних вечеринок, а лишь слегка освежала — так уверял глянцевый журнал. Она сама себе была стиль, и её каприз назавтра становился модой. Гибкая, длиннорукая душистая, грозная, нежная Женщина из другого мира, из другого измерения.
…На работу Файку, как обычно, довёз битком набитый дребезжащий, провонявший внутри мокрой псиной автобус — на горючем из людей и животных, растворившихся за миллионы лет до Файки.
***
Заворачивала ли она обед в газету или смотрела фильм с бегущей строкой — глаз цепко выискивал объявления о телевизионных кастингах, пробах, прослушиваниях — открытых, где рассматривались кандидатуры с улицы. Она туда плелась как на вторую работу.
Обычно её встречала длинная, в несколько витков загнувшаяся вокруг агентства очередь. В основном из Барбюшек (Барби), тщательно перекидывающих плоские скользкие, как у утопленниц, волосы с одного плеча на другое.
Бегали греться в кафе, шушукались, хихикали, оглядывали новые лица. Сегодня это была девушка со странно вытянутым и сросшимся в одно большое целое носом, губами, подбородком — как морда у кролика. Она даже кончиком носа шевелила как кролик. Тоже припёрла — с фонарями тебя на кастинге обыскались.
Жёлтая желчная девица впереди Файки курила и с закрытыми глазами слушала плеер. Отрешившись от происходящего, раскачивалась-подёргивалась в такт неслышным звукам. Вынула наушники и с отвращением сообщила:
— После «Амбер Пасифик» нашу попсу хочется сгрести поганым совком и сжечь.
Многие Барбюшки, кочевавшие по кастингам, узнавали друг друга. Изображали радость, вяло махали лапками: «Хай». Целовались — поцелуи притворные и отравленные, как у соперниц на подиумах конкурса"Мисс…»
Кисло, лениво сплетничали. Пересказывали очередную историю вчерашней деревенской лохушки, в одночасье воссиявшей звездой. Сегодня-то её знает вся страна, на улицу невозможно выйти, поклонники валят с ног. С одним толстосумом развелась — топчется очередь из других, жаждущих кинуть к её ногам бриллианты, яхты, виллы. Козлы.
А сама — ну тупа-ая! Давала интервью: «Я себя чувствую прекрасно и гормонально» — вместо «гармонично». И, сука, дразнится на камеру: смело брызгает, полощет в бирюзовой тёплой прозрачной волне широкую короткопалую рязанскую ступню. Тварь. Оскверняет Средиземное море. А спина широкая, с жёлобом, крестьянская, в веснушках: спину-то пластическим хирургам не переделать… Файка жадно слушала.
Кто-то рассказывал, якобы одна певичка купила полтора часа прайм-тайма за полмиллиона долларов — а ещё миллион заплатила, чтоб другие каналы в это время не смели ставить ничего смотрибельного. Чтоб зрители пощёлкали пультами, да от безысходности пялились на неё одну. Кретинка безголосая.
Кто-то делился, как попасть на программу «Давай поженимся» и обвести вокруг пальца дошлых ведущих:
— Первое: придумать легенду. Юная восторженная девушка у себя в провинции венчается с неизлечимо больным юношей (лучше, если парализованным, в коляске). Самоотверженно ухаживает за ним до последнего. Хоронить не на что, вытрясает медяки из косметички, продаёт венчальное колечко (столичные женихи и зрители рыдают).
— Ага… А разоблачат?
— Неважно. Будешь уже в Москве. И замужем.
***
На крыльцо вышел кастинг-менеджер — длиннолицый угрястый парень в тонких золотых, как у Джона Леннона, очках. Заика. Его прямо передёрнуло при виде Барби, будто под нос подвесили дохлую кошку. Сразу подвесили очень много дохлых кошек.
— Сколько повтох-ять: такие давно не коти-хуются. Х-азве что в бох-деле (борделе). Ваши ножки, носики, глазки у з-хителя попе-хёк горла. Х-вотный х-ефлекс (рвотныйц рефлекс), — он черкнул ладонью поперёк горла. Взгляд на секунду задержался на жёлчной презрительной Файкиной соседке. Девица заметно напряглась — но взгляд скользнул дальше.
— Ты годишься, пожалуй, — ткнул пальцем в девушку-кролика. — Есть что-то ха-изматичное.
Девушка-кролик потащилась за ним, харизматично шевеля мутированным кроличьим носом.
***
Файка устало возвращалась домой, как полиомиелитная, шкандыбала на подламывающихся шпильках. Мысленно в который раз пыталась вывести закономерность, формулу.
Кому из нетерпеливо подпрыгивающей толпы: «Я, я, возьмите меня!» — удастся ухватиться за сверкающий диск славы, унестись в мир избранных — сверкнуть на миг, именуемый жизнью? Избегнуть жалкой участи миллионов, которые исчезли бесследно, превратились в биомассу, в человеческий навоз. В нефтепродукт, которым заправят автобус, и в летучий газ, на котором поджарят яичницу.
Как уцепиться в вечности, Господи? Как стать дивой в скользком серебристом платье, приоткрывающем взорам смертных персиковое, божественное силиконовое полушарие груди? Как, о Господи, надоумь недостойную, неразумную тварь твою Файку?!
Главное, твердила как заклинание: во что бы то ни стало пролезть в телевизор.
- Вы куда?
— Позвольте, я та самая…
— А, да, да. Что-нибудь для вас придумаем.
Ау, единственная неведомая дорожка, которая ведёт в голубую мерцающую сказку: там, где на плечи накидывают меха невиданных зверей?..
***
Знаменитые — их горстка. Не знаменитых так много, что их именуют с презрением просто — масса. О массе можно говорить в единственном числе: она не щепетильна и не обидится. «Зритель», «слушатель», «читатель». Читай, слушай, зри, серая рыхлая, однообразная масса!
Файка сидела в темноте у светящегося экрана и, оставаясь невидимой для всего света, как тот зверёк, стискивала кулачки.
О, толпа, что надо тебе? Очень скоро ты увидишь Файку на экранах! Её лицо, в натуральную величину, поплывёт на улице, на майках и пластиковых пакетах. Её глаза, величиной с полнебоскрёба, грозно и нежно будут взирать сверху вниз на копошащуюся улицу.
Улица, слышишь, ты ещё будешь гоняться за Файкиными автографами — этими торопливыми ломкими, небрежными, на бегу, росчерками. Она заставит — да, заставит обратить внимание на себя — нелепую, смешную, плохо одетую.
Файка укусила угол подушки и заскулила. От наволочки шибало в нос стиральным порошком — запахом приторной дешёвой отдушки и хлорки. Запахом бедности.
***
Файка с напарницей работала на оптовой базе, отдел «Косметика, парфюмерия, бытовая химия». В работе были свои минусы и плюсы. Минусы: убойный запах, заживо консервируешься, свежий человек с непривычки угорает.
— Девушки, как вы этим дышите?!
А они ничего, принюхались, привыкли.
Плюсы: Файка с напарницей никогда не покупали косметику и бытовую химию. Надо — ловко вскроют коробку, отвинтят тюбик, аккуратно отогнут фольговый кругляшок. Смажут руки и ноги, нанесут крем на лицо и зону декольте. Кругляшок приладят обратно.
Надо — любая тушь, подводка, помада к их услугам. Подкрасят ресницы, нарисуют стрелки, тронут губы. Ну и очистители, гели, порошки, дезинфицирующие жидкости там разные — если не запечатаны фабричной пломбой или этикеткой, всегда можно отлить и отсыпать. Дома и у всей родни кухни и ванны сверкают.
***
Однажды к кассе с тележкой, полной пахучих коробок и флаконов, подъехал… Угрястый кастинг-менеджер! Файка всполошилась:
— Ой, постойте, не берите это дерьмо! Это же отрава, льют из одной цистерны. Давайте мы вам покажем настоящий товар, только привезли: мягкий, гипоаллерегенный, без хлора, без консервантов. Изготовлен в США! — Файка выскочила из клеточки, моргнула напарнице («Важный клиент»). — Сейчас моя коллега подберёт вам ассортимент.
— Да я как-то не замо-хачиваюсь на этот счёт, — неуверенно мямлил парень. — Покупаю, что слышу из х-екламы…
— Что ж вы, на телевидении работаете, а рекламе верите! — упрекнула Файка. Здесь она была хозяйка, и парень ей подчинялся. Вдохновенно врала: — У нас есть услуга: кто берёт товар на сумму от тысячи рублей, тому бесплатный кофе и пирожное!
Пирожные они купили с напарницей к обеду, но она уже влекла парня на диванчик в углу. Что удивительно, парень выдул пять чашек, вытряхнул в рот крошки от пирожных и бесцеремонно сунул нос в Файкин пакет: нет ли чего ещё. Он был натурально голоден.
А Файка торопилась выпытать сокровенное, заветное: как, как попасть в телевизор, прославиться, стать узнаваемой на улице?!
— Х-еализоваться (реализоваться)? — подсказал парень. Покачивая тощей ногой в кроссовке в грязных трещинках, в несвежем носке, небрежничал:
— Т-хахнуть з-хителя до глотки, чтоб глаза вылезли. По мозгам его взбзднуть (как ни странно, слово, начинающееся пятью согласными, проскочило у парня как по маслу). З-хитель это любит. В п-хотивном случае — зевает и пе-хеключает канал. И — п-хощай, х-ейтинг (рейтинг).
Зачарованная Файка не замечала ни картавости, ни заикания.
***
— Вот ты врубила телик. Там передача с… (беглый взгляд на Файкин бейджик) Фаиной Мосякиной из «Бытовой химии». Кто знает Фаину Мосякину? Никто не знает Фаину Мосякину. Рейтинг нулевой, передача с т-хеском провалена. Важно, чтобы у зрителя в первую секунду в мозгу щёлкнуло: «О-о, это тот самый, кто…» Ну, далее по списку: кто г-хомче хыгнул, пукнул, какнул. Одним словом, кто к-хуче затупил. Понятно?
— Понятно, — упавшим голосом сказала Файка. Ей вовсе не хотелось во всеуслышание пукать. И было ничего не понятно: как же преодолеть этот заколдованный кастинг?
— Кастинг-шмастинг… Публика ни черта не изменилась со времён средневековья (учебник истории-то читала?) Тогда компрачикосы (комп-хачикосы) воровали мелюзгу. Зафигаривали их в тесные кривые кувшины. Мелюзга, понятно, росла, заполняла собой кувшины, искривлялась, принимала офуенные формы…
Далее, по словам парня, уродцев таскали по городам, зазывали грубую публику в наспех сколоченные балаганы. Улица стекалась поглазеть на представление, скалила зубы, била в ладоши, гоготала от восторга, кидала костями.
Тогда напоказ ценилось уродство тел, сегодня в цене — уродство мозгов. Сегодняшние компрачикосы набивают кривые кувшины сырыми человечьими мозгами. И когда мозги чугунно затвердеют, выворачивают, вываливают их на потеху публике…
***
И наступил очередной вечер. Улица напоминала хмельную возбуждённую женщину, нацепившую на себя, по случаю надвигающейся ночной вакханалии, все имеющиеся у неё фальшивые драгоценности.
Кругом беспорядочно метались, подпрыгивали, перемигивались рекламные огни и огоньки светофоров. Нескончаемой лентой конфетти плыли мерцающие фары. Громкий шорох шин об асфальт и жаркое зловонное дыхание свидетельствовали о великом множестве машин. Точно вонючее многоглазое чудовище, пыхтя, ползло рядом.
Файка тащилась с авоськой, где покачивался её ужин: холодная остекленевшая куриная ножка, пакетик чипсов, пакетик слабительного чая (для похудения). Опять всю ночь бегать в туалет!
Над ухом каркнул металлический голос:
— Пропустите колонну! Колонну пропустите!
Как демоническое видение, как призрак, бесшумно, не касаясь земли, пролетели сверкающие лаком низкие автомобили.
За чёрными зеркальными окнами, в полутьме бархатных душистых салонов сидели невидимые мужчины в отличных костюмах, в белых как снег рубашках, с бриллиантовыми булыжниками в булавках и запонках. В баре позванивали бутылки с коллекционными коньяками и ликёрами. Рядом смеялись длиннорукие серебристые дивы в струящихся мехах, в ауре тонких фиалковых духов. Одна капелька духов стоимостью со всю оптовую базу вместе с Файкой и напарницей…
Пронзительно кричали милицейские машины, вращались мигалки. Призрак исчез так же внезапно, как появился. Женщина-Улица свойски ухмыльнулась Файке размалёванным ртом и поправила вульгарно врезавшуюся в сдобное, жирное плечо бретельку…
***
У перекрёстка мигнувший зелёный огонек сменил жёлтый, потом красный. Автомобили скучились у светофора, как свора едва сдерживаемых псов, готовых вот-вот сорваться, ринуться, яростно грызясь между собой, хрипя, задыхаясь, брызгаясь отравленной слюной.
Широколобые морды автобусов, узкие хищные — иностранных марок, туповатые рыльца отечественных машин с широко расставленными фарами-глазками, точно округлившимися в кротком недоумении…
Пассажиры трамвая услышали ровный утомлённый (конец смены) голос вагоновожатого:
— Улица Садовая. Следующая остановка…
И вдруг звонко чакнул брошенный микрофон. Колокольчик бешено затрезвонил, вагон дёрнулся и резко встал. Пассажиры повалились друг на дружку.
Поднявшееся недовольное ворчание: «Да что, в самом деле, дрова он везёт?!» — перебил другой, свежий звонкий тревожный голос с улицы:
— Человека задавило!
Вагоновожатый с бледным несчастным лицом выбирался из кабинки. Люди тоже валили из вагона. Поспешно теснясь, толкаясь и жадно расспрашивая друг друга, они привставали на цыпочки и вытягивали шеи, чтобы хорошенько рассмотреть, что случилось.
Из проходящих мимо машин выглядывали лица — и исчезали уже с другим, изменившимся выражением. Прохожие поворачивали головы, замедляли шаг, колебались, наконец, тоже изменяли маршрут и сворачивали к месту происшествия. Шли сначала нехотя и недоверчиво, потом быстрее. Потом, забыв о приличии, уже бежали со всех ног, предчувствуя, что на этот раз их не обманули и зрелище обещает быть, какое следует.
Люди оставались по эту сторону границы: живые, тёплые, любопытные. В руках они держали портфели, сумки, набитые сосисками, промасленными пакетами или деловыми бумагами. Они недовольно закрывались сложенными газетками, как козырьками, от слепящих рекламных огней и возмущались, что в тесноте им отдавили ногу.
Из истошно вопившей неотложки, с трудом пробурившей толпу, вылезла белокурая врач. Не вынимая рук из карманов куртки, молча наблюдала, как санитары загружают носилки с девчонкой в салон. Сегодня это была вторая за смену снятая с рельс «каренина», не считая сиганувшей с восьмого этажа эмо.
— Вперёд головой понесли. Значить, жить будеть, — со знанием дела комментировала бабка в первых рядах.
Какой-то пацанёнок возбуждённо рассказывал, что он видел ВСЁ от начала до конца. Глаза у пацанёнка были круглые и блестящие как пуговицы, потому что он впервые выступал перед таким большим количеством предельно внимательных слушателей, возбуждённых не менее чем он сам.
И чем ужаснее были подробности — тем жутче и блаженнее вскрикивали, ахали и причмокивали люди — точно все они сейчас на качелях качались, и у них при взлётах и падениях становилось щекотно в животах. После отъезда скорой толпа рассосалась. Нехотя уползли и самые преданные уличным событиям бабульки.
Файку далеко протащило трамваем. На асфальте, подсыхая, тянулся свежий тёмный влажный след-росчерк… Ломкий и небрежный, как и полагается автографу звезды.
И никто-никтошеньки в целом свете не знал, что Файка целое одно мгновение была счастлива, счастлива, счастлива! На её бледном, синеватом личике таяла, угасая, улыбка.
Её Высочество Улица обратила на неё своё высочайшее внимание.