Народу в столовой сегодня было много. Худощавая, высокая Марина и пухленькая Тонечка, как две пчёлки, вились у раздаточного окошка, а очередь всё не заканчивалась.
— Что ж это такое! — раскрасневшись, прошипела Марина. — Их всех, что, жены, что ли, повыгоняли?
— Кого? — Антонина глаза поднимала редко, в основном разливала супы да второе раскладывала по тарелкам, посетителями не интересовалась.
— Да мужиков этих. Ты глянь, вся столовая – одни мужики! Прямо глаза разбегаются!
Тоня, положив половник, наконец, оглядела зал. Да, много мужчин, все рабочие, наверное, с соседнего завода. Молодые, средние, пожилые – все сидят, мерно пережевывая пищу, все грязные, в спецовках, руки в черных пятнах. А лица загорелые, у кого стрижка совсем короткая, даже уши алеют свеженьким, ранне–летним загаром.
— Эх… — Тоня отчего–то вздохнула. — Пойду хрусталь соберу, стаканов скоро не хватит, если все так будут компоты пить.
Она, захватив поднос, осторожно, чтобы не задеть стоящих в очереди людей, выскользнула из кухни и мелкими шажками двинулась к столам, где стояла грязная посуда.
— Здравствуй, Тонь! Привет! Вкусно сегодня, молодцы девочки! — неслось со всех сторон.
Антонина работала здесь недавно. Но ее уже заприметили, кивали, улыбались.
Тоня улыбалась в ответ, румянились щеки с ямочками посерединке.
— Эх. Тоня! Кабы ни моя жинка, так я б тебя прямо отсюда в ЗАГС повел! — потянулся к девушке мужчина, попытался обнять, но та отшатнулась, сбросила его руки со своей талии и, звеня пустыми стаканами, поспешила обратно к Марине.
— Ну, где ты там ходишь! Давай, помогай, я не успеваю!
Марина строго посмотрела на напарницу, сунула ей в руки ложку и, поправив косынку, высунулась в окошко. Она высматривала Женьку, что работал недалеко, в токарном цехе. Парень вот уже полгода ухаживал за Мариной. Она его сытно кормила и жарко целовала, когда они встречались после работы и шли темными улицами до Марининого дома. Там долго стояли под кучерявым, дымящимся пухом тополем, шептались, пока в окне на третьем этаже не появлялась всклокоченная голова Маринкиного деда, Степана. Он строго оглядывал двор, щурился, высматривая внучку, потом распахивал створки и грозил пальцем. И всё равно ему, что Марине уж двадцать лет, что сама она себе хозяйка, да и Евгений – паренек хороший…
— А это мы еще поглядим! Поглядим, я считаю! Хороший или нет, потом поглядим! — всё твердил Степан, стуча по столу отросшим ногтем. — Он ко мне пришел? Он руки твоей, ноги и прочего тела попросил? Он о приданом поинтересовался? Ты, Марина, ничего в людях не понимаешь, ты маленькая еще, вот и наделаешь сейчас глупостей. Ты деда слушайся, я тебя в обиду не дам!
— Да какая ж обида?! — закатывая глаза, в который раз отвечала Марина. — Мы друг друга любим, а приданое – это прошлый век, деда! Сейчас всё сами зарабатывают, наживают.
— Нет, ты послушай, что она говорит! — обращается тогда Степан к фотографии почившей два года назад жены. — Прошлый век, она говорит! То есть, я старался, для тебя, внучка, копил, собирал, сберкнижку завел, а вам ничего не нужно?! Не нужен дед стал, да? Ай, вот и удружила…
Дальше он кидал на стол развернутую, было, газету, передергивал щуплыми, сутулыми плечиками, весь как–то сжимался, скукоживался и, запахнув на груди вязаную жилетку, шаркал по паркету протертыми тапками, намереваясь уйти к себе и. закрывшись, слушать «Маяк», включив радио на полную мощность.
— Деда, стой! Ну, деда! — Марина кидалась к нему, обнимала за плечи, крепко–крепко прижималась к его костлявой спине и затихала.
Боится Степан остаться один, ой, как боится. Боится стать ненужным, брошенным, чахлым старичком. Ушла безвременно Лена, его жена, ушли еще давно Маринкины родители – Степанов сын, Григорий, и его жена Катюшка…
Девчонка, поди, их и не помнит, хотя говорит, что это не так… Ей сколько тогда было? Пять лет… Гриша вместе с женой на машине поехали, в Лавру помолиться. Катенька хотела второго ребёночка чтобы Бог им послал. А тут дождь, дорога скользкая, блестит как стеклянная. И фура мчится, трепыхаясь во все стороны. Прицеп завалился набок, накрыв Гришину машину…
… Елена и Степан внучку быстро к себе забрали, все документы оформили, и стали растить, берегли…
А теперь Маринка с этим Евгением связалась, чтоб ему провалиться!
— Да никуда я от тебя не уйду, деда, никуда, слышишь! — шепчет Марина, чувствуя на лице колкие шерстинки от Степановой жилетки. — Мы вместе с тобой будем жить, ты да я, да мы с тобой.
— Чего?! — взвивается тут дед, круто разворачивается и, схватив внучку за плечи, строго глядит на нее своими выцветшими, бледно–голубыми, с сероватыми прожилками, как на мраморе, глазами. — Ты что удумала? Старой девой остаться? Мне правнучков не родить?! Ишь, ты! Нет, а ну марш, зови своего Женю, пусть приходит, просит руки. Я старый, мне недолго осталось, не тяните вы кота за хвост, будьте людьми!
— Фу ты, я чего–то не поняла! — смеется Марина, — то женитесь, то не женитесь! Ты меня запутал. А, если по–честному, – тут она грустнеет и опускает глаза, — если честно, то не зовет он меня замуж, деда.
— Не зовет? — Степан прищуривается и, обернувшись к окошку, грозит кулаком. — И гони его тогда, молодица, в шею! Себя соблюдай, гордость свою береги! Знаем мы таких молодцев, погуляли и убежали! А пусть кого другого для своих целей найдет, а ты, Маринушка моя, девочка ненаглядная, брось его! Брось, слышишь?!
Разволнованный, с трясущимися руками, дед стоит и повторяет одно и то же: «Брось! Брось!» …
Девушка успокаивающе кивает, гладит Степана по руке и ведет на кухню, пить чай с медом. Мед присылает со своей пасеки старый приятель Степана, Михаил Романович. У него своё хозяйство, пчелы ему доверяют. Мирно ползают по рукам, пока хозяин проверяет ульи, делятся медком, родящимся от заброшенных, гудящих пчелиными роями полей.
— Разнотравный мёд, он, Степа, самый ценный, он от всего помогает, силу даёт! — любит повторять Михаил и дает другу большую банку угощения, что светится, пропуская солнечный луч, золотисто–червонным огоньком.
Степан щедро мажет отрезанный внучкой ломоть хлеба, облизывает ложку и, отхлебывая чай, лакомится медом.
Никаких конфет, и, упаси, Боже, тортов да пирожных Степа не признает, только мёд, иногда варенье, особенно смородиновое, «вырви глаз», с малым количеством сахара, густое, со жмыхом полопавшихся ягод и черными песчинками косточек. Марина, сколько себя помнит, всегда ела такое варенье. Баба Лена, раскрасневшаяся, с повязанным вокруг необъятной талии фартуком, в пару и чаду дачной кухни, колдует над тазом с ягодой. Та, пустив сок, вздыбливается густой пеной, норовит убежать через край медного, бережно хранимого для таких случаев, таза. Но баба Лена на посту! Хватает она рукой деревянную ложку и, закусив язык, быстро перемешивает варево, скидывает пену на блюдце, подмигивает сидящей рядом Марине и, кивнув на собранные пенки, шепчет, чтобы девчонка тащила ложку, пока дед не видит. Степан – охотник до пенок, а Марина еще больше…
Сколько лет прошло, а всё стоит перед глазами Мариши летняя, уютная, со старательно завитыми кудельками вокруг ушей баба Лена, кивает внучке, протягивает руку, чтобы погладить, но потом растворяется в дремотном, утреннем, чутком сне…
… Марина еще раз внимательно оглядела столовую. Нет Женьки. Занято его место у окна, а время уж послеобеденное.
— Тонь, ты постой, я схожу на улицу, подышу, всё равно народ уж схлынул! — Марина кидает на стойку косынку, проводит рукой по собранным в хвост светло–русым, с рыжинкой, волосам и, сняв фартук, направляется к выходу из столовой.
— Эй! А посуда?! А столы протирать? — кричит ей вслед Антонина, но товарка ее не слышит, скрипит входной дверью и, запустив руку в карман юбки, вынимает папиросу. Чиркает спичка по вытертому бочку коробка, чиркает, но не загорается. Марина берет другую, третью. Отсырели, видать, спички, пока Марина посуду мыла, вся паром пропиталась…
— Вы бы не курили, вредно это! — раздается из–за спины девушки мужской голос.
Марина аж подпрыгнула, обернулась и уставилась на незнакомого мужчину, коротко стриженного, в тельняшке и неопределенного цвета брюках. Он просто и спокойно смотрел на девчонку, ждал, что она ответит.
— Подумаешь, все курят! — пожала, наконец, плечами, Марина. — Спички вот испортились, — как будто виновато продолжает она, смущаясь под мужским взглядом.
Незнакомец вынимает из кармана коробок, с шипением рождается пламя на конце спички, Марина наклоняется и быстро прикуривает, потом замирает на миг. Рука у мужчины странная, трехпалая, со шрамом по тыльной стороне ладони. Девушка быстро выпрямляется, отвернувшись, и затягивается, тонкой струйкой выпуская дымок. Смотрит она на дорогу, а перед глазами всё стоит уродливая, обрубленная рука незнакомца…
Дым от папиросы не взлетает вверх, стелется перед девушкой змеиными полосками.
— К дождю, — кивает мужчина.
— Возможно, — бурчит в ответ Марина. — Вы в столовую? Идите, обед еще остался. Тоня вас покормит.
— Спасибо.
Мужчина открывает дверь и, широко перешагнув через порог, исчезает в пропахшей кислыми щами столовой.
Марина постояла еще несколько минут, прислонившись к стене спиной, докурила и, отбросив папиросу в урну, пошла на свое рабочее место.
— Ну как? — мельком взглянув на подругу, спрашивает Тоня. — Идет?
— Кто?
— Да Женька твой! Я тут ему и котлету лишнюю оставила, знаю, что ты ему по две всегда кладешь.
Сидящий и резво наворачивающий суп Трехпалый (Марина сразу его так прозвала) прислушивается к девичьему разговору, старается не так греметь ложкой. Марина это замечает и от чего–то громко, даже слишком, отвечает:
— Брось, Тоня. Разве всегда две котлеты? Это тебе показалось! Нет его, и не нужно! Еще высматривать его! У меня своя работа есть!
Марине от самой себя противно, как будто вот только что предала она своего Женечку, отвернулась от него. Ладно, пустое это всё! Надо работать, так время быстрее пройдет!..
— Марина, — вдруг обращается к девушке Трехпалый, — а вы, наверное, тут всё в округе знаете?
— С чего вдруг? — пожимает плечами та.
— А что вас интересует? — миролюбиво просовывается в окошко Тоня.
— Хочу вот на работу устроиться, куда можно? Я именно здесь хочу, чтобы у вас, Антонина, обедать!
— Ох, и хитрый же вы! — смеется Тоня, румянясь и поправляя волосы. — Вы здесь у государства обедаете, а не у меня. У меня – это дома, на кухне моей…
Она замолчала, наблюдая за гостем.
— У вас на кухне? — как будто удивился Трехпалый. — А когда туда можно попасть?
— Бросьте, я пошутила. В депо, говорят, сейчас работников набирают. Тут недалеко, еще паять микросхемы ребят ищут, еще…
— Хватит, Тоня, — хлопает ее по плечу Марина. Ей стало неприятно, что Тонька подбирается к Трёхпалому, а это ведь Марина его сюда пригласила. — Иди, посуду убирай.
Из соседнего помещения выглядывает уставшая, в красивом белом колпаке повариха, тетя Аня.
— Девоньки, схлынул народ?
Марина и Тоня вместе кивают, радуясь, что отвлеклись от смутившего их посетителя.
— Я тогда схожу, подышу. Что–то сегодня парко совсем, — продолжает Анна Петровна и, повесив халат на крючок, выходит через подсобку на задний дворик, садится там на скамейку и закрывает глаза. Ничего, она сейчас тут посидит, отдохнет, ноги гудеть перестанут, в голове чуть прояснится, и опять встанет на рабочее место. А пока девочки пусть подежурят…
Трёхпалый быстро доел обед, поставил перед потупившимися девчонками тарелки, поблагодарил и ушел.
Тоня хмыкнула, с разочарованием сгребая мелочь, брошенную едоком, а Марина вышла в зал, протерла стол, за которым сидел Трёхпалый, поправила салфетницу и чему–то улыбнулась…
А она рассмотрела его, незаметно, осторожно, сама и не знает, для чего.
Нет, знает. Сравнивала с Женькой. Столько мужчин рядом. А почему–то именно Трехпалый вызвал в ней интерес.
— Да просто убогий, они всегда привлекают к себе внимание! — решила она и принялась подметать в зале пол.
Вечером, сидя на кухне, Марина задумчиво водила пальцем по ромбикам, нарисованным на клеенке, налитый чай давно остыл, дед Степан опять включил «Маяк», а на улице свистел ветер, ухая железом водосточной трубы и просачиваясь в квартиру тонким запахом надвигающегося дождя.
Дед думал, Марина придет к нему, велит выключить «говорилку», но девчонка всё не шла.
— Ты что тут? — не выдержал наконец Степа. — Сидишь у окошка, продует все органы тебе важные, завтра не разогнешься! А ну марш в комнату.! Тююю! И чай не пила. Заболела?
Он быстро дотронулся рукой до лба Марины, потрогал щеки. Если у нее поднималась температура, то щеки горели, точно от банного жара. Сегодня они тоже горели, но как–то по–другому.
— И что ты мне скажешь? — Степан нервничал, не зная, что и думать. Баба Лена бы, та плюнула и ушла к себе, а Степа так не может, волнуется.
— А скажу я тебе, деда, что спать пора! — улыбнулась кошачьей, хитрой улыбкой Марина, встала, вылила чай в раковину, посмотрела зачем–то на свои руки и пошла к себе. а дед еще минутку постоял, пожал плечами и зашаркал в комнату, выключать радио…
Евгеша объявился дня через три. Марина заприметила его, еще когда тот заходил в столовую, высунулась в окошко, поймала взгляд парня и улыбнулась. Тот кивнул в ответ и, получив от Марины порцию первого, второго и нежное «Здравствуй!», хотел сесть на свое обычное место, но там было занято. Трехпалый опередил Женьку на каких–то пять минут. Сел, положил на стол кепку, поставил перед собой тарелку с харчо и стал дуть, остужая угощение. Марина сначала вспыхнула, хотела попросить мужчину пересесть, но потом отвлеклась, засуетилась, и теперь виновато смотрела, как парень топчется с подносом.
— Эй, ты! Двигайся, это мое место! — наконец хмуро сказал Евгений.
Трёхпалый медленно положил ложку, дожевал хлеб и поднял глаза на говорившего.
— Где написано? — спорил он. — Вон вокруг сколько стульев, садись на любой, не запрещено.
Евгений, горячий, спичкой всполыхнувший в этот дождливый день, оглянулся на Марину. Та наблюдала за ним.
— А ты мне тут не указывай. Моё место здесь, встал и освободил! — парень гоголем выпятил грудь и для пущей важности добавил пару–тройку непечатных выражений. Ему казалось, что Марина стала гордиться им, ее глаза расширились, лицо посерьезнело.
Трёхпалый усмехнулся, подмигнув Марине и чуть заметно помотав головой, мол, не трону я его, подвинулся на соседний стул.
— То–то же! — довольно кивнул Женя. — А ты откуда здесь? Не было раньше тебя! — продолжил он на правах победителя расспрашивать незнакомца.
В столовой было шумно, гоготали в мальчишки–ученики с токарных станков, гремели ложки, кто–то разбил стакан, и Тоня побежала убирать, Марине было не слышно, что ответил Трёхпалый. Тогда она вышла из своего закутка и поставила на Женькин стол тарелку с хлебом.
— Вот, вы забыли! — сказала она, ни на кого не глядя.
— Маринка, это ты кому?! Я не буду за лишний хлеб платить! Надо же! Ну ты даешь! — Женька рассмеялся. От него пахло спиртным, на щеках выступили синие прожилки.
Вот где пропадал Маринкин воздыхатель… Пил с друзьями. Они вечно то кого–то провожали, то встречали, то отмечали праздники, то просто грустили, собравшись вместе…
Дед, если бы узнал, что внучка водится с таким парнем, мигом бы наладил ухажера за тридевять земель, но Марина была скрытная, да и Степан особо не расспрашивал, что у них и как…
— Маришка, заботушка ты моя! — вдруг полез целоваться Евгений. — А дай–ка супца мне еще порцию. А вечером, слышь, вечером ко мне пойдем, гитару буду тебе играть.
Он приобнял Марину, она смутилась, вырвалась и, залившись краской, отпрянула.
— Перестань, Женя, да что с тобой?! — прошептала она.
— На гитаре играть, — поправил тихо Трёхпалый.
— Чего? Какая–такая пакость тут будет меня поправлять?! Я, мож, женщине своей предложение буду делать, гитару играть и делать! А ты тут сидишь, меня поправляешь! А ну–ка!..
Евгеша замахнулся, желая выбить из рук соседа ложку, но тот схватил летящий на него кулак своей изуродованной рукой и крепко сжал его, отталкивая назад.
Женька, разглядев изъян противника, сначала немного побледнел, с детства не выносил он дефектов на теле человеческом, а потом, осклабившись, прошипел:
— Так вон оно откуда! Ты оттуда, что ли? Знаю я, за что так бывает! — он показал глазами на руку. — Знаешь, у нас таким не место. Ты бы шел восвояси!
— Женька, перестань! Ну, ты что?! Поешь, угомонись, я вот тебе еще компота принесла!..
Марина вдруг очень сильно испугалась, что Трехпалый ударит парня, она знала, что Женька только храбрится, а на самом деле слабенький он, рохля.
— Да иди ты со своим компотом! — оттолкнул Маринку Женя. Стакан выпал из ее рук и плеснул на Трёхпалого.
— Ой! Извините! Вы простите меня, я сейчас вытру, я салфетками! — запричитала Марина, а Тоня и тётя Аня во все глаза смотрели на нее, как в театр пришли.
— Ничего, оставьте, Марина Григорьевна, я в спецовке, поменяю, ерунда!
Трёхпалый встал и, мягко отстранив руку Марины, пошел к выходу.
— Трус! Ребята, глядите, какой трус! Я его… А он… — хохотал Женя, но никто не смеялся вместе с ним. Мужчины по–соседству качали головами и отворачивались. — Иди, иди! Вечерком поговорим! — не унимался Евгеша. — Мариночка, ну, видишь, как… Давай, я объяснения на завтра перенесу. Сегодня занят!
На кухне упала железная крышка, тетя Аня что–то пролепетала. Антонина плюхнула на тарелку два раза рис вместо котлеты, потом спохватилась и извинилась перед посетителем. Просто такого скандала с фейерверком в их захудалой столовой еще не было. Тоня только боялась, что начнут бить посуду, а платить за нее не захотят, да, видимо, действительно испугался этот беспалый мужчина, раз ушел. А Тоня уж думала с ним познакомиться… Нет, не станет. Такой и защитить не сможет, если что…
Марина еле дождалась вечера и, бросив фартук на вешалку, побежала к проходной завода, где работал Евгений. Если она сейчас перехватит его, увлечет, то он, наверное, не будет устраивать драку с тем инвалидом…
— Женя! Жень, пойдем, что ли, погуляем! — еще издалека увидев ухажера, крикнула Марина и замахала рукой.
Евгений, хмурый, весь какой–то серый, только буркнул в ответ:
— Ты не видишь, что ли, дождь идет. Иди сама гуляй. Отстань! Не до тебя сейчас! Да отвяжись ты!
Он оттолкнул руки девушки и, кивнув на прощание знакомым, зашагал прочь.
— Эй, а пропуск сдать?! — выбежал из будки вахтер.
— Почему сдавать? Зачем? — удивилась Марина.
— А затем, что уволили твоего Евгения.
— За что?!
— За пьянство. Разве так трудно понять?..
Вахтер еще что–то говорил, но Марина уже не слушала. Она шла следом за Женькой.
Как же так? Уволили… Жалко его, вроде бы. Так ведь все у них там пьют!..
Она развернулась и, улучив момент, юркнула в проходную, дошла до каморки администрации и зашла, тихонько прикрыв за собой дверь.
— Что? Кто? Зачем вы здесь? — какой–то строгий мужчина встал из–за стола и уставился на девчонку.
— Я… Вы… Вы уволили Евгения Соколова…
— Я уволил, да. Так в чем проблема? У вас к нему еще какие–то претензии? Вы вообще кто? Не помню вас…
Мужчина задумчиво рассматривал лицо Марины.
— Нет у меня претензий. Просто не надо увольнять. Он хороший.
— Чем? — спокойно спросил начальник и устало сел, кивнув девушке на второй стул.
— Ну…
Марина растерялась. Она так много времени проводила с Евгением, должна бы знать, чем он хорош, ан нет… Парень как парень, как все…
— Нечего сказать? Тогда до свидания, девушка. Знаете, вот так однажды у нас тоже пришел на работу человек нетрезвый, а из–за него другому человеку руку оторвало. Понимаете теперь? Всё, идите, поздно уже!..
… Марина брела по улице, мимо спешили люди, мигали то и дело уличные фонари, у кого–то в комнате играла музыка, за шторами было видно, как танцуют гости. Автобус, плюхнув дверями, покатил на стоянку, закрылась палатка с мороженым. Вечер оседал на городок тихим, пушистым, меховым воротником, прикрывал суету, щекотал и гладил уставшие спины…
— Марин, ты что–то грустная! — тревожно заходил вокруг внучки дед Степан. — Случилось что? Говори!
Он принялся помогать Марине снимать плащ и развешивать его на вешалке, всё причитал что–то, а Марина и не слушала, только кивала невпопад.
Женя… Она вроде и любила его, даже целовалась с ним – было приятно. А сегодня он стал каким–то другим, страшным, опасным. И не хотелось к нему… Совсем.
— Марина! Маришка! — Антонина влетела в их квартиру как ошпаренная и, схватив подругу за руку, потащила ее, лепеча:
— Там твой Евгений этого дубасит! Прямо на улице драка!
Она хотела продолжать, но тут рядом нарисовался дед.
— А ну цыц! Нечего девочкам по дракам ходить! Их это дело, пусть машут своими кулаками. А мы чай пойдем пить! — и повелительно кивнул Марине, чтобы шла на кухню.
— Да как же, деда! Ведь… — пыталась убедить Степана девушка, а потом вдруг заплакала и ушла к себе, а Тоня, помявшись еще в прихожей, брякнула что–то про Марину, ее положение и убежала, хлопнув дверью.
— А что с ее положением? — испуганно спросил у пустоты Степан, потом охнул, схватился за голову и, сев на стул, стал раскачиваться, причитая:
— Глупый я! Совсем, Леночка, глупый стал! Не уберег девочку нашу, не сохранил! Ой. беда… Беда! Это что же теперь… Это внук будет! Это ж надо жениться им! А как без свадьбы, надо! Так, я им тогда свою комнату отдам, поменяемся, за мальчонкой послежу, кроватку купим…
Степан был уверен, что родится именно мальчик, а от этого становилось как–то легче, это как будто мирило его с ужасным просчетом в воспитании Марины.
Степан пошёл в свою комнату, встал перед фотографией жены и, виновато пожимая плечами, рассказал, что Мариночка беременна, что надо выдавать замуж девочку. Вот такие дела…
Постояв еще и посмотрев на строгое лицо Елены, он вышел в коридор, потоптался немного и осторожно приоткрыл дверь внучкиной комнаты. Там было темно, а на кровати лежала Марина, она плакала, сама не зная, от чего.
— Внученька, детка, ты не переживай! — Степан, подождав немного, пока глаза привыкнут к темноте, подошел и сел на кровать. — Я всё обдумал. Мальчика мы вырастим, воспитаем его, ничего, бывает всякое.
Мариан притихла, слушая.
— Вот только пожениться вам надо. Обязательно поженитесь, так правильно, так по–божески. Дитя должно в семье расти. Ну, не реви! Глупышка ты моя… Мамкой скоро станешь! А ну не реви!
Он тоже всхлипнул, а Марина вскочила и включила свет.
— Дед, ты что? Какой ребенок?!
— Твой, детка! Твой. Подруга сказала о твоем положении, а я и не понял сразу, что ты такая стала задумчивая, тихая. Ты прости меня, старого! Только в церковь сходи, помолись. И свадьбу скоро сыграем. Бабушке я всё рассказал, она согласна.
— Кто согласен? — икнув, переспросила Марина.
— Бабушка твоя, Леночка. Она благословила. Жених нам, конечно, не нравится, но уж тут…
Степан развел руками и показал на внучкин живот.
И тут Марина начала смеяться, громко, звонко, как в детстве, когда дед смешил ее прибаутками. Она раскрыла руки и стала кружиться по комнате, приговаривая, что у нее будет мальчик, дед с бабушкой одобрили, ох, мальчик!..
А Степан испуганно глядел на сошедшую с ума внучку и крестился…
Марина вдруг замолчала, села, велела Степану сесть рядом и тихо сказала:
— Нет никакого ребенка, дед! Ты всё не так понял. Просто сейчас, в эту минуту, мой Женька бьет Трехпалого. За меня и просто так.
— Чего? — скривился дед. — Кого кто бьет? А ты чего ж?
— А я сижу здесь, потому что я решила жить с тобой. Никто мне не нужен, а ну ее, эту любовь. Ты прав, я еще слишком глупенькая, мне рано любовь начинать. Я буду с тобой, заботиться буду, гладить вот так, по голове твоей, — она нежно провела руками по стриженной шевелюре деда. — Ухаживать за тобой буду. А еще учиться пойду. Хочешь?
Степан задумчиво посмотрел в Маринины глаза.
— Выросла ты у меня, большая, красивая. Умничка ты моя1 — причитал он. — Да что ж тебе со стариком сидеть! Нет уж, учиться – это хорошо, это правильно, а без никого жить – это плохо. Ты только не торопись, полюби, пойми, что твой человек, а там и женитесь. Хорошо?
Марина только кивнула, ничего не стала говорить. А ведь полюбила уже – глаза, плечи, — пока только картинку, но уже знала, что не разлюбит…
На следующий день Марина, усмехаясь, стояла и смотрела, как Женя и Трёхпалый, стараясь ни на кого не глядеть, зашли и встали в конец очереди.
— Ой, Мариш, там две панды к тебе пришли. Синячищи – во! — Антонина приставила пальцы к глазам, показывая как будто огромные очки. — Мишки тростниковые, нет, ты глянь!
Но Марина только отмахнулась.
— Тонь, а ты зачем деду моему сказала, что я в положении? Он уж кровать детскую собрался мастерить!
— Я? Что за чушь? Я сказала, что ты в неудобном положении. Ну, эти дерутся, а кого тебе жалеть, непонятно. Больше ничего. А он… А он решил…
Теперь уже Марина и Тоня вместе хохотали на кухне, а Женя и его соперник заливались краской, думая, что смеются над ними.
Они сели вместе, ели молча и только наблюдали за Мариной, она же, вздернув подбородок, спокойно работала.
И нечего тут смущать её! Вот станет она ученой, взрослой, тогда приходите! А пока лишние все эти страсти, ой, как лишние…
… Через два месяца Евгений уехал шабашить на стройках к дачникам, в родной город больше не возвращался. Говорили, что женился, что ребенок у него уже.
А Марина выучилась на инженера. Степан гордился внучкой. И Трехпалый гордился своей невестой, дождался ее. И звали его вовсе не Трёхпалый, а Николай. Деду он очень понравился, тот даже ему свои ордена показывал, что было знаком величайшего признания. И Марина сидела рядом, смотрела на двух главных в ее жизни мужчин и понимала, что он похожи. Поэтому и выбрала она однажды Николая, сама того не осознавая…
А рука… Ну, что рука… Было дело. Помогал отцу в деревне, топор отскочил… Марина уж и внимания не обращала на руку такую. Пустое это.