В 1926 Париж встречал Цветаеву с триумфом. Зал Союза молодых поэтов и писателей. Ломились как на Шаляпина. Картина ошеломляла: толпы людей, запах пота, крики, визг! Цветаева даже к сцене не могла пробиться. Милюков, бывший министр Временного правительства, так и простоял весь вечер в дверях. Она читала и читала свои стихи без передышки. Владимир Сосинский- друг семьи Цветаевой, напишет : «После Блока – одна у нас здесь – Цветаева…» Такого успеха ей не простят. Как только не звала её Эмиграция. Писатель Ремизов обзывал её «Царь-Дура», «кошка драная», «распущенная кликуша», «белая ворона», «дикарка», Ходасевич вторил-«позерка», «вывихнутая бабенка», им помогала Зинаида Гиппиус - «шалая баба», туда же можно отнести и Бунина-«психопатка с оловянными глазами». На 4 года закроются для неё все русские издания. И она- поэт, напишет в записной книжке: «Я никому не нужна: мой огонь никому не нужен, потому что на нем каши не сварить». Семья бедствовала, ведь главной добытчицей была Марина. Из письма Марины«Мы очень плохо живем... и конских котлет уже нет. Мясо и яйца не едим никогда. У меня от истощения вылезла половина брови». Марина голодала с 1927 по 1937 годы. В 1929 у Эфрона обострился туберкулез. Цветаева обратилась за помощью к русским эмигрантам и собрала деньги на его лечение. Она выхлопотала ему путевку в русский пансионат- санаторий по линии Красного Креста в Швейцарии. Почти год он лечился и отдыхал в замке д’Арсин, где и стал чекистом. «Наводчиком-вербовщиком»- так будет называться на Лубянке его должность.
Вернувшись из санатория Эфрон возглавил неофициально «Союз за возвращение на Родину». Этот Союз возвращения был создан как культурное общество. На деле он был одним «из замаскированных опорных пунктов контрразведки СССР в Париже... Почти каждый вечер «возвращенцы» собирались то на очередной семинар, то на лекцию, то на занятия в хоровом кружке. Сергей Яковлевич опять поменял свои взгляды. Когда он воевал с оружием в руках против большевиков в Белой армии, а теперь он размышлял так: «реформы Петра не пришлись по вкусу едва ли не большинству населения России, но они были фактом и с ними пришлось считаться. Большевизм и советская власть тоже факты, с которыми надо считаться. Эмиграции, следовательно, надлежит всячески стремиться к слиянию с советской Россией, т.е. ей надо возвращаться в СССР и приобщаться к общей работе.» Про Эфрона весь Париж заговорил, что он «законченный коммунист». В своей книге «Воспоминания дочери» Ариадна Эфрон так передала разговор между отцом и матерью: «“И всё же это было совсем не так, Мариночка, – сказал отец... – Была братоубийственная... война, которую мы вели не поддержанные народом... Лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы... вернуть себе отданное ему большевиками...” – “Но как же Вы – Вы, Сереженька...” – “А вот так: представьте себе вокзал военного времени... все лезут в вагоны, отпихивая и втягивая друг друга... Втянули и тебя, третий звонок, поезд трогается – минутное облегчение, – слава тебе, Господи! – но вдруг узнаёшь и со смертным ужасом осознаёшь, что в роковой суете попал – впрочем, вместе со многими и многими! – не в тот поезд... Что твой состав ушел с другого пути, что обратного хода нет – рельсы разобраны. Обратно, Мариночка, можно только пешком – по шпалам – всю жизнь...”» Занимался Эфрон вербовкой тех, кто не нашел себя в эмиграции, отправлял добровольцев на испанскую гражданскую войну, пообещав тем взамен прощение страны Советов, вступил по заданию НКВД в масонскую ложу.
Многих из тех, кому Эфрон помог вернуться в Москву, тихо арестовывали и отправляли в лагеря, а чаще – на смерть. Цветаева отстранилась от деятельности мужа. Убеждения у неё всегда были одни и те же - главное, это справедливость ко всем: и к красным, и к белым. «Сергей Яковлевич с головой ушел в Советскую Россию, а в ней видит только то, что хочет», — говорила она о муже. Она пыталась бороться с вовлечением своих детей в политические страсти. Гуманизм и фанатизм, считает Марина Ивановна, существуют на разных полюсах и никому еще не удалось их совместить. Пример отца полностью вытеснил у Али прежний культ матери. Двенадцатилетний сын тоже пошел по стопам отца. В своем дневнике Мур признался: «Когда я жил в Париже, я был откровенным коммунистом. Я бывал на сотнях митингов, часто участвовал в демонстрациях <…> отца редко видно дома, приходит он поздно, усталый <…> поглощен испанскими делами, это вершина его деятельности, он проявляет чудеса изобретательности в делах. Мать об этом ничего не знает, живет своей жизнью…».
Сын после смерти Цветаевой скажет: трагедия их семьи была в том, что мать жила прошлым, а отец будущим – «светлым завтра», социализмом. Жила светлым завтра и восторженная Аля. К середине тридцатых годов она не только стала активисткой в «Союзе возвращения», но и сумела организовать при нем молодежную группу. Что происходило тем временем с Мариной? она знала лишь, что стареет и что семья ее разваливается. «Ни одного поцелуя никому – 4 года, – напишет Пастернаку. – Мне нужен физический стук чужого сердца в ухо, иногда завидую врачам...» Когда на бульваре Монпарнас в 1933-м к ней и Але пристал вдруг какой-то хлыщ и она пожаловалась прохожим на «преследование», то в ответ услышала: «Вас я не преследую, вы отвратительны! Я преследую другую». Он говорил про красивую юную Алю. «Вот всё признание меня Парижем, – запишет Цветаева. – “Отвратительна?” Не думаю, ибо знаю, что не урод и что при желании... Но больно, так в “солнечное сплетение”, перед всеми... И, вывод – пора: что? Что-то пора...»
Аля тем временем безоглядно стремилась вернуться в самую справедливую страну на свете. Проводы на Северном вокзале Парижа в 1937 были радостными. Девушка сияла от счастья, а Цветаева оказалась за чужими спинами почти ненужной. На неё никто не обращал внимания. Даже дочь. С Алей они давно стали чужими. Когда-то Марина называла её -«Лучший стих», «гений Души». «Моя дочь, – напишет Цветаева в письме Вере Буниной, – первый человек, кто меня презирал...» И вот Аля уезжает в Москву. «Приданое» Ариадне собирал почти весь русский Париж. И еще долго в Москве она будет восхищать своих коллег по работе очаровательными французскими туалетами.
Из Москвы в Париж вскоре полетели восторженные письма. Ариадне нравилось на родине решительно все. Ее умиляли даже такие мелочи: мало автомобилей — это замечательно, кучи талого снега на улицах — как интересно! «Москва интересна безумно, невероятно», — напишет она друзьям. А в журнале «Наш Союз», редактором которого был Эфрон, появляется письмо из СССР, подписанное только именем: «Аля». Это — ликующее письмо человека, самая сокровенная мечта которого свершилась. «Великая Москва, сердце великой страны! <…> Как я счастлива, что я здесь! И как великолепно сознание, что столько пройдено и что все — впереди! В моих руках мой сегодняшний день, в моих руках — мое завтра, и еще много-много-много, бесконечно много радостных “завтра”….
Тем временем в Париже в «Союзе за возвращение на Родину» случился обыск. Связь и участие отдельных возвращенцев в целом ряде политических преступлений вызвали подозрение полицейских властей. Команда завербованных НКВД эмигрантов, среди которых был и Эфрон, допустила прокол в деле убийства Игнатия Порецкого-Рейсса и похищении генерала Миллера. Лубянка принялась срочно заметать следы. Эфрону и другим было предписано покинуть Францию. Вера Трейл, близкая знакомая Сергея, когда-то завербованная им, вспомнит потом, что Сергей сказал ей, как когда-то Але: «Меня запутали в грязное дело, я ни при чем» – но добавил: «я должен уехать…» Марина с сыном поехала проводить мужа до Гавра. Прощание было странным- посреди дороги, не доезжая до Гавра, Эфрон неожиданно выскочил из машины и пропал в придорожных кустах. А Марина и Мур вернулись в Париж. Вернувшись, они нашли подарок от Сергея на сорок пятый день рождения Марины, и записку. «Мариночка, Мурзил, — писал Сергей Яковлевич. — Обнимаю вас тысячу раз. Мариночка — эти дни с вами самое значительное, что было у нас с вами. Вы мне столько дали, что и выразить невозможно. Подарок на рождение!!! Мурзил — помогай маме». И вместо подписи — рисунок головы льва. После бегства Эфрона от Цветаевой в Париже отвернулись почти все. Её постоянно вызывали на допросы в полицию. Лицо ее потемнело — будто обуглилось, в глазах появилась отрешенность, не исчезавшая даже в кругу близких друзей. Из воспоминаний Марка Слонима, писателя и её друга: «Она сразу ссохлась. Я обнял ее, и она вдруг заплакала, тихо и молча. Просто и обыденно прозвучали ее слова: “Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура: Але и Сергею я больше не нужна”...» Она ясно видела своё беспросветное будущее. Из «Сводных тетрадей» Цветаевой: «Здесь я – ненужна, там я невозможна. Вокруг пустота, мой вечный, с младенчества, круг пустоты. Нет друзей, в будущем – нищета... но это – в быту, душевно – хуже, просто – ничего... У всех своя жизнь, всем – некогда... Меня не любят... Ну, а я люблю – (кого-нибудь)? Нет... Любила – деревья...
Ровно через десять лет после этой записи она и покончит с собой... Прошение о возвращении в Россию она подала сразу же после отъезда Эфрона. Она вспомнила события двадцатилетней давности, когда мучительно переживала за судьбу мужа, участвовавшего в московских боях юнкеров против большевиков. Тогда она написала письмо: «Если Бог сделает это чудо — оставит Вас в живых — я буду ходить за Вами как собака». Теперь Цветаева вписала рядом, на полях: «Вот и пойду как собака! — 17.VI.1938 г.» Никто не провожал ее и Мура на вокзале. Когда крикнули «По вагонам!», Мур пошутил:«Венков и цветов не приносить». Итак, через полтора года после бегства Сергея Эфрона Марина Цветаева взошла на борт парохода «Мария Ульянова». «О, Боже, Боже!.. Что я делаю? Занося ногу на сходни, я сознавала: кончается жизнь 17-ти лет... – напишет, прощаясь с Францией. – Едем, как собаки. Сейчас уже не тяжело, сейчас уже – судьба…» Она предсказала собственную судьбу в стихах: «Мне Францией - нету/Щедрее страны/ На долгую память/Два перла даны./Они на ресницах/Недвижно стоят./Дано мне отплытье/Марии Стюарт». Она в эмиграции выпустит четыре книги из семи прижизненных, напишет тринадцать поэм, пять прозаических вещей, включая «Повесть о Сонечке» и «Мой Пушкин», трагедию «Федра», статьи, эссе и много-много великолепных стихов! Иосиф Бродский спустя десятилетия назовет Цветаеву первым поэтом 20 века и даже первым поэтом в мире.